Nine scars

Холодное солнце яркими, почти белыми, лучами скользит по растрепанным волосам, роняет себя внутрь кудрей. Играет с ними, проскальзывая между завитков, всё дальше в бесконечное шевеление пугающих мыслей за черепной коробкой. Дотрагивается до одной, самой колкой и темной, и Глэм крупно вздрагивает. Ощущает, что стоит сам, лишенный посторонней помощи совершенно, и взволнованно поворачивает голову. Поправляет ворот рубашки привычным жестом, пряча за ним явное свое беспокойство и одними только губами просит о помощи. Чес виновато пожимает плечами, абсолютно без радости смотря на возвышающееся за чужой спиной здание консерватории. Слишком большое, с лабиринтом коридоров и несколькими этажами, так много людей, которые не должны ничего узнать. Он отводит взгляд, нарочито прячет руки в карманы порванной сбоку куртки и пинает не мешающийся вовсе маленький камень. Прекращает, заметив за собой недозволительное теперь действие, и бросает короткое извинение. – Я ведь могу не выходить сегодня, - Глэм в очередной, надеясь последний, раз просит о своем помиловании, не без труда и боли останавливаясь рядом с лестницей. Поправляет полупустой рюкзак и борется с желанием поставить футляр со скрипкой на мерзлую землю, – Придём потом вместе, прогуляю пару дней. Ничего страшного не случится. Только отцу об этом скажут, а он довольно упьется своей правотой насчет неудавшегося отпрыска. Может быть, придет к учебному заведению, чтобы посмотреть, как тот едва переставляет ноги, и горделиво поднимет подбородок. Глэм трясет головой, отгоняя неприятную картинку, спешно нарисованную изнуренным сознанием, и сам не замечает, как шагает на первую ступень. Осторожно и медленно перемещает ногу с носка на пятку и прячет за дружелюбной улыбкой явное недовольство своим положением. Оглядывается через плечо на друга, который улыбается в неполные тридцать два и поднимает вверх большой палец. Так себе поддержка, если хоть немного задуматься и учесть, что парень идет в консерваторию совершенно один. – Не ссы, четыре дня и я присоединюсь, - словно бы прочитав мысли, на деле же заметив весь тот спектр вряд ли приятных эмоций, отразившийся на обычно безучастном лице, – Давай-давай, шевели сначала левой, потом правой. Левой, правой. Ничего сложного, представь, что ты дома. Но дома была трость и чужая рука, крепко сжимающая ладонь, что даже при всем желании, упасть вряд ли получится. И не было сотни глаз, прикованных к хромоногому парню из приличной семьи, который теперь так не выглядит. Глэм вновь притворяется довольным и утвердительно кивает головой. Перемещает сначала правую ногу, потом левую, сбивает озвученный порядок. Шумно выдыхает, когда незажившие до конца ступни касаются пола. Его обувь неудобная, даже разношенная, едва ли не рваная и на размер больше, она все равно вызывает слишком много дискомфорта. И такую ощутимую влажность в черных высоких носках. – Не, ну вы только посмотрите на этого парня. Я его значит привожу сюда, - Чес сам замолкает, догадавшись, что акцентировать внимание на еще более странном поведении друга неимоверно глупо, и заметно кусает себя за внутреннюю сторону щеки, витиевато и тихо извиняясь, – То есть это, мы тут значит вместе ходим, да. А он даже не хочет со мной попрощаться. – Пока, Чес, - хотя так сильно надоел дома, что прощаться и не хочется. Глэм давит проявившийся от колкой и словно бы беспочвенной обиды снобизм. Разворачивается, тихо шипя, и машет рукой. Очень долго, достаточно, чтобы друг наверняка заметил и хмыкнул, поворачиваясь спиной. Медленно тянет искусственную улыбку обратно вниз и плотно сжимает челюсти. Облизывает губы нервно, набирая в грудь совсем немного воздуха. Толкает свободной рукой тяжелую деревянную дверь с излишней аккуратностью, чтобы спрятать в привычном скрипе несмазанных петель свою боль. Душит поднимающееся желание обернуться и уйти подальше зазря твердым шагом. Боль растекается в незаживших до конца ранах ощутимым пламенем. Лижет ступню от пятки до мизинца, проникая в красные трещины унижения. Игнорируя, стискивая челюсти до желваков, Глэм поднимает голову горделиво вверх. Обводит взглядом толпящихся в вестибюле студентов, не запоминая и единого лица. Поправляет ворот рубашки, кивает коротким бесполезным приветствием одногруппнику, чьего имени и не помнит, не знает даже. И заговаривает с ним первым, непривычно для себя, что едва не передумывает на последних секундах оклика. Цепляет то некрасивое выражение на лицо, немного приподнимая уголки губ и для пущего эффекта щурит глаза. Протягивает ему руку, качает головой, тихо посмеиваясь, и повторяет все заново, ту недолгую плохо услышанную приветственную речь, но футляр уже ставит на пол. – Я Глэ...Себастьян, да, мы, кажется, за всё время так ни разу не заговорили, - хотя он идеально подошел, чтобы помочь ему добраться хотя бы до первой аудитории из бесконечной таблицы расписания. Просто идти рядом и в нужный момент поддерживать, совсем не сложно, – Я болел тут долго, что интересного произошло? Одногруппник чуть приоткрывает рот, понятия не имея как реагировать на неожиданно возникшее желание Глэма пообщаться и только чуть улыбается. Достаточно глупо, поскольку губы кривит то ли вниз, то ли вверх, сам явно не разбирая эмоций. Поправляет свой изношенный портфель за перешитые лямки, что тот мнет уже измятую рубашку, и начинает совершенно неинтересный рассказ. Но парень слушает, почти внимательно и даже замечая парочку знакомых имен в быстро разрастающейся истории нескольких прогулов и одной плохо написанной контрольной. Кивает, когда надо, и вставляет свои короткие фразы вместе с наигранным интересом, даже глаза округляет искусственным, хорошо натренированным изумлением. Будто бы не всё равно. Глэм забывает, как зовут собеседника и не решается спросить заново, посчитав все-таки подобную информацию крайне ненужной. Он удивляется себе, той голодной злой части, что делит тело и сознание с горем пополам. Человек, который готов использовать другого ради собственной минутной, на деле четырехдневной, выгоды не похож на парня со светлыми спутавшимися волосами и восьмью шрамами на теле. Он похож на Глэма. Запинается, путаясь в ногах, и улыбаясь, так плотно сжав челюсти, что десны болят, выравнивает шаг. Покачивает головой, достаточно заметно, чтобы спросили о самочувствии. Отнекивается от помощи, принимая её все же в протянутой руке и забранной скрипке. Отстает, наступая носком на натирающую по бинтам пятку, и вновь имитирует живой интерес, задавая глупый и подходящий вопрос. – И, Себастьян? – спрашивает словно бы тише всей остальной своей речи, из-за чего парень не сразу поворачивает голову на свое произнесенное имя, и немного хмурит брови, – Я могу тебя попросить? Тут дело такое, вообщем. «Мне нужен номер, знаешь, синий такой с наклоном влево, так странно, да? Все в право наклоняют, а тут не так. Обычно он на мусорках был, а сейчас вот что-то нет. Купим большую партию, поделим на двоих, и никто не узнает. По рукам?» Глэм шумно сглатывает скопившееся на языке запретное желание, и спешно оглядывается по сторонам. У двери в аудиторию слишком много человек для такой просьбы, потому парень чуть отшагивает в сторону, уводя за собой собеседника. Опускает уголки губ вниз, делает изо рта тонкую серьезную линию. Медленно кивает головой. – Рассказывай, - отвечает, все же закашливаясь от возросшего волнения, и прижимает кулак к губам, в очередной раз ссылаясь на недавнюю болезнь. Прочищает горло под чужой выжидающий взгляд и, выдавая явное нетерпение, просит продолжить и не обращать внимания на свое состояние. В голове одинаково продолговатые голубые мысли и Глэм, не замечая совершенно, облизывает губы, забывая о необходимости дышать и моргать хотя бы для приличия. – Да, тут дело вот в чем, у вас же с Чесом группа своя, да? Что-то там про уродов и сцену, - какое неуважение, Глэм сдерживает возросшее желание своих губ сжаться в плотную бледную полосу. Медленно кивает головой, не пытаясь даже связать свои мысли с чужими словами, – И вы во всяких барах там выступаете. Не знаешь, там несовершеннолетним наливают? Мерзость и только. Глэм давится этой мыслью, точно она что-то ощутимое и натурально застрявшее в его горле. Сглатывает слюну, и проводит языком по передним зубам, оставляя благое намерение не показывать настоящих эмоций с целью завязать хотя бы сколько-то полезное знакомство. Поправляет волосы разочарованно и вновь кивает головой, уже представляя, какую просьбу ему озвучат после. Такую привычную, без капли индивидуальности, написанную под копирку на газетном листке и впихнутую в головы терпким вкусом отцовского виски. Конечно, он попросит билет, два билета и возможность остаться у барной стойки, протягивая свою смятую купюру, когда концерт кончится. Глэм сводит брови к переносице не более чем на секунду, осознавая все же свое плачевное положение на следующие четыре дня, и делает привычный жест рукой, позволяя озвучить итак известное. – А ты не мог бы нас туда провести? Ну, когда концерт будет. Я слышал, ты девочке отказал, но я ж не она, я в долгу не останусь. Мы и за билет вам заплатим, только это, пусть нас с бара потом не выгоняют, лады? – собеседник взволнованно теребит лямки портфеля, норовя оторвать их в который раз, и словно бы вовремя одумывается. Улыбается, прямо как Чес широко, и опасно покачивается на пятках. Отнимает пятки от пола, прижимает их вновь, очень сильно, наверняка ощущая каждую неровность. Глэм смотрит на чужие ноги умалишенным, кивает головой невпопад и не пытается поднять взгляда. Пересиливает себя, резко втягивая воздух, прибивает к лицу ту самую едва ли обворожительную улыбку. – Лады. Мы сообщим тебе, когда и где будет следующий концерт, - Глэм игнорирует возрастающее неудобство и переступает через низкий порог аудитории, оставляя до неприличного предела радостного одногруппника за спиной. Ступни взывают болью от неаккуратного шага. – Надо будет только таблеток раздобыть, раз уж в разнос пойдем. Парень ловит осколок фразы не сознанием, языком, и прижимает его к покрасневшему нёбу. Пробует на вкус, чуть рассасывает, почти осязаемый и горький. Выдыхает ем же, поворачивая голову. И всего себя поворачивает, выставляет напоказ сверкая заинтересованностью, что плещется не в радужках вовсе. В черных расширенных зрачках, отражением былой радости и беззаботства. Разворачивается на пятках, не замечая, как сползают бинты и как раздраженная, вся красная и влажная, кожа