— Звёздочкин! — разнеслось по аудитории. Антон быстрым движением подхватил сумку, запоздало понял: вверх ногами. Содержимое быстро бухнулось на пол. Послышались смешки — тихие и беззлобные. Антон не обратил внимания, даже сам посмеялся в такт — какой он растяпа! Не было обидно: все уже давно привыкли. Антон поднял тетради с пола, кое-как запихнул обратно — торопливо подбежал к преподавателю. Сел напротив. — Ну давай разберём всё тобою написанное…
Антон привык попадать в похожие ситуации. Выпадающие тетради, теряющиеся вещи и насмешки — всё это стало частью рутины. Он притворялся, что улыбки были не злобные — и что окружающим не надоедала его рассеянность, и что облака, в которых он зачастую летал, не закрывали никому обзор. Если не считать этих обстоятельств — жизнь у Антона Звёздочкина была, в целом, приятная.
Проблем с учебой у него не было. Сложности — были и тяжёлые периоды — тоже. Но справляться с ними удавалось, зачастую — очень даже легко. Антон всегда прикладывал максимум усилий и честно старался: расспрашивал преподавателей на лекциях, семинарах, практиках — на каждую поднятую руку раздавался коллективный усталый вздох одногруппников, но Антон не обращал внимания. Пусть вздыхают.
Писать доклады, исследовательские, прочие работы было интересно. Ему часто занижали оценки за уход от темы и часто ругали за долгие разговоры — но Антону просто нравилось болтать. Правда, его мало кто любил слушать.
Отец сказал: хочешь денег — ищи работу. Не маленький уже. Скоро учёба кончится — а без опыта такого оболтуса кто возьмёт? Да и кому ты со своей болтовнёй нужен? Антон не послушал — пошёл по зову сердца читать стихи на площадь. Выставил кепку перед собой — мол, кидайте, кто сколько готов. И гордо принёс отцу результат — кидали ведь. Отец почесал подбородок, тяжело вздохнул и махнул рукой. И первые пару дней Антон был доволен результатом, но вскоре благое дело встало. А следом подкралась полиция: так и так, выступать на данном участке без специального разрешения вы не имеете права. Так что неделю спустя Антон принёс отцу в шапке несколько штрафов. Отец не кричал и не ругался, но заставил покрыть убытки из заработанных средств и карманных расходов. Отец почти не ругался — разве что если случится что-то серьёзное. И в этот раз тоже: устало покачал головой, вздохнул разочарованно — Антона это не укололо и не задело, но осадком внутри осталось. Сам про себя Отец говорил — «Я старик уже, сил у меня мало». Силы у него были, но профессиональное выгорание давало о себе знать.
…За работу в тот день ему поставили очередную четвёрку — некрепкую, неуверенную, граничащую с тройкой. В порыве рассуждений Антон забыл написать огромное количество деталей; но он их знал. Он готовился, он учил, он смог воспроизвести это вслух — а на бумаге похоронил в шелухе ненужных слов. В череде рассуждений. Преподаватель сказал: это — последний раз. Больше поблажек не будет.
Антон бежал из университета так быстро, как только мог. Сбивался, спотыкался, пару раз чуть не вспахал носом асфальт — но обошлось. Реакция у него была неплохая, когда дело касалось равновесия — он махал руками и вскидывал ноги, но всё-таки справлялся с гравитацией и оставался на месте. И в тот день Антон бежал вдвойне быстро — стремился как можно скорее нырнуть в излюбленный переход, занять нелегальную точку и расправить там плечи. Последние несколько дней ноги сами несли его туда. Последние несколько дней в стихах появился смысл. Антон взглянул на часы — ровно десять утра. Он успел — у него есть два часа перерыва между парами, чтобы почитать стихи.
Антон взволнованно огляделся по сторонам: Слушатель был тут как тут. Стоял, прислонившись к стене, скрестив на груди руки. Худой, бледный, с глубокими синяками под глазами, он походил на призрака. Иногда Антон думал: может, этого парня и вправду видит только он? Как личного полтергейста, охраняющего от настырных прохожих и заносящего полтинники на студенческое существование. Мысль была забавная, глуповатая, а ещё — тёплая. Слушатель был тем, что в народе называлось «гопником». Но Антона слова совершенно не волновали. «Скинхед», «быдло», да кто угодно — эти слова придумал кто-то другой, навесил, как клеймо, чтобы обозначить: этот чудак в старом спортивном костюме — дурак, глупец, необразованный, знает только язык собачьего лая и грязных слов. Но кто из нас не говорит на нём?
Антон поправил пиджак, делая вид, что вовсе не прихорашивается. В животе крутило от голода и волнения. Антон начал говорить — и знал, ощущал, впервые за долгие годы, что его слышат. Что его хотят слышать. Что его слушают. Слушатель с восхищением внимал Маяковскому, Ахматовой, Пушкину, Брюсову, Гиппиус… Принимал всё и внимал всему. Не ругался на новые слова — как будто кивал на них. И пусть на лице у него тонкими линиями были сведены брови, пусть губы были спрятаны, пусть плечи ссутулены — Антон видел глаза. Было достаточно.
Потому что глаза у него были умные. Глаза у него были светлые. И в них читался интерес, читалось понимание и читался ответ. Слушатель превращался в монумент, замирал, почти не двигаясь, и иногда действительно походил на мираж — остывал полностью, жизнь оставалась только во взгляде. Иногда Слушатель опускался на корточки, и в эту минуту он становился похож на уличную взбитую птицу — голубя или воробья. Да, скорее на воробья. Воробья, в глубине души любящего классику.
Любящего слушать Антона.
В этот момент в голову Антону ударила Мысль. Шальная и бойкая, которую он обычно прятал подальше — потому что знал, к чему она приведёт. Точно ни к чему хорошему. Мысль была простая и глупая, больше походила на нереализуемую мечту, хотя звучала максимально приземлённо. Да, Антону просто хотелось поделиться своими стихами. Но может, это было бы неправильно? Может, это было бы слишком быстро? И может, Слушателю было бы не интересно? Вопросов было много. А глаза напротив были очень ясные.
К чёрту классиков. Выступает Антон Звёздочкин. Стихи собственного сочинения. Антон нырнул в них резко, одним махом — без прелюдий и предупреждений. Просто начал. Захлёбываясь словами, бултыхаясь в воде нервозности, начал чеканить строчки собственного сочинения. Они толпились в голове, выливались на бумагу, портили тетрадные листы в огромном количестве — и никогда не выползали на люди. Антон не хотел читать их тем, кто не станет слушать.
На последней строчке Антон всё же решился поймать взгляд Слушателя.
Тот хмурил брови. Смотрел исподлобья. Внимательно, сосредоточенно. А в глазах что-то горело. Что-то искрилось, что-то двигалось — что-то отзывалось. Тяжёлым движением, тягучее, долгое, оно росло, развивалось. Пыталось вырваться. Оно жило. И Антон хотел это что-то взрастить, принять к себе и…
Зрительный контакт прервал участковый — громким топотом ботинок, пронзительным свистком и грозно вскинутым вверх кулаком. У Антона было ровно три секунды на размышления — он успел подхватить с земли сумку и кинуться к выходу. Запоздало понял — оставил картонку и кепку с деньгами. На бегу похлопал по карманам: хотя бы телефон, ключи и студак были на месте. Значит — минус выручка, но зато — целая голова! Антон вылетел из перехода, бросился в улицу — поймал глазами яркие таблички и спрятался под одной из них.
Колокольчик на двери весело прозвенел, оповещая весь район о том, что в шаурменной номер двадцать два укрывается беглый поэт. Антон скинул пиджак, перехватил его свободной от сумки рукой — уставился в меню так внимательно, будто бы это был самый сакральный манускрипт в мире. Буквы разбегались перед глазами, грудь жгло от быстрого бега и морозного воздуха, но он сумел выловить несколько цифр и наименований.
Следом за ним звякнул второй колокольчик. Антон не оглянулся — играл в спокойствие. Если притвориться, что он тут не при чём — просто забежал перекусить — может быть, его пронесёт.