соприкасается с материалом обуви. В лучах яркого солнца полукруг над головой темнеет, чернеет, невидимыми горячими пятнами капает на светлую рубашку, когда Глэм принимает подарок не судьбы вовсе в случайном знакомом. Небольшая гостиная тонет в запахе плохосваренного кофе, дешевого коричневого порошка с горстью сахара и трижды вскипяченной водой. Запах просачивается в щели в полу и окнах, льет себя всего в навсегда убитый диван, прямо между плоских подушек. К пальцам и запястьям, увешанным десятком браслетов. Заслышав их скрипучую мелодию, их перекачивание точно бы от ветра, которого отчего-то нет, Глэм задумчиво сводит брови к переносице. Смотрит на собственную руку, чуть заметно наклоняя голову, и давно забытый вопрос проскальзывает в сознание вместе с холодным воздухом. На его руке бренчит тонкая полоска с голубым шариком и двумя металлическими кольцами, достаточно тяжелая и ненадежная, но парень касается её двумя пальцами, перемещая ближе к ладони. На впорос не решается, проходит дальше вглубь комнаты, где от стены до стены шагов десять не более, и наполняет легкие кофейным ароматом. Находит дружелюбно оставленную на столе горячую кружку и делает спешный обжигающий глоток. – Только сварил, не обожгись, - поздно. Глэм позволяет улыбке дотронуться до уголков губ, ощущая при этом паршивое липкое чувство, льющееся в горло. Покачивает головой, отступая обратно к порогу. – О таком следовало сказать до того, как я обжег себе язык, - бурчит, не поворачивая головы на друга. Скидывает портфель на пол, аккуратно ставит рядом скрипку и ледяным, влажным от отчаяния взглядом смотрит на свои ботинки. Прошло ничтожно мало времени и лекарств, чтобы парень смог сам снимать с себя обувь, не опасаясь при этом искрошить зубы или прикусить язык. Глэм вдыхает шумно и долго, наклоняясь к собственным ногам. – Тогда придется отрезать тебе язык, но ничего страшного ты и так отвратительно поешь, – Чес запоздалым приветствием поднимает руку, и десяток металлических браслетов звучит вслед за его голосом, тихим перешептыванием, – Стой, сейчас помогу. Полный слепой решимости, парень наступает пяткой на носок левого ботинка, морщась от боли под чужой упрекающий взгляд, и отнекивается от помощи. Впивается пальцами в ладони, после медленно разжимая, и берется за ботинок обеими руками. – Даже не спросишь, как прошел первый день на учёбе? – задает вопрос, на который и сам не хочет находить ответа. Мысленно, Глэм упрекает себя за это половиной знакомых неприличных слов. – И как прошел первый день на учёбе? – немигающий уставший взгляд друга замирает на чужой обуви, точно бы от этого становится хоть сколько-то легче её снять, – Давай я сниму? Как бы ты себе хуже не сделал. – Не надо, ты и без этого постоянно мне помогаешь. Если бы ты пошел сегодня со мной, день был бы в разы лучше. Или нет. Глэм замолкает, заталкивает слова внутрь глотки и глубже, скрывая свое новое знакомство за привычным своим напускным недовольством. Сглатывает вязкую, точно подкрашенную голубым слюну, и снимает ботинок, придерживая влажные бинты указательным и большим пальцем. – Сам знаешь, вопросов бы это вызвало дохерищу, если не больше. А так, ещё три денька и я как ворвусь в это царство музыки и красивых недоступных девчонок, даю слово, - вновь браслеты повторяют его слова, перекатываясь неровными шариками на худых запястьях, – Тут же, спасибо что поинтересовался, всегда приятно такое слышать, интересного было целое ничего. Жирное такое и с курсивом. – Зачем тебе все эти браслеты, Чес? – выпаливает заново забытый вопрос и едва ли не скулит сам, стаскивая с правой ноги, той, что пострадала куда больше, а зажила на порядок хуже, ботинок. Зажимает пальцами ступню, силясь прекратить пульсацию где-то глубоко под кожей. Глэм ощущает как на лбу проступают капельки пота и молится отвернувшемуся от него Богу, что тот увел вечно заинтересованный взгляд друга в сторону, дальше от его неприкрытого страдания и постыдной слабости. – Разве что Виктория заходила, хотела тебя чего-то там спросить, я уж в ваши кроличьи дела лезть не стал. Но тебя не было, так что она просто утащила лучший кусок хлеба и ушлепала восвояси, – друг делает громкий и явно горячий глоток своего напитка, чуть морщась от замеченного переизбытка сахара в окрашенной воде, и недовольно цокает языком, – Чего ты там спросил? Но Глэм забывает о своем вопросе, ошарашенный услышанным. Выпрямляет спину, ведя неожиданно напряженными плечами. Стирает улыбку со своего лица и не спешит задаваться вопросом возможно ли сделать ужасный день еще хуже, как ответ хриплым шепотом касается его ушей. – И отец твой звонил пару часов назад. Слова не слышны, Глэм различает их только по шевелению чужих губ. Делает длинный вдох, на деле короткий и недостаточный, чтобы наполнить полыхающие легкие воздухом. Вместо ответа кивает головой. Медленно, аккуратно снимая с себя, опускает короткую джинсовую куртку на диван. Следом опускает себя и ту жалкую надежду на нормальное существование вне стен родительского дома. Принимает протянутую кружку, не замечая совершенно вкуса, и только дергается, когда чужая рука подбадривающе хлопает его по плечу. От единого упоминания отца, его опасной неизбежной близости, незажившие толком раны вспарываются незримым ножом. Неаккуратно, порез за порезом, от пятки и выше до мизинца. Длинная полоса поперек, кровавое шахматное поле в растерзанной коже. И, наверное, он знал, что оно так и будет. Невозможно уйти от своего страха, спрятавшись через несколько кварталов и нацепив на себя другое имя. Или своё имя? Глэм думает об этом, делая ужасающе сладкий глоток и убирает кружку в сторону. Подает голос, тихий отчаянный крик о помощи, и роняет голову на ладони. Прижимает ступни друг к другу, до такой необходимой боли, и усмехается. Яростно трясет головой и с искреннем удивлением замечает, как тело чуть покачивается в сторону, прижимаемое к чужой груди, и не противится. Позволяет зачем-то дотронуться до своего браслета, перевернуть его так, чтобы металлический шарик оказался сверху. Этот браслет теперь ужасно напоминает Глэму самого себя. Такого же круглого и удобного, тихого и беспрекословно слушающегося. Металлические кольца незамедлительно прижимаются к шарику, звонко ударяя по его ржавеющим бокам. Они, скорее всего, однажды раздавят его собою. – Не ссы ты, нормально всё будет, - Чес касается выступающих под помятой рубашкой позвонков одним лишь пальцем и убирает руку. Сам отпивает из кружки, задумчиво поджимая губы, наверное, и ему перестало нравиться это кофейное месиво, – Ты бы хоть спросил, чего он звонил, прежде чем нюни распускать, Глэм. Он тянет гласную его имени долгой издевкой и звук этот похож на блеяние животного. Глэму это кажется едва ли забавным, но он представляет, как губы друга изгибаются полуулыбкой. – Зачем он звонил? – не отнимая ладоней от лица, пряча за ними отвратительные в своей сути мокрые полосы от век до самого подбородка. Парень шмыгает носом, чуть приоткрывая рот и тяжелый хриплый вдох, опережая новые слова вырывается из горла. – А он и не сказал, - друг наигранно жмурится и закрывает ладонью ухо, когда его собственное имя звучит в разы громче положенного. Выгибает бровь в случившуюся минуту тишины и виновато пожимает плечами, – Так а что, если правда? Позвонил сюда значит, голос важный такой, как у индюка надутого. Спросил Себастьян ли я, а я никаких Съебастянов и знать не знаю. Вот и поговорили, выходит, очень насыщенно. – Он точно придет за мной, Чес. Другого варианта и быть не может. Он заберет меня обратно туда, - последнего не до конца разобрать, парень в ужасе смыкает челюсти, и взглядом указывает на едва живую входную дверь, – И тогда он меня прикончит. Глэм взволнованно кусает костяшки пальцев на левой руке, правой же подпирая подбородок. Сжимает зубами кожу до глубоких розовеющих следов, и отнимает руку, пачкая слюной подбородок. И нечто грязное в его мыслях, голубое и легкое, скользит воспоминанием в горло и в нос. Он мотает головой, ищет в сознании другую тему, любой подходящий отрывок фразы, осколок слова. Обломок, половинку, идеальную белую тонкую полосу на стекле. – С чего бы ему приходить, ты мне скажи? Хотел бы утащить тебя обратно домой, так он бы ни со мной, ни с тобой не церемонился. А тут здрасте, распишитесь и получите, мы ваше сокровище на ноги поставили можете забирать. Хер ему. Чес закидывает голову опасно назад, что шея хрустит, и разом приканчивает свою кружку, с никому не понравившемся кофе. Вытирает рот тыльной стороной ладони, брезгливо отряхивает чистые пальцы. – Ты бы о ком другом подумал. К примеру, об одной рыжеволосой бестии, которая, как я вынужден тебе напомнить, мой друг с дырявой памятью, заходила и уперла лучший кусок хлеба, - Чес с напущенной серьезностью выпячивает губы, выражая поистине глубочайшую степень своего сожаления об исчезнувшей хлебной корке. Глэм вспоминает о ней позже голубых таблеток и удрученно поджимает губы. Выпускает приятное кристаллическое покалывание на шелковистую мягкость рыжих волос внутри своих изувеченных воспоминаний. Выпрямляет спину, утвердительно кивает головой, единым движением вытирая влажные щеки, и тянется к остывающей кружке за особенно неприятным глотком. Делает его быстро, с удивляющей и его и Чеса решимостью. Во рту остается поскрипывание не растворившегося порошка. – Так зачем, говоришь, она приходила? – он цепляется за её имя обеими руками и тянет себя обратно из голубой пучины приятного безумия. Забирается на диван с ногами и поворачивается почти что весь, чтобы не пропустить и слова. Подпирает щеку рукой. Чес довольно молчит, растягивая широкую улыбку, которая не показывает зубы, и вопрос приходится повторить еще раз. И ещё, когда друг, хитря, прижимает ладонь к уху, будто ему плохо слышно. – А я и не говорил зачем, - улыбается довольным котом, заметив смену чужих эмоций, и тянет нервы и время, нарочито медленно поднимаясь с дивана. Снимает с плиты чайник, плещет кипяток в кружку и бросает в воду три кубика сахара, – Ну, она спрашивала, когда будет наш следующий концерт. График дел у дамочки плотный, не факт, что с первой попытки сумеет все дела сдвинуть. – И что ты ей сказал? - допытывается парень, силясь натянуть безучастное выражение на свое явно взволнованное и розовое лицо. Наклоняется, распускает часть бинтов, позволяя воздуху коснуться заживающей кожи. Но руки всё равно вздрагивают при упоминании её имени чужим голосом, – Чес? – Я