— Расслабься, Поэт, — кинул ему Слушатель, протягивая в спешке брошенную кепку с деньгами. — Я бегаю быстрее.
Антон не повернулся — но принял подарок дрожащими руками. Пальцы у Слушателя были сухие, тонкие и покрытые трещинками — точь-в-точь воробьиные лапки. Острые, обглоданные коготки скользнули по мягкой ладони, но Антон не отдёрнул руку. Принял.
Слушатель заказал две шавермы. Одну простую, вторую — без лука. Вопросительно покосился на Антона: что-то ещё надо? — но не услышал ответа. Пожал плечами и молча расплатился. Проворчал что-то про «последние деньги», но возражений не принял: «Считай, я это тебе за стихи подкинул». У Слушателя голос был чуть хриплый и прожжённый, но приятный и добрый. Не грубый и не лающий, не пугающий и не побитый — усталый, скорее, но всё же в своей манере даже немного мелодичный. Слушатель двигался чуть рвано, качался, дёргал плечами — действительно птица. Он прошествовал к столику у окна и рухнул на сидение — не грузно, а даже как будто изящно.
— Это последнее — оно ведь твоё было? — без прелюдий поинтересовался Слушатель. Следом откусил большой кусок шаурмы и долго жевал в ожидании ответа. И при этом не переставая сверлил Антона взглядом. Внимательно, почти не мигая. Антон потерялся, не зная, что сказать, так что просто кивнул чуть смущённо. Напрягся.
Слушатель тщательно прожевал, потом, наконец, высказался:
— Крутое.
Возможно, это была самая длинная рецензия, на которую он был способен.
— Спасибо, — неловко пробормотал Антон. Раньше его стихам никто не делал комплименты. Даже такие куцые. Но это слово было… искренним. И простым. Простым и живым, как его слушатель, чуть грубоватым и старым — как потёртая ветровка, как малиновый пиджак, как шаурма и столики в этом кафе. Старой, как мир, и крепкой, как мироздание. А Слушатель вдруг продолжил, прожевав ещё один небольшой кусочек шаурмы:
— Мне метафора про ящик понравилась. И вообще в целом круто. Не заунывно, как у Есенинов всяких.
Антон про себя отметил, что Слушателю было знакомо понятие метафоры. Отметил осторожно и настороженно — ему стало интересно: и откуда Слушатель такой? Почему он такой? И кто он вообще? Но для выяснения этого обстоятельства был один хороший способ:
— А как ты её понял? Метафору про ящик, — поинтересовался Антон. Слушатель нахмурился. Откусил ещё кусок. Соус брызнул через лаваш, потёк по подбородку, по пальцам — Слушатель смято ругнулся и вытер следы салфеткой. Антон всё-таки тоже приступил к еде — голод точил сильнее, чем страх и любопытство, да и занять руки захотелось. Внутри всё ещё бурлило и горело. И разгоралось всё ярче с каждым словом.
— Ну типа мы живём в домах-ящиках, смотрим ящики-телевизоры, а потом догниваем в ящиках-гробах. И так всё и будет, потому что мы так привыкли к ящикам, что не хотим их ломать; мы даже понятия не имеем, что их можно сломать.
Антон улыбнулся. Заглянул Слушателю в лицо. У того в глазах блестел интерес. Блестела осознанность. Не все собеседники могли похвастаться этим: у многих в глазах всё тухло, стоило Антону открыть рот. Кто-то глаза закатывал. Кто-то отводил взгляд. Но Слушатель смотрел в лицо — принимал вызов.
— Нам с детства придают форму ящиков-коробок, учат нас мыслить внутри них, — подхватил объяснение Антон. Уж очень хотелось раскрыть свой текст кому-нибудь до конца. — И мы настолько привыкаем к ним, что, да, как ты и сказал, просто не можем себе представить иной формы. И после смерти нас ведь тоже всё равно засунут в ящик. Если мы будем выделяться — лишнее отрежут. Придумают подходящую рамке-ящику картинку. Ничего не изменится. Революции не будет.