Чес. Ну, я сказал ей что знать не знаю, когда у нас концерт будет. Вот на следующей неделе планировал, в пятницу. Это какое число выходит? – друг мотает головой, отказываясь от им же озвученного ответа и прищуривается, вглядываясь в выцветшие квадратики дешевого однолистного календаря, – Девятнадцатое. Ну вот, как раз подходит. Но, потом я вспомнил, что ты у нас всё ещё болеешь, да еще и плакать тут вон без причины начал. Так что я ничего ей не ответил. – Значит, девятнадцатого. Прекрасно, и что за место? – Глэм пропускает мимо ушей упоминания своей слабости, сказанные не в попытке его обидеть. Поправляет еще несколько бинтов и не без опаски опускает ноги в стоптанные тапочки, – Тот бар на окраине или что поближе нашлось? – А собственно, нам какая до этого разница? Все равно же не пойдем, - продолжает издевку Чес, размешивая ложкой сахар в мутной воде. Пробует на вкус, тотчас высовывает потревоженный горячим язык и показывает средний палец на улыбку друга, – Сам видишь, я язык обжог, ты язык обжог, у тебя ещё до кучи с ногами проблемы. Мартин как-то плохо кашляет. Так что, это уже не уроды на сцене, а какие-то больные. Слова выходят различимые особенно плохо, потому как Чес не затрудняет себя возвращением языка обратно в рот, лишь сильнее его высовывая и часто дуя в наигранно попытке привлечь внимание к своей пострадавшей персоне. Даже ладонью на него машет. – Я здоров, ты тоже, барабанщика вылечим. Нужно просто выбрать день для репетиции, - Глэм небыстро пересекает комнату, вставая рядом с другом и наливает в свободную кружку всё той же теплой воды. Подносит к губам, но не отпивает, – Как насчет завтра? Занятий не так уж много, ты всё равно дома. Купим жаропонижающее, какой-нибудь сироп от кашля и соберемся. – Вот такой Глэм мне и нравится, а то всё Себастьян, да Себастьян. Съебался он давно и пусть больше не появляется, тот ещё зануда был, - Чес резко опускает кружку на тумбочку, сразу же поднимая обратно. Проверяет дно, всматривается в старую паутину трещинок, – Тебе просто повезло, чел, что ты его не знаешь. Он кого-угодно мог до ручки довести. Странный тип. Глэм не возражает и лишь соглашается, кивая головой. Делает два больших глотка, набирая воду в рот. Подходит к листу календаря, сглатывая. Иссохшим маркером, не понятно откуда взявшимся и за чей счет купленным, обводит свободные дни двух недель, негласно назначая репетиции. Под гордый взгляд доходит до телефона. Говорит специально громко и ясно, чтобы и капли сомнений в его непоколебимой решимости не возникло, оповещая остальных участников о возобновлении привычного ритма репетиции. Принимает, улыбаясь, два поздравления с выздоровлением и даже соглашается на дополнительную порцию пива по такому случаю, хотя и основную обычно допивает с трудом. – Ей позвонить не хочешь? – подает идею Чес, успевший вновь удобно устроиться на диване. Он перемещает браслеты с руки на руку, изредка бросая невнятные фразы, на которые парень не обращает внимания, опуская телефонную трубку, – А чего, всех оповестил и её надо бы. Не зря же она интересовалась. – Я не знаю её номера. – И кому же тогда ты набираешь? – замечает друг, мгновением прекратив играться с браслетами. Пододвигается ближе к краю дивана, приподнимается на локтях, пытаясь высмотреть нажимаемые кнопки, – Я чего-то такого номера не знаю, Глэм. Он набирает быстро заученный порядок голубо-серых цифр не глядя, замечая, как пересыхает во рту. Пытается увести взгляд, отвернуться полностью, в жалкой попытке скрыть появившуюся дрожь, и вытирает нос. С благоговением слышит первый длинный гудок. – Это наш одногруппник, - обрывает парень, сильнее прижимая трубку к уху. Здоровается сухо и коротко, этим же тоном объявляет место и дату концерта. Сбрасывает сам, не дослушав и до середины благодарность. Встречает суровый взгляд стойко, поднимает подбородок, – Что? Нам же нужна аудитория, а они хотят прийти. – Или напиться под нашим прикрытием, - догадывается Чес и упоминание девчонки, которой когда-то в такой же просьбе было отказано, не заставляет себя ждать. Её имя звучит трижды, прежде чем бесполезный разговор обрывается шиканьем, – И как же быстро ты запомнил его номер. – Они заплатят за билет, вот и вся разница. А номер, просто хорошая память на цифры, - он врёт уверенно, не бледнея, но все же жмется под недовольным, проникающим глубоко за кожу и тело, взглядом, – Про ту девчонку можно бы уже и забыть, столько времени прошло. – А у неё были шикарные формы. Но ты решил пригласить нам какого-то бесполезного парнишку с его парой баксов. Деньги, это, конечно, круто. Но девушки, Глэм, девушки это другое, - не перестает, явно задетый этой темой. Не разворачивается даже, но заново цепляется вертлявыми пальцами за браслеты. – Если тебе так хочется, можешь позвать её сам, кто же тебе мешает? Подаришь ей браслетик, - Глэм пододвигает телефон специально ближе и даже протягивает трубку, – Уверен, не будет сложным найти её номер. Где тут телефонный справочник? – Виктории своей лучше набери, а Молли я и сам приглашу. В следующий понедельник, она мне точно не откажет. Так смотрит иногда, вот ты не замечаешь, а я-то все эти взгляды прямо шкурой чувствуют. От тут, - Чес стучит пальцем аккурат по между бровей под чужой смех и сам улыбается. Истошно крича, моля о помощи и пощаде в каждой разрывающей воздух ноте, струны рвутся под покрытыми жесткими мозолями пальцами. Глэм не опускает взгляда, ударяет ладонью по деревянному корпусу гитары лишь сильнее и поддается вперед с невысокой сцены. Ему катастрофически не хватает воздуха и сил. Он открывает рот, проводит языком по губам и торопливо сглатывает слюну. Делает глубокий горячий вдох, наклоняясь вперед и пальцы задевают разорвавшуюся струну. Или две струны, он не помнит и не считает. Гитара верещит в его руках неправильным своим голосом, дрожит от его напора и умолкает в одночасье. Глэм опускается на край сцены, выпускает инструмент из рук. Вытирает со лба горячий липкий пот и чувствует, как больно и быстро в груди колотиться сердце. Точно перегруженный мотор, который на последних кругах начинает вибрировать и от него отваливаются заржавевшие гайки. Парень жадно вдыхает-глотает воздух широко открытым ртом. Мотает головой, что волосы к лицу липнут пушащимися прядями, когда предлагают воды. Дотрагивается до своих плеч, борется с неимоверным желанием стянуть через голову отвратительно мокрую футболку, и падает спиной на грязную импровизированную сцену, ровно на двадцать сантиметров возвышающуюся над полом. Вытягивает ноги, неаккуратно стаскивает с потревоженных ступней кроссовки, и наклоняется теперь уже слишком сильно. Случайным, точно не от него зависящим движением, голову опускает на прижатые к груди колени. Становится тише в тишине. Зажимает пульсирующие пальцы правой руки ладонью, выдыхая привычную и удивительно неискреннюю просьбу оставить его в покое. Ему нужна помощь на деле. Он осознает это только сейчас, продолжая жадно вдыхать им же поднятую пыль. Нужно лишь два грязных мутных стакана с холодной водой и пружинистый диван, чтобы восстановить дыхание. И новые бинты, и обезволивающее, и что-нибудь съедобное, лишь бы не затошнило от лекарств. Глэм покачивает головой, отгоняя от себя эти мысли. Пугается возможного комфорта, того, что может последовать за ним. Но мысли лезут в голову быстрее его наивной лжи. Дотрагивается пальцами до ступней, отрезвляя потревоженный голубым воспоминанием ум. Черные носки неприятно теплые и влажные, холодятся вечерним воздухом и пачкают руки багровыми высыхающими пятнами. Глэм ещё раз отнекивается от чужой помощи, опускает носок до середины ступни и, шипя в отчаянии, смотрит на красные бинты. Он думал, что ноги прилично зажили. Они не кровили так сильно с последней среды, почти не болели с пятницы, но последовавшие за ними четыре дня передышки никак не помогли восстановиться. Парень откладывает носок в сторону, такой мокрый что можно из него выжать целую плошку крови, и тревожит пальцами напрочь мокрые бинты. Сводит брови к переносице привычным теперь недоумением и прижимает уже всю ладонь плашмя к ступне. Жмет недолго, не так сильно, пробует шевелить болящими пальцами. На коже едва красные бледные разводы. Теплая обувь, теплое помещение, недостаточная гигиена в его новой жизни. Открывая рот, чтобы произнести оптимистичное «всё не так уж и плохо, но нам бы проветрить» Глэм с очаровательным удивлением замечает три прикованных к себе взгляда и краснеет до самых ушей. – Нет, отменяем концерт и точка. Не хватало еще, чтобы тебе полноги оттяпали ради него, - Мартин взволнованно смотрит на друга, не понимая, чем вообще может помочь. Переминается с ноги на ногу, нарочито громко откручивая крышку у бутылки с газированной водой. Подходит, заглядывает через плечо на «зажившие» последствия чужой свободы и отворачивается тотчас, силясь побороть подступившую к горлу дурноту. Для своего бунтарского и крутого образа он наивно сильно боится крови. Обмахивает себя ладонью, стучит по карманам слишком широких джинсов в поисках предпоследней сигареты. Толкает металлическую дверь гаража, впуская внутрь желанную прохладу и шум далекой автострады. – Тип, чувак я всё понимаю, у самого чего только не болит. Вчера вон локоть, сегодня коленка, но вот это, это даже для меня слишком, - он зажимает сигарету между губ и несколько раз чиркает спичкой об истершийся коробок. Предлагает вторую сигарету подошедшему другу. Оглядывается на двоих оставшихся на сцене, – Тут просто случай уже критичный. Я читал, давно очень, что если заразу какую подхватишь, то всё. Хана. – Спасибо, всё это очень подбадривает, - шепчет Глэм, натягивая носок обратно на бинты, но не поднимается с пола. Виновато смотрит на Чеса. Тот опускается рядом с ним, поджимая губы и суровый взгляд бросая на сизый сигаретный дым, поднимающийся к потолку, – Мне просто не стоит так много двигаться. Ноги заболели от резкой нагрузки, вот и всё. – Да как на сцене можно не двигаться, ты мне скажи? Вопрос хороший, жаль не находится подходящего ответа. Глэм задумывается, продолжая терзать израненные ступни. Надевает кроссовок, обвязывает длинные шнурки вокруг щиколоток и брезгливо вытирает перепачканные руки о грязные штаны. – Можно поставить стул, - предлагает идею Чес, за что получает два недоумевающих взгляда и один очень благодарный, такой теплый, что путается в словах и прочищает горло, – Кантри-исполнители так делают иногда, когда выпьют слишком много перед