В горле приятно першило, в животе — тянуло. Антон не мог поверить, что его слушают. Что его слышат. Процесс обсуждения казался настолько сокровенным и интимным — как долго Антон его ждал! И обшарпанное обрамление шаурменной не разрушало волшебства ситуации.
— Охуеть, — выдал Слушатель. Откусил ещё шаурмы, пожевал задумчиво. — Ну ты, конечно, мозг.
— Да чего там…
— Я тебе отвечаю. У некоторых знаешь как: куча слов — и никакого смысла. Вообще не понимают, о чём говорят и что делают. А ты прямо… знаешь. Прям думаешь о вещах.
— Спасибо! — Антон не знал, что ещё можно ответить. — А ты эти вещи понимаешь.
Ещё минуту они молчали вместе. Антон безуспешно искал слова, но потом вдруг понял, что ему хорошо и без них. Хорошо молчать вместе. Хорошо вместе думать. Хорошо вместе быть.
— Олег, — вдруг сказал Слушатель. Протянул руку — Антон снова обратил внимание на сбитые костяшки и тонкие пальцы (разглядел внимательнее, всмотрелся в узор на кончиках пальцев), но рукопожатие принял. Рука у Олега была чуть суховатая, прохладная и грубая.
— Антон Звёздочкин, — торжественно представился Антон, будто бы он уже был заправским Поэтом, дающим мировые концерты.
— Звёздочкин, — смазано усмехнулся Олег. Отвёл взгляд, уставился в окно, на осеннюю серость. — Звездец, блин. Ты эту фамилию выдумал?
— Нет, у меня так в паспорте написано, — Антон вдруг задумался.
Раньше ему никогда не приходило в голову, что его фамилия — «странная». Фамилия как фамилия, правда ведь? У многих такая. В школе не дразнили, в институте — тоже. Может быть, только Дима шутил однажды, но это быстро забылось. А тут — «настоящая?». А если взять другую? Чтобы узнавали. Чтобы не ассоциировали ни с кем из семьи?..
— Но мне нравится идея псевдонима. Знаешь, может быть, я придумаю себе какой-нибудь.
— Звёздочкин тоже норм, — повёл худыми плечами Олег. Запихал в рот последний кусок шаурмы. Долго жевал. Антон кивнул. Пожалуй, действительно «норм». Можно оставить.
Олег поднялся из-за стола, отряхнул руки и скорее приказал, чем попросил:
— Пошли.
— Мне на пары пора, — неловко возразил Антон. Олег злобно закатил глаза, нервно сжал зубы — было заметно, как под кожей у него напряглись мышцы. Казалось, он вот-вот сплюнет на гладко вычищенный пол шаурменной, но он только повёл грязным ботинком по блестящему кафелю, а затем легко топнул ногой: он был такой худой, что это почти не ощутилось.
— Да забей ты на эти пары, блин. Погнали по району прошвырнёмся.
— Но решение конфликтных переговоров…
— Воля твоя, — примирительно поднял руки Олег, тяжело выдохнув. — Но предложение ограничено.
Антон колебался. Пропускать учёбу не хотелось и портить отношения с преподавателем тоже, но предложение было заманчивым, соблазнительным, и уникальным. Олег ему, в конце концов, помог, угостил шаурмой, и Антон чувствовал себя даже немного должником. Не говоря уже о том, что внутри стучали слова: ему, на самом деле, безумно хотелось с Олегом поговорить, обсудить всё на свете, разговориться и болтать до вечера — он ощущал жажду.
Подхватил сумку и встал рядом с Олегом. Впервые обратил внимание: Олег был его почти на голову ниже и в два раза уже. Сколько ему? Восемнадцать? На вид много не дашь.
— Ладно, идём, — Олег в ответ на это улыбнулся; галантно открыл перед ним дверь и придержал, словно даме.