выступлением. Сам видел. – Не хочу показаться грубым, - начинает Мартин, делая глубокую затяжку и сам своим словам противоречит значительно похолодевшей интонацией, – Но разве мы похожи на кантри? Я думал, что у нас рок-группа как-никак. – А ты думай почаще, может чего дельное в голову придет, - огрызается Чес, помогая надеть второй ботинок. Прекращает тотчас, бормоча невнятное извинение за слишком резкое движение, и укором смотрит в сторону барабанщика, – Не видишь, у нас обстоятельства. Или ты хочешь предложить не выступать ещё пару месяцев, да? Да мы играть тут все разучимся, без репетиций. – Всё-всё, не начинай, - Мартин примирением поднимает обе руки вверх, одну все же опускает ради короткой затяжки, и вновь поднимает, – Я просто как лучше для Глэма хочу, мне тоже не в кайф, что мы не репетируем. – Хочешь как лучше, так подавай нормальные идеи, а не вот это вот. Тут все и без тебя знают, что ему куда лучше будет на больничной койке, нежели здесь в гараже с нами. Но только вот кто его лечение оплатит? Папочка? Он ему гроб быстрее закажет, чем позволит исправить то, что сам наторил, - Чес говорит лишнего, замечает это запоздало и бросает грозное «забудь». И пару неприятных слов за ним, всем своим насупившимся лохматым видом показывая, что далее этой черты разговор вести не стоит. – Погодь, это чё получается, тебя батя избил и из дома выгнал? А мы думали ты сам ушел и в какую-то передрягу попал, - барабанщик не находит чего бы его сказать и кидает окурок себе под ногу, тушит носом дырявого ботинка, продолжая стоять на месте, – Пиздец, конечно, ситуация выходит. – И она тебя не касается, - напоминает Чес, вставая на ноги и медленно, крадучись в напряжении, шагая по тесному гаражу. Поднимает с пола кожаную куртку, набрасывает себе на плечи, – Не говорили, значит не надо. И вопросов больше не задавай, понял? Глэм если захочет, сам всё расскажет. – И чего он тогда молчит? – не специальным, но заметным упреком. Мартин вскидывает бровь в верх, и сплевывает сигаретную горечь на пол, – Ты ему нянька что ли, за всё отвечать? Глэм чуть поджимает губы, обдумывая свое резко открывшееся истинно постыдное положение, из которого и дерзкого ответить ничего не получится, как ни старайся. Хочет возразить, что всё точно будет в полном порядке уже к середине следующей недели. Но увиденное, услышанное в его тяжелых вдохах всё равно убедительнее любых его слов. И его лжи, что он всё же сам убежал из дома, которую он никогда и не старался озвучивать. Но она растеклась меж домов в его горячем молчании, прожгла собой короткие телефонные звонки, обросла красивыми догадками и в них же нашла ответы. Чес озлобленно поджимает губы, готовый ответить болью на боль. Но Глэм не позволяет. Причина, по которой всё же стоит провести концерт, горечью растекается по медленно шевелящемуся языку. Облизывает пересохшие губы, и небрежно поправляет волосы. Вгрызается до боли в промелькнувшую где-то глубоко на задворках сознания идею о том, чтобы делать заживляющие ванночки для ног с марганцовкой и произносит её быстрее, чем успевает толком обдумать. – Да и идея со стулом подходит, - хоть и будет выглядеть смешно и едва ли уместно, но другой более подходящей и менее травматичной в секунды повисшего неоднозначного молчания найти не удается. Глэм хрипло прокашливается, привлекая к себе всё больше ненужного внимания, – Поставим его где-нибудь ближе к углу, чтобы не так заметно было. Пока что это единственный нормальный вариант, а там уже видно будет. – А остальное тип прокомментировать ты никак не хочешь? – так зазря не унимается, словно бы и в правду выпотрошенная перед всеми душа может спасти положение. Хлопает себя по карманам, но сигареты кончились. Парень против воли и вне привычек сжимает бескровные кулаки. Уводит взгляд в сторону, на разношенные мятые ботинки, но не выдержав возвращает обратно на Мартина. И что-то неестественное в его взгляде, горячее с холодными стальными каплями заставляет барабанщика умолкнуть, стыдливо потупив глаза. Он принимает поражение раньше, чем Глэм открывает рот и весь становится меньше. Опускает голову, шаркает по земле, пытается начать новый разговор, только слова остаются неслышными глубоко в горле. – А что именно ты хочешь услышать? Всю мою родословную? Может моё детство или веселенькую историю, как помешанные на власти отцы избивают своих детей? Чего же ты молчишь, тебе же так не терпелось узнать. Давай, выбирай, я могу много рассказать, - Глэм вкладывает весь ледяной энтузиазм, произнося слова с максимальной чёткостью. Грудь его часто поднимается, опускаясь с шипением, пока он снова облизывает губы, – Я весь твой. Прямо библиотека на ножках, жаль нормально не ходит, да? Не переживай, починят. – Черт, извини Глэм. Честно, я не хотел тебя задеть. Мало ли, тут многих отцы иногда поколачивают, я ж не думал, что всё до такой степени серьезно. Реально, прости меня, - в который раз он поднимает руки, пряча за этим незамысловатым жестком прогнивающую, такую же истерзанную и одинокую душу. – Ничего, Мартин. Ты тоже извини меня, я не хотел срываться, - позволяет грустной улыбке чуть приподнять уголки губ, и с благодарностью принимает влажную руку барабанщика, помогающую подняться, – И ты, Лорди извини. Если вдруг тут и для тебя чего-то прозвучало. – Да забей, чувак, - блондин выпускает давно потухшую сигарету из пальцев, не удосуживаясь тем, чтобы наступить на неё. Сплевывает на пол, начиная хитро улыбаться, – Бля, был бы тут Боб, он б вообще всё разнес, а щас это так, легкая дискуссия. Считай и не поцапались нифига. – Вот только давай его не приплетай, ладно? – Чес поправляет куртку, которая явно велика и вряд ли прошла одни руки, прежде чем попасть к нему, и вытирает лоб ладонью. Закидывает полупустую пачку сломанных чипсов в рюкзак, – Тоже мне, нашел тему для разговора. Лучше бы о погоде поговорил. – Что за Боб? – Глэм цепляется в прозвучавшее имя обеими руками, под недовольное выражение друга, и оттряхивает свои штаны от прилипшего к ним сора, – Нет, действительно, кто это? – Был в группе до тебя. Мы тогда иначе назывались, без уродов и сцены. Очень мощный и важный парень был, громил бары направо и налево, потому, собственно, и вылетел. Кто-нибудь вообще знает, где он сейчас? Не надумает же он однажды вернуться? – Лорди трогает свой локоть во время разговора непроизвольно, болезненным воспоминанием между невинных слов. – Понятия не имею и знать не хочу. Вроде как уехал с концами в другой город, побудет там, пока есть что сломать. Потом двинется дальше и так до конца горизонта. А ты, Глэм, даже не забивай этим свою белобрысую голову, - Чес заканчивает собирать рюкзак, остатки еды же разделяя на ровные порции. Пододвигает одну ближе к себе, прикидывая, куда можно её вместить, – Мы теперь с таким вот названием и в таком составе, а это главное. И барабаны наши целы. Значит, поставим стул на сцене. Будешь притоптывать с него ногой в ритм моего прекрасного голоса, да? – Да, - одновременно и тремя разными голосами. Глэм довольно улыбается, оглядывая смеющихся друзей, и дружелюбно позволяет запихнуть несколько порядком крошащихся печенек в карманы своей куртки. Представляет, как будет вытряхивать нескончаемые крошки, и не морщится, переступая с ноги на ногу. Бесчисленные человеческие голоса внутри черепной коробки. Высокие, низкие, мужские, женские, медленные и тягучие от алкоголя, слишком резкие от крепкой газировки. Хриплые, кашляющие, кричащие его имя. В голове и глубже, в венах, пульсируют вместе с перегоняемой через сердце кровью. Текут быстро, горячо, до неприличного влажно и задерживаются металлическими каплями в глотке и на языке. Копит слюну и пробует сглотнуть, но кровяной вкус не исчезает, усиливается, и Глэму кажется, что весь его рот полон крови. Он уводит свое лицо от прикованных взглядов, аккуратно высовывает язык и смотрит на его розовый цвет. Прижимает чистый язык к нёбу, ведет им немного вбок до дальних зубов, силясь растворить то неприятное, что засело во рту. Шершавое, немного истершееся, оно крошиться, тотчас перемешиваясь со слюной. Ударяет по новым жестким струнам пальцами, перемотанными двумя слоями плотного пластыря, но боль электричеством поднимается выше по руке. Он чувствует, как её вспышка присоединяется к кричащим в голове голосам. Улыбается глупо, широко. Жмурится от яркого света истинно глупой горячей лампочки, неспециально выставленной рядом с ним на тесной маленькой сцене. Покачивается на стуле, поддается вперед, точно бы может нормально ходить. И это похоже на шаг. Движение вперед, движение назад. Голоса, звучавшие так громко начинают звучать тише по мере того, как отклоняется от них его тело. Глэму это кажется интересным, он пробует вновь, сильнее по струнам и ближе вперед. От зрителей пахнет людьми, живыми и с собственными мечтами, стекающими по подбородку и по запястьям. Их теплым потом, сладким дыханием, спиртом на их намокающей одежде. Парень тянет этот запах коротким вдохом, ощущая, как он мешается с воздухом внутри его собственных легких. Глэм привлекает к себе внимание, наклоняясь на стуле так опасно вперед, что почти перестает опираться на него. Ногам больно, рукам тоже, он поднимает гитару над головой. Не перестает играть, звук становится громче и сильнее, выбирает новую ноту. Вот он, в свете прожектором некрещенный урод на сцене, тощие руки, странная повязка на половину предплечья, черная и уродливая, вся в разноцветных кляксах. Ноги, которыми он вновь едва ли касается пола. Грудь часто вздымается и кажется, будто футболка всё же мала. Но руки его заняты и вещь не снять. Парню хочется встать на свои ноги снова, игнорируя ту гудящую боль от ступней и до щиколоток. Он встряхивает головой, липкие растрепанные волосы липнут к лицу и шее. Кричит, бессвязно, отвратительно громко для своего голоса, но точь-в-точь как Чес и с ним же в единый момент. Два голоса на целую толпу, колоссальная вибрация в душном помещении промышленного района. Вновь качает головой, так сильно, что позвонки прошибает болью. Поправляет мокрые волосы, приоткрывает рот, и снова голова падает на грудь. Делает так еще раз, еще и снова. Пальцы терзают гитарный гриф. Он сам терзает своё тело. Вдыхает полной грудью и искривленно открытым ртом, слюна в движении пачкает подбородок и щеки растекшимися голубоватыми струйками. Глэм уверен, что они выглядят именно так, маленькие синие трещины на его розовой коже. Слизывает их языком, показывает его целиком, синий