Улица была убита осенью. По асфальту грязной массой размазались жухлые, вымокшие листья; то тут, то там на дороге, цепляясь ветками за ноги прохожих, валялись сухие ветки. Олег ловко обходил их, переступал, перепрыгивал, уворачивался от луж. Антон неловко вступал в небольшие — в кеды затекла ледяная вода. Было неприятно, но он не подавал виду. Хватался за разговор — разговор был приятный.
— Ты типа этот, студент-филолог?
— С чего ты взял?.. — Антон отметил про себя (опять и снова), что Олег был намного умнее, чем мог показаться. Несмотря на простую, сбивчивую и грубую речь, он был способен на весьма содержательный и даже умный диалог.
— Ты стихи читаешь и всё такое. Кем ты ещё можешь быть?
Со стороны мир казался простым: гопники сидят в падиках, а поэты «стихи читают и всё такое». Может, это было ошибкой: Олег ведь выбирался в переходы, а Антон учился на юридическом.
Антон тяжело вздохнул. Нет, филология — это не к нему. Ему не нравилось копаться в чужом, прикрываться им, прятаться — нравилось высказываться самому. Хотелось не оборачиваться на других и хотелось не искать единомышленников, а собирать их вокруг себя.
— Стихи — это, скорее, хобби.
— А что тогда не хобби? Чем ты тогда «живёшь»? — они шли нога в ногу, не поворачиваясь друг к другу. Под ботинками шелестели остатки листьев. Ни один не сбивался с ритма.
— А ты? — тут же спросил Антон.
Олег неопределённо качнул головой, нахмурившись. Какое-то время молчал — только угрюмо смотрел себе под ноги. Искал что-то глазами на грязном асфальте. Пнул попавшуюся по пути бутылку — она с бодрым звоном улетела куда-то вперёд. Возможно, Олег пытался вытащить из себя занозу мысли, но получалось у него плохо — лицо болезненно скривилось.
— Хорошо, понял, запрещённая территория, — сдался Антон, не получив ответа.
— Нет, я… — Олег как будто ожил. Всё-таки нашел подходящий ответ. — Я так, просто: городской романтик. Живу улицами, прогулками и всем таким. Ничем особенным, в общем.
Антон плохо представлял себе такую жизнь: если ты нигде не учишься, и работаешь тоже примерно никем — то чем ты занимаешься круглыми сутками? Шатаешься по району? Если Антону, пропадающему за учебой по всем краям Москвы, уже давно надоел их задрипанный пентагон пятиэтажек, то что уж говорить о свободном как ветер Олеге? Может, он любил ввязываться в драки? Антон на секунду представил себе Олега мирно сидящим на скамеечке у подъезда и решающим кроссворд. Это бы объяснило, откуда он знает слова вроде «метафора». К тому же, представить сосредоточенного Олега было не трудно, но только потому, что Антон его таким видел. Однако вообразить себе шагающего рядом Олега, дергающего плечами, словно воробей, — представить сосредоточенным
такого Олега Антону было сложнее. Перед ним будто бы другой человек. Поэзия сильно влияет на людей, правда?
Олег вёл его путаными тропинками между домами, через гаражи, мимо покосившихся ларьков. Провёл мимо высокого железного забора — тот стоял уже лет семь, но Антон так ни разу и не поинтересовался, что же за ним прячется. Спросил у Олега — тот только пожал плечами, объяснив, что вообще в Москве не так уж давно, а здесь — тем более. Это объясняло, почему они не пересекались раньше. Пересечься в таком большом городе с кем-то в принципе было маловероятно, но, как оказалось, они долго ходили почти одними дорогами.
— Слушай, Поэт, — спросил Олег, выслушав небольшую импровизированную речь о бездомных собаках. Вообще-то, изначально речь была совсем о другом — но слово за слово они приплыли совсем к иной теме. Впрочем, Антон уже успел забыть о собаках, и отнёсся к следующему вопросу как к отдельно стоящей мысли. — А ты можешь сейчас с нуля сочинить что-нибудь?
— На тему? — живо поинтересовался Антон. Олег, усмехнувшись, покачал головой:
— Что угодно.