и влажный, разбушевавшимся зрителям. И руки тянутся к нему, как к святому в обрамлении из голубого серебра. Он наклоняется к ним снова, два шага до края, и теплые мокрые руки касаются его собственной свободной руки. Его ног, шнурков разношенных ботинок. Почти больно, но парень не чувствует. Он чувствует себя ими, едиными организмом сбившихся вдохов, дергающихся тел и часто закрываемых от яркого света разноцветных глаз. Повторяет их движение, они повторяют его с разницей в долю секунды. Связанный обстоятельством и мятыми пятидолларовыми купюрами, кричат чужие слова в унисон. Взбирается обратно на стул и заново показывает язык. Смеется над собой и над ними, доверчивыми, скованными властью музыки, которую он и играет. Это забавно, это приятно. Глэм ловит подошедшего Чеса цепкой рукою, и приобнимает за плечи, вынуждая прижаться к себе. Кричит нелепую, но громкую фразу в поднесенный к самым губам микрофон. На губах вновь появляется металлический вкус, он проводит по ним кончиками пальцев. Истома режет пальцы, дробится на них тысячью осколков. Глэм уверен, по его рукам стекает нечто синее и теплое. Ему хочется запустить все пальцы в рот, испробовать. Вместо этого взглядом приковывает себя к толпе. Не слышит и единого слова, как негодуя друг просит больше не вставать, не замечает его тяжелой настойчивой руки на собственном, ставшим необычайно острым, предплечье. Обе ноги мгновением опускает на пол, почти больно, но парень не чувствует этого. Всё вокруг него вспыхивает голубым, точно северное сияние среди грязных стен льется через мутные окна. Путается в ногах, делая шаг сразу двумя, точно пьяный или обкуренный, не раненный и почти безнадежно хромой, он встает у такого далекого края сцены. Шаг и два, но конца не видно, за ним шевелящаяся громкая пропасть. Перед ним вместо протянутых рук и довольных лиц одинаково синие пятна с человеческими очертаниями. Глэм отпускает гитару, и песня, кривясь, продолжается без него. Сбивается, звучит некрасиво, и ощущение, будто несколько глаз разом смотрят ему в темечко не покидает. Парень отмахивается от него, едва поворачивая голову. На сцене ширятся синие фигуры. Это кажется забавным, что улыбка дотрагивается до уголков губ и тащит их в стороны, чтобы видно было как можно больше зубов. Резко разводит руки в стороны, выставляет грудь вперед, навыкат, набирая в её пульсацию до неприятного много воздуха, запрокидывает голову назад. В ушах наравне с пульсом появляется знакомый приятный гул. Музыки больше не слышно, как и мыслей, как и голосов, беспрестанно повторяющих одно и тоже слово. Глэм не старается его понять, улыбается лишь шире и глупее, облизывая свои раскрасневшиеся губы. Для него есть только зацикленная его телом вибрация. Шевелит пальцами левой руки, ловя её, и оборачивая вокруг запястья. Теплая, всё в тех же оттенках синего, хотя уже весь мир такой синий. Парень смотрит на свою руку, оттягивает повязку выше, в излишне ярком свете обнажая зажившую горизонтальную полосу. Улыбка растягивает губы, прокладывая две глубокие морщины ото рта до носа. Глэм смотрит вокруг, силясь остановить движение широко распахнутых глаз хоть на чём-то кроме собственных таких странных бледных шрамов. Голубой же везде. На полу, который не видно за чужими ногами, на потолке, против невыгодно хлипкой входной двери, у барной стойки, где должны сидеть новые знакомые, которые тоже кивают головой и тоже разводят руки в стороны. Глэм улыбается им до боли, машет рукой и пальцы, потянувшиеся обратно к гитаре, замирают на её гладком корпусе. Он моргает трижды, что глаза начинает щипать. Улыбка стекает вниз, когда взгляд касается самого дальнего столика. Едва заметный и размещенный рядом с закрытым окном. На стекле расползаются большие синие страницы. Прищуриваясь, поддается вперед, и ступней более не чувствует привычного твердого пола. Ведет ногу дальше, ощущая, как что-то дотрагивается до ног, больно сжимая. Он открывает-закрывает рот, пока Чес одергивает его как кота за шкирку, спасая от неосознанного падения. И шипит диким зверем на его глупую улыбку. Глэм покачивает головой, поворачивается всем телом в сторону замеченного столика и вновь щурит глаза. Во рту мгновением становится нестерпимо сухо. И руки пробирает неконтролируемая мелкая дрожь. Рыжее сияние среди синей мглы. Растрепанное, яркое как умирающий закат, обвитое вокруг себя несколько раз. Длинная пушистая солнечная коса, повязка с четырьмя красными пятнами, каждое против костяшки пальца. Фиолетовый, но рыжий, кровоподтек на скуле. Идеальность в мигающем свете. Парень пропускает вдох, десяток вдохов, и в груди нестерпимо давит. Открывает рот, тянет жалкий кем-то раздышанный воздух, в легких всё еще пусто. С гулом падает обратно на высокий стул, незамеченным движением водружая гитару на привычное её место. Ловит широко распахнутый строгий взгляд ничтожным подобием глупой улыбки. Губы становятся тяжелыми, смыкаются перед сухими зубами. Глэм перебирает пальцами по струнам без намека на осознаность, третий лишний аккорд, неправильно выбранная нота. Он повторяет её имя синими тихими буквами. Замечает их движение в воздухе, как они появляются перед рыжим свечением, загораживая его напрочь, и тотчас хочет вдохнуть их обратно в себя. Пробует, вместо этого синего становится больше и рыжий меркнет под его дурманящей властью. Синяя Виктория в синем свете безучастно кивает головой на его слова и его улыбку. Отворачивается, прижимает через повязку костяшки избитых пальцев к плотно сжатым губам. Немного щиплет, возможно чуть сильнее, чем кажется Глэму, но думать об этом и на секунду дольше не получается. Он всматривается в её потускневший силуэт, продолжая терзать гитару. Непонятная, истинно загадочная, настолько красивая, что парень посветил бы ей миллион своих ненаписанных песен, она не покачивает головой в такт играющей им испорченной песни. Она не смотрит на него более. Оборачивается сильнее, делает вид, точно читает надписи на газетах, но парню их не разобрать. Замечает лишь как напрягаются чужие плечи, как прекрасная длинная коса перебрасывается за спину. Пятка болезненно касается пола. Глэм поворачивает голову на играющих друзей, отчаянно пытающихся перекричать его умирающую гитару, и бесцеремонно зовет Чеса к себе. Отчаянно, едва не падая со стула, опуская для внимания поочередно правую и левую ноги на пол. Кивает несколько раз в сторону дальнего столика, где рыжее сияние исчезает в синеве отравленных мыслей. Вскидывая бровь, не стараясь даже озвучить хотя бы одного вопроса, Чес следит за двумя пальцами, указывающими на одинокий столик с единственным напитком и одинокой девушкой, для которой тот должен быть не по вкусу. Широко открывает рот. Медленно кивает, догадываясь о крайней из причин странного поведения, и улыбка Глэма от этого становится на полсантиметра шире. Друг с наигранной вежливостью кивает головой и в паузе между законченной и начинающейся песней, сильнее обхватывает микрофон. – А теперь, господа и дамы, мои ж вы особенно и трепетно любимые, - Чес присаживается на корточки у края сцены, посылая воздушный поцелуй им же приведенным девчонкам, и игриво подмигивает всем остальным. Микрофонный шнур обвивает его щиколотку, – Поскольку в этом зале, среди всех очаровательных вас есть одна особенная девушка, то мне бы хотелось сделать ей небольшой, так сказать, подарочек. Специально для неё, «Smell like cherry». Ты пахнешь вишней, дорогая. И он найдет тебя где-угодно. Фыркая, что нос морщится, Виктория поворачивает голову. Оглядывает сцену через плечо прежде, чем развернуться полностью. Пряча улыбку за плотно сомкнутыми губами, как нельзя спрятать румянец за веснушками, показывает средний палец сначала Чесу, потом и Глэму. Всё же продолжает смотреть на сцену. Раненой рукой стучит по столешнице в первые же секунды, едва ли попадает в такт, но парню, который не прекращает смотреть на неё, всё равно. Короткие ноготки задевают деревянную поверхность, оставляют её невидимое имя и здесь. Он ловит каждое её движение, отпечатывает его в своем помутненном разуме, выжигает на кости своего черепа. Впитывает каждый её неосознанный жест, запоминает, как качаются её волосы, как глаза прикрываются на припеве. И как она, быть не может, обводит языком нижнюю губу прежде, чем отпить из высоко стакана. Глэм давится своими мыслями. И ловит её теплую руку своими влажными пальцами, не сильно, едва ли грубо и настолько бесцеремонно, чтобы получить неизвестное грязное слово в свой израненный адрес. Он отнекивается от Чеса, что стоит за плечом и требовательно тянет за край футболки, пытаясь оттащить. Глэм не хочет говорить с ним, пока весь мир такой очаровательно синий, пока ему не нужно имитировать смелость в каждом своем поступке. Смотрит сурово, насупливая брови и ему кажется, что под взглядом этим друг становится меньше. И старше. Что он тоже меркнет, покачивая головой и принимает своё неозвученное поражение. Дотрагивается ладонью до браслетов на левом запястье, они не звучат, только перекатываются под его мозолистыми пальцами. – Ну как хочешь. Развлекайся, Глэм, - Чес переминается с ноги на ногу, не поднимая взгляда, который точно бы намертво приковал к деревянному столику. Стучит по нему сразу тремя пальцами. Нагло поднимает кажущийся пустым стакан, допивает последний глоток, – Отошли его обратно сразу как надоест. – Забирай хоть сейчас, - парирует Виктория, но слова эти не дотрагиваются до сердца Глэма. Он не замечает их, продолжая крепко держать чужую руку в сильной хватке своих несильных пальцев. Девушка не поворачивает головы на объект случившегося разговора. Печальным взглядом касается окончательно опустевшего стакана, словно плещись в нём напиток, поднимая над собой белую пену, жизнь была бы лучше. – О нет, он со мной говорить не хочет. На часик где-то он целиком и полностью твоя проблема. Да всё, я ухожу, ухожу. Не смотри на меня так, Глэм, - Чес поднимает обе руки вверх примирительным жестом, и чуть пожимает плечами. Ситуация с репетиции повторяется с другим человеком и это кажется почти приятным. Обращая на препирательства ровным счетом ни единой своей мысли, не дослушивая до середины прозвучавших слов, Глэм ведет за собой Викторию. Почти что тащит обратно вглубь быстро пустеющего бара и приветливо хлопает ладонью по высокому барному стулу. Его новые друзья удрали на улицу. – Вообще-то у меня дела, Глэм. Нет времени просто так сидеть здесь, знаешь ли, - Виктория покорно всё же опускается на соседний стул, и локти ставит на барную стойку. Одними лишь уголками губ улыбается явно знакомому бармену. – Ты бывала здесь раньше, ведь да? – догадывается парень, хрипло прося принести себе что-то невыносимо холодное, немного газированное и совершенно безалкогольное. После синего ему не хочется травить своё тело еще хоть чем-то, будто это могло бы спасти ситуацию его непременного стыдливого унижения, – Я сказал что-то смешное? Улыбаясь сам не зная почему, парень с замиранием бесконечно сбивающегося сердца замечает, как Виктория смотрит на него. Прямо в глаза, с нотками сожаления, привычной серьезностью и, он готов покляться на собственной крови, весельем. – Да не, просто, - Виктория прижимает руку к губам, тихо посмеиваясь, и обводит окружающее пространство теперь уже совершенно незнакомым Глэму взглядом. Немного родным и грустным, достаточным чтобы замершее сердце остановилось окончательно, – Это самый отбитый бар во всем нашем городе, куда стекаются люди, чтобы напиться до усрачки и найти себе проблем на жопу, а ты просишь содовую. Думаю, такого у них еще не разу не заказывали. Бармен теперь будет гадать не зашифровал ты какой дряни своим заказом. – Я и трезвым нахожу себе достаточно проблем, - признается, косо поглядывая на бармена, но тот и не смотрит на него вовсе, задумчиво перебирая стеклянные бутылки с напитками, которые точно не соответствуют параметрам его заказа хотя бы по одному пункту. – Это точно. Неплохое выступление, кстати. Только барабанщик у вас неважно выглядит. Хотя может мне и кажется, из такой дали хер что толком разглядишь, - девушка поворачивается к сцене лицом, перекидывает длинную косу через плечо, что та поднимается теперь на груди с каждым частым вдохом, – А других было не занять, поздно пришла. – Мартин приболел немного, но это поправимо, - и лечится куда быстрее, чем его ноги. И хотя бы лечится, в отличии от его бесконечного желания запихивать себе в рот непонятые капсулы и таблетки. Опускает это часть разговора, считая до глупости неприличным признаваться в своем провале вот так, когда он еще действует, растворяясь в его крови с каждым кругом. Глэм потирает затекшую шею ладонью, замечая на себе три внимательных взгляда и чуть машет рукой друзьям. Цепляет дежурную улыбку на лицо, точно такую какая была на его старых семейных портретах. – Я рад, что ты пришла, - слова вырываются из горла раньше, чем удается хотя бы подумать о них. Правильные, такие настоящие и правдивые, они заставляют щеки вспыхнуть розовыми пятнами. – Ну, надо было ж узнать, чем так сильно гордится Чес. По всему району только про вашу группу и слышно, он прямо постарался с этим. Вы молодцы, нет, реально, - Виктория замечает оставшихся музыкантов и приветливо кивает им головой, – Вы ж не вот прям профессионалы со всеми их прибамбасами, но играете ничуть не хуже. Руки точно из нужного места растут. – Я передам им, - хотя они, итак, наверняка слышали, в силу отсутствия хоть какого-либо фонового шума в здании, кроме, разве что, редких пьяных фраз от подростков, грудью лежащих на барной стойке. Глэм замечает знакомое лицо новоиспеченного друга, который, как ему казалось, удрал сразу после концерта, и постыдно отворачивается. – Они ведь не прекратят на нас пялится? – догадывается девушка, косясь в сторону излишне довольных участников группы. Чес улыбается сильнее остальных, показывая явное отсутствие одного зуба, и машет рукой излишне часто. И слишком фальшиво, чтобы получилось поверить в его искренность. Парень чувствует этот серьезный взгляд на себе, как он прожигает дырку в его затылке и заглядывает глубже, внутрь черепа и в извилины розового от крови мозга. Думает не об этом, о чем угодно, кроме этого, но непрекращающееся ощущение возвращает мысли в синюю бездну. – Боюсь, что нет, - Глэм виновато пожимает плечами, забираясь на высокий барный стул, лишь бы немного спрятаться от испепеляющего взгляда. Опускает локти на лакированное дерево, продолжая пальцами перебирать невидимые, но явно голубые струны, – Они тоже очень рады, что ты пришла. – А рожи от улыбок у них не треснут? Треснут, в осколки по полу рассыпятся, как и его шаткое положение в этом мире. Его доверие, его бесконечное предательство в угоду своих греховных желаний. В груди покалывает, на деле же в носу, и парень поджимает губы, смаргивая виноватые слезы. Украдкой вытирает их незаметным жестом, и давит из себя очередную улыбку. – Ладно, понятия не имею, будет тебе интересно или нет, но я сегодня общалась с этой синеволосой бестией, - Виктория поднимает ладонь вверх, подзывая к себе уставшего бармена. Делает короткий и явно не законный для её возраста заказ, а тот лишь улыбается, подмигивая, – Как итог, она клялась, что больше не продаст тебе ничего. Я же в свою очередь достаточно подробно объяснила почему. – Из-за этого у тебя рука разбита? – предполагает Глэм, но до бинтов не рискует дотронуться. Принимает холодный стакан содовой с крупным перемороженным льдом, прикладывает его к нестерпимо горячему лбу, прежде чем попробовать на вкус. – О, нет. Я бы не рискнула её даже пальцем тронуть. Это с виду она мелкая и прилежная, но там, за этим личиком, настоящий монстр. Поверь мне, я это лучше других знаю, не первый год с ней приходится общаться, - девушка улыбается, говоря, хотя почти каждое из произнесенных слов должно было, как минимум, вызвать раздражение и ноты добротной злости в голосе. – Ты что же это, дружишь с ней? – догадывается и сладкая газированная вода возвращается обратно по горлу, вынуждая зажать рот рукой и громко прокашляться. Парень делает ещё пару глотков, чтобы побороть это состояние. – Мы с ней общаемся иногда, не более, - Виктория понимает, что короткий ответ не удовлетворяет возросшего чужого интереса, и с видом искренней благодарности и тихим шепотом забирает со стойки свой напиток, – Ну иногда я подвожу её на своем мотоцикле до окраины, если только мне по пути. Она так-то даже хорошая, но тебе стоит забыть даже о том, как эта девушка выглядит. Еще вопросы? Да, целый миллион и пригоршня сверху. Нет, потому что смелость улетучивается слишком недолгим действием принятых веществ, и вместо неё возвращается усталость. Парень шевелит пальцами на ногах, с заготовленным смирением отмечая, как сильно они ноют. Больше не спрашивает ничего, опускает взгляд неслучайно покрасневших глаз и делает большой глоток ледяной воды, тотчас морщась от зубной боли. Перетерпливает, тянет уголки губ наверх и горделиво отпивает ещё. – Ну и чего ты сегодня принял? Я Чесу не скажу, хотя не думаю, что он не догадался. Ты же видел его взгляд? - Виктория нетерпеливо стучит пальцами по дереву, но не поворачивает головы. Делает спешный глоток, вытирая рот тыльной стороной ладони. Точно бы борясь с мигренью, закрывает глаза, – Или опять сыграем в угадайку? Я в яслях не работаю, чтобы этим заниматься. – Зачем ты спрашиваешь? – голос Глэма предательски тихий, выдающий его несуществующую ещё ложь с головой, как выдают преступники своего самого ненавистного сообщника. В горле пересыхает, но пить больше не хочется. – Затем, Глэм, - не смотря на него даже, поджимает в волнении губы. Замолкает, обдумывая что сказать, и вновь прикладывается к стакану, – Потому что мне не всё равно, хоть все остальные так и думают, ясно? В этом мире нормальных людей несложно будет по пальцам пересчитать. Одной руки. А ты вот прямо на грани ходишь и почему-то, сама не знаю, я не хочу, чтобы ты сорвался окончательно. – Пойдем со мной, - выпаливает Глэм на остатках искусственной решительности, и быстро спускается с высоко стула. Расправляет плечи, горделиво поднимая острый подбородок. Протягивает заметно трясущуюся руку. – Куда? К ней? Я вроде бы только что сказала, что уже была там, - девушка игнорирует предложение в жесте протянутой руки, и занимает обе свои перебиранием орешков в грязных стеклянных мисках, – В парк уж тем более не попрусь, там опять ярмарка, а у меня от их шума башка болит. Да и не уходи от темы, раздражает. – Нет, в другое место. Просто пошли со мной, и я тебе всё расскажу, - настаивает парень, переминаясь с ноги на ногу, и через плечо бросает взгляд на место, где минуты до этого, смеясь, стояли его друзья. Теперь там только усталый взрослый Чес, перебирающий браслеты на своей руке. Стягивает сразу несколько через запястье, просматривает их на свету ярких теплых лампочек и прячет в карман старых мятых джинсов. Не смотрит на Глэма совершенно, но тоже чувствует его взгляд на себе, потому медленно кивает головой. Отпускает от себя, и это ненужное разрешение развязывает парню руки. Он просит подождать, пересекает всё расстояние от барной стойки до импровизированной гардеробной за пару шагов, и, едва не роняя стула, забирает самый уродливый свой свитер. – Звучит как очень плохая идея, - Виктория причмокивает губами, задумчиво разламывая ореховую скорлупу пополам. Отправляет соленый орешек в рот, и на руке её звенят красные бусины с одиноким черным треугольником. – Чес дал тебе этот браслет? – не отвечая, девушка кивает головой, и внутри Глэма разливается холодное сожаление. Он вновь протягивает руку, не дождавшись, легонько, подушечками пальцев, дотрагивается до чужого локтя, – Пошли, всё будет нормально. – А с чего мне вдруг тебе верить? Все тебе верят, а ты на те же грабли по сто раз наступаешь. Сомнительная репутация из этого складывается, – это Глэм и сам без чужой наводки знает. Виктория отворачивает голову, зажимает между пальцев новый фисташковый орешек. – Потому что я прошу тебя об этом. Поверь мне, если хочешь, пусть это будет последний раз. Но поверь, - пожалуйста. Он не говорит этого, как и всего остального что снедает его сердце и его мысли внезапно обрушимся осознанием десятка совершенных ранее ошибок. – Ладно, надеюсь это не далеко. Не хочу за руль сейчас садиться, - девушка неохотно поднимается со стула. Лезет в карман за смятой зеленой бумажкой и вместе с круглыми монетами роняет её на стол, прощаясь с барменом по имени. – Да уж, понятие о том, что недалеко у тебя явно размытое, - Виктория прячет замершие в вечерней прохладе ладони в карманы кожаной куртки и зябко вздрагивает от закрадшегося на людную улицу ветра, – Начинаю немного переживать за мотоцикл, знаешь ли. Стоит там на парковке один одинешенек. Глэм замечает её движение на самом краю всё ещё размытого, слегка подрагивающего и чрезмерно мутного, поля зрения. В голубых горьких мыслях представив себя героем дешевого