Антон какое-то время смотрел на трещины в асфальте. Чуть ускорил шаг: в движении легче думалось. Проследил за шагом Олега, глянул в пролетевшую под ними лужу. Попытался вспомнить что-нибудь, вокруг чего мог срифмовать что-то. Выдавать Олегу бессмысленный набор поющих слов не хотелось — хотелось его удивить и порадовать. Вспомнился переход, монетки, заработанные стихами, угрюмые прохожие. Недоверчивый взгляд продавца в шаурменной. Антон придумал.
— Мир
Не бывает абсолютно плохим
Или абсолютно хорошим
И я не становлюсь тебя хуже
Надев вместо ботфорт галоши
Олег присвистнул.
— Запиши это, — сказал почти приказом. Антон быстро достал из сумки тетрадь: послушно вписал между линий ускользающие строчки. На весу писать было тяжело — руки тряслись, бумага — тоже. Но получалось не так уж и плохо. — И о чём оно?
— А как по-твоему? — тут же спросил Антон. Олег неопределённо повёл плечами.
— О том, что мир не делится на чёрное и белое. Это просто.
— Тогда зачем ты спросил?
— Не был уверен, — Олег посмотрел Антону прямо в глаза, и что-то внутри этого взгляда укололо Антона в самое сердце. — Подумал, что это слишком просто для тебя.
— Я придумаю тебе что-нибудь получше, — тут же суетно пообещал Антон. Олег в ответ посмеялся — грубо, чуть фырча. — Честно, даю слово.
— Мне и так сойдёт, — тут же отмахнулся Олег простым жестом.
Они остановились напротив очередного подъезда. На железной, выцветшей двери грязными пластырями болтались объявления, реклама и прочий бумажный мусор. Олег не глядя сорвал несколько, освобождая завешанный домофон. Выудил из кармана ключи.
— Сам до дома доберёшься?
Антон кивнул. Затем быстро полез в сумку: ему хотелось оставить Олегу что-нибудь на память, но там был только лист со стихотворением — Антон быстро вырвал его из тетради, протянул удивлённому Слушателю.
— Держи, это твоё, — сказал твёрдо.
— Хах. С днём рождения меня?
Олег произнес это так просто и буднично, будто бы оно не было чем-то важным. Антон подыграл. На бумаге не было ничего, кроме пяти рифмованных строчек: ни имени, ни номера. Хотелось подписать: на память любимому Слушателю — но это показалось вдруг таким банальным и пошлым. Олег был выше этого. Олег был не про это.
— С днём рождения тебя.
Хотелось спросить: сколько тебе исполнилось? Как будешь праздновать? Мне зайти на огонёк? Но не хотелось преступать черту — она всё ещё была между ними, незримая, неосязаемая, но ощутимая. Антон вдруг испугался лишнего слова: вдруг оступится? Вдруг всё испортит?
— Ещё увидимся, — махнул рукой на прощанье Олег.
Скрылся за тяжёлой дверью подъезда.
Неделю спустя к Антону явился Дмитрий Побрацкий. Явился ровно по расписанию, когда обещал, в назначенный час. С одной-единственной целью: в очередной раз починить компьютер.
Антон бы слукавил, сказав, что у него не было друзей. Не всем удавалось найти с ним общий язык — не все пытались. Антон болтал уж очень много — а слушал уж очень мало. Как с таким подружиться? Но у Димы — каким-то странным образом — получилось. Если не «подружиться» — всё-таки это слишком громко, — то наладить контакт. Весьма неплохой. если подумать — даже чем-то похожий на взаимопонимание. Дима в целом неплохо общался с большей частью вуза, так что иллюзий насчёт их общения Антон не питал. Не цапались — и ладно. Дима не был склонен к насмешкам, не был склонен к осуждению, зато всегда был готов помочь. При первом знакомстве — разговорились под входом в кабинет декана — внимательно выслушал внезапный поток жалоб, посочувствовал дежурными фразами, а ещё дал пару советов о том, как ухаживать за волосами, «а то они у тебя, как солома». Большую часть речи, кажется, Дима пропустил мимо ушей, но, по крайней мере, он не морщился и не перебивал. Это подкупало.
Диму было сложно поймать в общежитии — он с гораздо б
ольшим удовольствием пропадал в кофейнях, выстраивая на ноутбуке километры кодов и заказных работ. Антону, чувствующему себя максимально неловко в выбеленных кофейнях с идеально-кремовыми посетительницами, Дима объяснил: в Москве нужно уметь выживать. Пока изучает юриспруденцию — параллельно занимается программированием. Работы на заказ — подработка и новая информация. И лишние деньги. К окончанию вуза уже найдёт себе хорошую работу в столице — не придётся переживать.
Если бы отец Антона познакомился с Димой, то ставил бы последнего в пример сыну всю оставшуюся жизнь.
— А откуда так много про косметику знаешь? — спросил Антон однажды. Дима поднял на него тяжёлый взгляд, провёл по волосам, собранным в нарочито небрежный хвост.
— Сестёр у меня много, они и научили. Сказали, что за собой следить надо.
— И ты следишь?
— И я слежу, — и Дима посмотрел на него таким тяжёлым взглядом, что Антону расхотелось задавать какие-либо вопросы. Видно, это была черта, за которую им не стоило заходить. Антон не любил преступать границы — по крайней мере, чужие. По крайней мере, осознанно.
В общем, с Димой было приятно, несмотря на то что он часто терял нить разговора, пропускал тезисы мимо ушей и отвечал невпопад. Но он всегда был не прочь помочь Антону, даже особо не требовал денег — вздыхал, говоря «что ж ты такой горестный», когда Антон опять жаловался на неполадки с техникой (то компьютер перестанет отзываться на команды, то телефон начнёт выключаться без предупреждения, то интернет рухнет), отвечал на звонки почти молниеносно, был не против приехать и даже подождать вечно опаздывающего друга.
Дима уже давно советовал: выброси ты этот компьютер дедовский да купи нормальный ноутбук. Антон закусывал губу: конечно, совет дельный, если тебе есть на что этот ноутбук купить. И Дима, кажется, слышал этот немой ответ. В любом случае, каждый раз, тяжело вздохнув, лез чинить, не развивая тему. Может, понимал по изодранному ковру на стене, по мелочи в кошельке и скрипящему полу, а может, не был готов к дискуссии. Кто его знал, этого Диму?
И в тот день Дима полез тоже. Стоял у стола, наклонившись к монитору, что-то быстро щёлкал мышью, водил по экрану. Бормотал под нос: «Однажды у тебя просто винде будет обновляться некуда — и что делать будешь?» Антон не слушал: пока было время, лежал на кровати, перебирая в голове ускользающие слова.
— Что ты там бормочешь? — Дима повернулся к Антону — ненадолго, чтобы потом снова вернуться к работе.
Антону не было дела до компьютера. Вернее, было не так уж много дела: тот был нужен для написания докладов да поиска информации в интернете. Как бы часто Дима не уповал на то, что мир сейчас полностью оцифрован, Антон продолжал чиркать стихи в тетрадках, заучивать по библиотечным томам и носить с собой в блокноте.
Далёким от мира технологий был и Олег — вот, опять мысли вернулись к нему! Антон горько улыбнулся самому себе, зажмурился и потёр переносицу. Обещание написать что-то «получше» для Олега сидело в сердце, в душе и в голове занозой и не желало выходить. И Антону хотелось — очень хотелось! — потому что одно только имя Слушателя пробуждало в нём лавину мыслей. И все эти мысли хотелось как-то выразить, чтобы потом услышать, как Слушатель вычитывает строчки, улыбается и говорит: «Ну вот тут-то всё очевидно».
И все эти мысли нехотя вырывались из горла бормотанием, обрывками слогов, осколками фраз. Составить их во что-то цельное всё никак не получалось. Но хотелось сильно, безумно. И вслух Антон объяснил это тремя простыми словами, которые Дима точно услышит и точно поймёт:
— Пытаюсь стих сочинить.