кинофильма, того который крутят утром в воскресенье для полутора зрителей, снимает с плеч джинсовку. Стягивает через голову свитер. Покрытый заплатками так тесно, что не понятно какого он цвета, заботливо выстиранный в теплой мыльной воде и купленный в маленьком подвале с мигающей лампочкой, он заставляет девушку в удивлении выгнуть бровь. – Ты это чего? – она игнорирует протянутую вещь, замирая на полушаге. Не наступает на пятку, выпускает из приоткрытых губ заметную теплоту, – Видишь, как холодно, а ты еще и раздеться решил. Но Глэм не отступает, одурманенный, не верящий до конца во всю реальность происходящего, он замечает, что рукав свитера не вывернулся. Поджимает губы, придавая одежде достойный вид, хотя вряд ли она когда-то выглядела по-настоящему достойно. – Возьми, - настаивает все же, не опуская руки и холод, проникающий под тонкую футболку, скользящий по голому телу потоками ветра, старается не замечать. Перешагивает интуитивной попыткой согреться раньше, чем осознает действие, – Мне будет спокойнее, если тебе будет тепло. Растягивая очередную улыбку едва ли до приличного широко, парень передает Виктории свой свитер, секундой касаясь её теплых пальцев. Теперь каждое прикосновение к ней ощущается иначе, чем в баре, в нем появляется незапятнанность, интимность с тонкими гранями позволения. Накидывает обратно на плечи джинсовую куртку, без свитера она греет едва ли, и сними он и её разницы бы не было никакой ровным счетом. Под чужое недовольство, тихое и ворчливое, застегивает все до единой пуговицы. – Я не заболею, - выдыхает Глэм, борясь с желанием закатить глаза, но что-то внутри него самого, опасно близко к сердцу непривычно постукивает, разливая осязаемое пламя по грудной клетке. Слова едва ли похожи на правду, учитывая, как дрожат от холода худые плечи, а спина покрывается бесчисленностью мурашек. Холодный воздух льнет к человеческому теплу второй кожей, вдавливая колючие свои осколки. Парень вновь протягивает руку, достаточно заметно сжимая и разжимая пальцы торопливым жестом. Оглядывается на проявляющиеся в темном небе первые вечерние звезды. – Я подержу твою куртку, одевайся. Виктория хмыкает, покачивает головой над все ещё кажущейся бредовой идеей, но отдает свою теплую, ей пропахшую куртку в чужие руки. Без явного интереса, морщась от недоверия, рассматривает полученный свитер. Колким утверждением заверяет, что он, вне всяких сомнений, колючий. – Даже не думай смеяться, - заметив свое блеклое отражение в немытом зеркале вечно закрытого маленького магазина, предупреждает девушка. Разворачивается немного, стараясь рассмотреть получше, но картинка все ещё не нравится. Цокает языком, забирает куртку, – Было бы не так холодно, в жизни б не надела. И где ты его только откопал? – Ты выглядишь хорошо, - на деле великолепно. Старый, действительно неприятно колючий свитер с мудреным узором десятка разноцветных заплаток и растрепавшаяся рыжая коса. Сошедшая со страниц священного писания среди грязных улиц, девушка светилась в холодном воздухе, – Можешь оставить его себе. – Спасибо, конечно, но я так уж и быть воздержусь, - продолжает смотреть на свое отражение и спешит увести взгляд, когда даже с надетой поверх кожанкой свитер не начинает выглядеть хоть сколько-то лучше, – И куда ты меня ведешь? – Квартал и пара улиц, но мы можем пойти вместе с тобой куда угодно. На большую пуговицу или сложенный клочок бумаги, если ты уже устала идти, - он предлагает одинаково далекий вариант за одинаково далеким вариантом, путаясь в ходе своих мыслей и в собственных ногах, – Или.. – Мы не можем пойти со мной куда угодно. – Или спичечный коробок, стой, - но не останавливается, голову только поворачивает достаточно, чтобы разглядеть всю серьезность девушки, что даже в свитере не перестает мерзнуть, пряча руки в карманы, – Почему ты так говоришь? Виктория удрученно поднимает взгляд, и Глэм различает отчетливое «Боже» в движении её бледных от холода губ. Девушка переминается с ноги на ногу, оглядываясь назад, но бара уже не видно, как и света далекой улицы, с которой пришлось свернуть. – Кошмар, ты меня явно добить хочешь, - Виктория устало опускает плечи, а следом за плечами опускаются губы, пряча былой намек на улыбку, – Да у меня ноги, чувак, сейчас отвалятся. Я словно бы половину жопы не чувствую. – Я просто хотел показать тебе одно место, - оправдывается Глэм, на деле сам утомленный затянувшейся пешей прогулкой. Шагает аккуратно, не стараясь и вовсе двигаться хоть сколько бы то быстрее. Ступни болезненно ноют от чрезмерной нагрузки. Он обманул всех и самого себя, уверив, что ноги прошли, что они не болят так сильно, как было раньше. Что фиолетовая от марганцовки теплая вода спасла его изуродованные ступни от шармов, что он бинты меняет не так часто, что обувь такая разношенная и чужая лишь потому, что истинно удобная. И обман был правдой, пока парень верил в него, не замечая красных следов на носках, выбрасывая очередные бинты и позволяя себе, наконец, спать без них. Просыпаться при малейшем неправильном движении, когда ноги путались в покрывале или одеяле. Ему так отчаянно хотелось вновь стать здоровым, что он отрек каждый жуткий симптом. Сейчас, когда синий мир обретает свои настоящие краски, раскрашиваясь в серый и кирпично-красный, Глэм замечает возвращающуюся в свои ступни боль, её нагретые до красна иглы, медленно впивающиеся в кожу. На макете города, том, что не вспоминается грудой изувеченного мусора, и по чужому хриплому сонному рассказу конечная точка мудреного маршрута казалась значительно ближе. Линия здесь, линия там, минутный пересказ с какой именно стороны тротуара нужно идти, что не пропустить поворот, смятый лист и десяток кривых следов от карандаша. – И сказал, что оно не далеко, - напоминает девушка, окрашивая голос неприкрытым недовольством и, заметив, цокает языком. Кутается в курту сильнее, опускает голову, чтобы подбородком коснуться ворота колючего свитера. О последнем явно жалеет, - В следующий раз поедем на мотоцикле. В следующий раз. Глэм мысленно повторяет фразу, делит её на слова, пробует их, предельно сладкие и тягучие, раскладывает на слоги, на буквы. Цепляется обеими руками, стискивая пальцами отрезвляющий холодный воздух и яркую надежду. – Да, можешь считать это приглашением, если, конечно, твое особенное место будет того стоить, - Виктория глушит чужой восторг хитрым прищуром и переступает с пятки на носок. Останавливается вновь, оглядываясь на отстающего Глэма и хмурит брови, – Погодь, а как твои ноги? Ты же едва ходил, да и на сцене сидел на стуле, пока таб.. Девушка не заканчивает фразы, поджимая губы, точно бы здесь говорить о таком грязном ей не хочется. А Глэм топит благодарность, растекающуюся внутри замерзшего тела, и вымученно покачивает головой. Пристыженный замеченной болью прибавляет шаг, зазря, с твердой уверенностью наступает на носок. Корчится, пополам и еще раз, стискивая пальцами влажный нос изношенного кроссовка. Отнекивается, ведет плечами, сбрасывая с себя теплую руку. Боль не существует пока существуют голубые таблетки. Вот только они заканчивают действовать, а носки мокнут от пота и хуже, липкого воспаления. Парень хмурит брови, продолжая покачивать головой кратким ответом на слова, которые не слышит. Мысленно считает часы с прошлого постыдного полоскания своих ступней в металлическом тазу, которое зарёкся повторять каждый день с пугающей пунктуальностью. Зажимает два пальца свободной руки, три из-за концерта, четыре от дороги, пятый на разговоры. Поднимает напуганный взгляд на девушку, которая продолжает смотреть взволнованно, и мечется между желанием оборвать встречу и провалиться под землю так глубоко, чтобы даже черви не добрались. – Так, так, - Виктория нервно облизывает губы, обходя парня стороной и перебирает пальцами в воздухе. Пытается делать глубокий вдох, но набирает слишком мало воздуха, заметно волнуясь, – Я сейчас поймаю нам попутку, ещё не так поздно, и отвезем тебя Чесу. Или в больничку, да. Самое то, в больничку. – Не надо в больницу, всё в порядке, - шипит через плотно стиснутые челюсти. Аккуратно отнимает одну руку, ведет ею вверх, к пустым карманам джинсовки. Хлопает, запускает в карман всю руку, лишь чтобы вывернуть его и вытряхнуть содержимое. Пусто, не слыша ничего, кроме пульсирующего гула внутри черепной коробки, накрывшего в одночасье, Глэм ведет рукой по холодному асфальту. Царапается, короткие раны на подушечках пальцев, собирает всю грязь и сминает яростно голубые целлофановые обертки. Оседает на асфальт весь, опускает уставшие плечи и позволяет прочесть по своему лицу весь несложный рассказ его однозначного падения. Выбрасывает обертки обратно, чтобы блудливый ветер перевернул их и унес. Медленно кивает головой, но не на вопрос, он на деле все ещё ничего не слышит. На свое собственное утверждение. Мусор он, а не человек. – Надо в больницу! – Виктория вскрикивает, переполняемая неприятными эмоциями, но не отходит. Хватается руками за голову, с силой трет ладонями лицо и бормочет под нос что-то нечленораздельное, – Чес знает, что ты принял сегодня? – Да, поэтому он отпустил меня. Ты видела его, я подвел его, в очередной раз. Пообещал и не выполнил, - слова льются из груди горьким потоком, и приходится утирать рот, чтобы остановить их. Но слов больше, чем может выдержать такое тощее тело, и они вырываются в холод теплыми облаками, пока Глэм продолжает судорожно сжимать пустые карманы своей джинсовки. Хочет разозлиться, ищет эту ядовитую крупицу внутри себя, чужое имя на бумажном листке, хитрую улыбку в пустой аудитории. И не находит. – Он верит в меня, будто бы я достоит этого, вечно срываюсь, вечно всё порчу. Уходи и ты, оставь меня здесь одного, - не поднимая взгляда, не смея даже подумать о таком, просит Глэм. Подтягивает ноги, роняя склоненную голову на колени, – Иди, только не говори ему, что случилось, пожалуйста. – Вот не надо передо мной сейчас душу выворачивать, - предупреждает девушка звенящей злостью и не извиняется. Всматривается в черное название улицы на сером доме и закусывает бескровную губу, осознавая, как далеко они забрели от бара, – Ладно, черт с ним, так допру тебя. Тут главная дорога через дома два, если я правильно сообразила. В первую машину и едем. – И как ты объяснишь врачам, почему у меня наркотики в крови? – выпаливает, без зазрения сгнившей, пропитанной порошком совести и подобно девушке поднимает вверх брови. Толкает её от себя колкими