Трещины на потолке собирались в небольшой узор, переплетались друг с другом, грозились заплевать Антона штукатуркой. За стенкой были слышны разговоры соседей — их приглушал только старый, ядовито-красный ковёр. Дима не спрашивал «Как ты здесь живёшь?» — потому что сам засыпал под гул пьющих, рыдающих и храпящих студентов. Стены из картона — отличительная черта их существования, которую не спрятать даже под белой штукатуркой, вычурными пальто и брендированными крышками ноутбука.
Антон по вечерам часто слышал — и слушал — разговоры за стенкой. Начиная от соседских ссор и заканчивая маминым «Вот если бы ты тогда взял деньги, сейчас бы не в хрущёвке жили, а в Москва-сити». Люди лавировали между приторными и острыми словами, копошились в своих мыслях, вываливали их друг на друга. Надоедали.
Дима фыркнул, чуть закатив глаза. Пробормотал под нос слово «стих», наигранно-издевательски, мол, какая ж ты важная птица — стихи пишешь. Антон не услышал, а вслух Дима сказал другое — может, у него этот вопрос действительно в голове вертелся, а может, он просто хотел поддержать разговор:
— Я думал, вы, поэты, пишете только когда вдохновение приходит.
— Не совсем… Понимаешь, в голове всегда полным-полно мыслей, всегда есть, что рассказать. Но надо уметь заключить это в правильную оболочку. А это не всегда выходит. Слова не всегда собираются, не всегда приходят в голову правильные. К тому же, иногда просто не понимаешь, как сказать правильно — чтобы тебя услышали и поняли.
— Может, печататься начнёшь? Чтобы тебя больше услышали и поняли.
Дима опять прослушал. Сосредоточился на чём-то в компьютере, забегал глазами по вкладкам. Что-то пробормотал себе под нос. Антон не злился — не первый раз уже. Ему не привыкать.
— Это не моя цель, Дима.
— А какая у тебя цель? Ты вон в переходах читаешь — может, на митинги начнёшь ходить? Или там песни писать?
— Да при чём тут это…
— У меня друг есть, — продолжил Дима, не обращая внимания на слова Антона, — вот такой же, как ты. Тоже сидит целыми днями где-то, сам себе что-то придумывает, только никуда не идёт и с гитарой своей ничего не делает. Вам бы пообщаться. Точно подружитесь. С кем ты вообще дружишь, Антон?
Слова Димы превратились в единый, заученный поток. Антон отвлёкся: прикрыл глаза, сосредоточился на своём и позволил разговору течь мимо. Иногда выхватывал фразы из общего течения, обдумывал, рассматривал и вертел. Но смысла в них почти не было.
Дима рассказывал про знакомых, про музыку — потом переключился на девушку, с которой переписывался последние полгода. Рассказывал, какая она интересная и крутая и что занимается паркуром. В какой-то момент протянул Антону телефон, демонстрируя фотографии. Антон лениво взглянул: обычная рыжая девушка в обычной спортивной ветровке. Улыбается ярко. А взгляд мягкий. Антон снова закрыл глаза. Кивнул, мол, да, красивая. Оживил в голове грубые черты лица Слушателя. Попытался снова подобрать слова — не нашёл. Чертыхнулся. Дима сбил весь настрой — если тот вообще был.
— Комп я тебе починил, — провозгласил Дима, похлопав Антона по плечу. — Но учти, в следующий раз вряд ли смогу помочь.
— Спасибо, — слова прозвучали отрешённо и откуда-то издалека. Антону хотелось скрутиться на кровати и уйти в собственные мысли — может быть, там, под их покровом, нашлись бы нужные слова. На самом деле, хотелось просто увидеть Слушателя ещё раз, ещё хотя бы раз — поговорить с ним, снова почувствовать себя
понятым, почувствовать себя
услышанным. Но вместо этого Антон безразлично пожал протянутую Димой руку — как всегда ухоженную и мягкую.
Когда хлопнула дверь — отвернулся к стене, запутался в переплетениях рисунков на ковре и где-то между толстым ворсом с горечью подумал: Олег не появлялся в переходе уже неделю. И не приходил послушать стихов. И, может быть, смысла думать слова о нём уже не было.