словами, – Я не первый и не последний, да? Но для всех единая система обследования, хочешь пойти в участок? Хочешь, чтобы кто-то спросил про тебя? Глэм не сомневается, в её привычных действиях нет и половины законного, как и в его словах нет той железобетонной уверенности в правдивости прозвучавших слов. Смотрит на разбитые, тонким бинтом перетянутые костяшки чужих пальцев, на сильно заметный теперь кровоподтёк на щеке. Непроизнесенная вслух просьба о собственном помиловании хотя бы перед ней, режет его душу заржавевшим ножом. – Не хочу, - её губы едва ли шевелятся, роняя лишенные эмоций слова в вечернюю прохладу. Девушка обреченно кивает головой и прячет руки обратно в карманы, – Прости, прости. Я должна как-то тебе помочь, - один короткий звонок и еще таблетки. Целая горсть, две горсти, – Но я просто не могу попасть к копам, мне никак нельзя. Блять! – Всё в порядке, - Глэм безучастно наблюдает за чужим смятением, медленно поднимаясь на ноги без предложенной во мгновении помощи. Покачивается, наклоняется назад чрезмерно, теряя то недолгое равновесие. Переносит вес на правую ногу и тихо стонет от боли, но продолжает стоять, – В порядке. – Нет, не в порядке, не ври даже, - Виктория закрывает глаза ладонью и с силой давит указательным и большим пальцами на переносицу, – Можно вызвать скорую, они приедут и заберут тебя, а я уйду. – Никакой скорой, - цедит парень сквозь плотно сжатые челюсти, чуть заметно двигая бескровными губами, и слова его напоминают хищный рык. Почти что скалясь, не отдавая себе отчета о том, как со стороны выглядит, оборачивается, – И никакой больницы. Мы пойдем дальше, как и хотели. – Ты издеваешься что ли надо мной или принял дохуя много? – не выдерживает, срываясь на крик и отнимает ладонь от лица. Обжигает правдой затуманенных от эмоций радужек, – Так и скажи, что хочешь без ноги остаться, но меня в это вплетать даже не думай! – Я лишь хочу отвести тебя в особое место, - Глэм наконец-то встает ровно, выпрямляя ранее сгорбленную спину, но не делает даже попытки шагнуть. Буравит девушку полным решимости взглядом, – И мы дойдем до него. Просто, не так быстро. – А что, если я откажусь? И вопрос, прозвучавший точно бы невзначай, без толики яда, что слышится парню отрезвляюще-больно, заставляет его замереть. И без того обездвиженного, он приковывает его к асфальту своей невыносимой тяжестью. Давит на плечи, на спину, на темечко, и Глэм поддается ему. – Но, ты уже согласилась, - подскочившим от отчаяния голосом делает жалкую попытку оставить Викторию на месте, с нарастающим ужасом осознавая, какой ответ предстоит услышать. – Могу и передумать, - холодом в холод, девушка не уводит взгляда, равнодушно скрещивая руки на груди. Выгибает рыжую бровь усмешкой над всей ситуацией. Тянется к краю свитера, слишком длинного, чтобы можно было скрыть его за курткой. «И ты меня не удержишь» - не договаривает, прерываясь на середине фразы и сурово хмурит брови. Лишнее его слово, развернется свободно и уйдет, оставив после себя теплое цветущее воспоминание в растерзанном сердце и согретый свитер. – Ты же не хочешь этого, - Глэм цепляется дрожащими пальцами в мерзлый воздух и тот остаток надежды, что сам внутри себя и взрастил, осознает только теперь всю плачевность своего положения вкупе с разбивающимися фантазиями, – Виктория. – Что? – она вымученно поднимает руки к небу и точно бы просит о помощи у высших сил, привычно безучастных к чужим проблемам, – Что вот ты от меня хочешь? За что ты на мою голову свалился? – Я не хочу, чтобы ты передумывала, - шепчет, целиком и полностью игнорируя последний вопрос. Выглядит едва ли живым, бледным и худым, опустившим длинные руки по обе стороны тела. Стоит, как испуганный заяц против охотничьего ружья, одни только глаза двигаются. – Блять, да что с тобой сделаешь? – прежнее безразличие Виктории, возведенное на чужой боли и здравом смысле, рушится протяжным выдохом теплого заметно-бледного воздуха, – Идем, давай. Куда там надо было? Направо? – Налево. – Прекрасно, идем налево, - она подрывается с места, шагом пересекая расстояние недоступное для искалеченного Глэма и останавливается, оборачиваясь через плечо, – Но медленно, не то, чтобы мне было хоть какое-то дело до того, как ты на земле корчишься, просто не хочу привлекать лишнего внимания. – Спасибо, - неуверенно, все так же тихо. Парень давится воздухом, что поднимался к горлу и закашливается, прижимая ладонь к груди. Мотает головой, не позволяя предложить помощь, делает аккуратный шаг. – Забей, - Виктория молчит, задумываясь о бесконечности проблем, которая терзает ее голову ежеминутно, но колючий вопрос раздражает глотку своей невысказанностью, – Зачем ты сегодня принял? – Чтобы было не так больно, - выпаливает заученный, вытренированный в шумных коридорах консерватории ответ, но не тому человеку. Готовился врать другу, соврал Виктории. Опускает взгляд на покрытый трещинами асфальт. – И всё? – допытывается, вычуивая неправду и зная, наверняка, каждое слово, которое Глэм не успел произнести оправданием своей слабости. Предугадывая его попытки очистить свою совесть. – Нет, - ему хочется умолчать, не рассказывать и половины того, что все равно услышится в ночи, но от её слов его собственные вырываются изо рта, – Не только это. – Что еще? – он молит её прекратить, поднимая жалобный взгляд, но Виктория лишь выгибает бровь дугой, нарочито замедляя и без того медленный шаг. – То, что я просто слабый неудачник, которого выпрели из собственного дома, который хромает и шипит от каждого неосторожного шага. Который всю щеку себе внутри искусал и теперь пить больно, - слова проливаются новым ядовитым визгливым потоком, Глэм жадно глотает воздух, не прекращая говорить, – И это, наверное, худшее что я мог сделать, да. Но мне было спокойно, понимаешь? Я не был Себастьяном, - дергается, умолкая от вслух произнесенного имени, – Я был собой. – И ты думаешь, что обязательно принимать, чтобы быть собой? – Виктория смотрит ровно вперед, не поворачивая головы, и сжимает губы в тонкую полосу, – Думаешь, вещества сделают из тебя другого человека? – Нет. – Но? – не отступает, все же поворачивая голову, и останавливает внимательный взгляд аккурат между чужих бровей. Он явно не первый из кого ей приходилось вытряхивать правду и душу, – Договаривай, раз уж начал. Давай. – Я не знаю другого способа, - впервые до конца честно, словами, которые не были записаны на тетрадном листке и проговорены с зажатой губами сигаретой, которые появились на подкорке сознания и тотчас в воздухе, – Только этот. – Брось, их миллион, выбирай какой хочешь. Ты просто и не искал. Допустим, секс? – у Глэма вспыхивают уши, а потом и весь он сам покрывается красными пятнами, особенно заметными на фоне общей бледности, – Ясно, проехали. Подумаем ещё. Музыка? Ты же любишь музыку, неужели её недостаточно? И Глэм уверен, Виктория читает отрицательный ответ по его лицу. По прямым ни на миллиметр не выгнутым бровям, излишне суровым глазам. По тому, как он покачивает головой немного, не вспоминая даже в момент свое увлечение. Только синие таблетки на ладони и под языком. Ответ правильный, но только на половину с его и её стороны. Музыки было недостаточно, но лишь потому, что он начал глотать круглые горькие таблетки почти одновременно с игрой на гитаре. Внушил себе самому, будто его слабость может быть оправдана. Что он соврет при необходимости, не дрогнет и мышцей, разбавляя ложь ложью. – Ты просто влип по ушли, Глэм, - чеканит Виктория, заметно сбавляя шаг, чтобы парень слышал каждую грань строгости её голоса. Парень соглашается и ему чудится, будто мы он тоже становится усталым и взрослым. Как Чес, которому он разрывает душу собственными выходками. Задерживает ладонь на груди, там, где под одеждой медленно заканчивающейся эйфорией бьётся сердце. – Бросай ты всё это. Думаешь, вот он кайф? – останавливается так резко, что Глэм едва ли не ударяется о чужую спину, болезненно перенося шаг на пятку, и замечает одному себе понятный вишневый аромат, – Думаешь, твоя жизнь расцветает от всей этой дури и что ноги от неё у тебя не болят? Нет. Виктория касается указательным пальцем места между бровей Глэма и немного поджимает губы, опускает их уголки заметно вниз. Покачивает головой на слова, звучащие в своей голове. – Вот здесь все твои проблемы на самом деле. А ты их только глушишь и всё, - она убирает руку, но продолжает смотреть прямо в глаза. Сочувствие плещется через край зеленых радужек, – И себя самого заглушишь, если не бросишь. – Я брошу. Обещаю, - странная правда звучит быстрее, чем мозг выдает подходящий к вопросу лживый ответ, – Я брошу всё, обязательно. – Это будет больно и долго, - утверждает девушка, не стараясь отпугнуть. Предупреждает, смягчая взгляд и проводит языком по нижней губе, – И столько соблазна сорваться, прямо как сейчас было. –Почему ты пошла со мной? У тебя же были дела, - вспоминает парень, когда придуманная ложь наконец поднимается к мозгу. Отступает на полшага назад, опутанный новыми знакомства, приближающими его к настолько приятному чувству забвения. –Потому что Чес попросил об этом, а ты ему дорог, хоть и не ценишь этого нихера, - чеканит Виктория, впервые за всё время выглядящая по-настоящему напуганной, загнанной в угол грядущим разоблачением. –Только из-за него? – Глэм не отступает, потому как теперь ему хочется, чтобы она ушла со своей моралью куда подальше, как уже ушёл Чес, как испугался до этого Мартин. Он примеряет на себя новую жестокую роль, что идеально садится на поломанное тело, скрывая собой каждый уродливый шрам. – Нет, но у нас старая дружба, понимаешь? Он помогал мне, я помогаю ему, - она оправдывается и в словах этих он видит её настоящую. С синяком, с болящими пальцами, девушку его возраста с её собственными проблемами, – Да, он попросил меня сходить с тобой, но этот вовсе не значит, что я просто так взяла и согласилась. Ты что же теперь, пытаешься оттолкнуть меня? Догадывается быстрее, чем то ожидалось, Глэму страшно идти на попятную, он кивает головой. Он просит своей злостью уйти её, чтобы не показывать настоящей слабости, пусть она и видела её уже в чужой спальне. – Зачем? – спрашивает тихо, истинно задетая и расстегивает куртку, осознавая, что дальше они пойдут разными дорогами, но парень просит не делать этого. На улице всё ещё холодно, – Тебе нравится мучать людей или что? – Мне просто не хочется мучать тебя, пошли обратно. Чес, наверное, сторожит твой мотоцикл.