Но ты прячешься где-то в тени я не вижу своих рук
И ведь не видит своих рук, действительно. Они где-то далеко внизу и их размашистые силуэты, длинные линии белоснежных пальцев, немного замечаются, если посмотреть вниз. Но Глэм не смотрит, пытается убрать свою глупую улыбку и чуть поворачивает голову. Она до невозможного рядом, так близко, что протяни руку и дотронешься. Сидит, с ногами забравшись на кровать, и пальцами перебирает растрепавшуюся густую косу. Немного сутулится, поддевает пальцем резинку, тянет вниз, наклоняя голову, и волосы падают на лицо, полностью скрывая его от голубых глаз. Смеется громко, подзвизгивая. Делает так еще раз и ещё. Глэм смотрит на нее непрерывно, забывая временами, что играет на гитаре, и пальцами перебирает не более чем от привычки. Незаметно для себя поддается вперед, и рыжие волосы шелком касаются его плеча. Делает ошибку, слишком медленно зажимает струны, окончательно путая давно растерянный в чужом смехе ритм. В принципе, все равно. Он готов поклясться, что она пахнет спелой вишней. Целым проклятым в своей красоте вишневым садом, распростершимся от горизонта до горизонта. Белыми деревьями цветущими триста шестьдесят пять дней в году. Парень облизывает губы, готовясь к припеву, возвращает свои мысли вновь в маленькую душную комнатушку. В носу щекотно от ягодного аромата.Ты можешь попытаться спрятаться от меня Но ты пахнешь вишней Я найду тебя где угодно
– Найдешь меня где угодно, - подпевает Виктория, покачивая головой, и уголки её губ неумолимо ползут наверх. Тянет гласные, из-за чего парень незаметно старается замедлить свою игру, подстраиваясь, и запускает пальцы в волосы, встряхивая ими. Накрывается точно пушистым одеялом. Она продолжает самозабвенно подпевать давно кончившемуся припеву, который идет по кругу и еще раз, точно бы так и надо. Вытягивает руки над головой, убирает часть волос от лица, так, чтобы зелень глаз видно было. Хитро подмигивает истиной лисицей и падает на застеленную кровать. Матрац поскрипывает, дыхание Глэма – тоже. Вишневый аромат льется в ткань её сбившимся дыханием, вытесняя собой ненужный запах дешевого стирального порошка, ржавой воды и, наверняка, всех проблем этого мира вместе взятых. Припев нарочито начинается заново, и девушка верещит от счастья, повторяя слово в слово каждую наспех запомненную строчку. Откидывает волосы с лица на спину окончательно, пододвигается ближе к изголовью, принимая более горизонтальное положение. Зажимает левой рукой струны грифа невидимой гитары и почти точно подбирает ритм. Почти. Парень замечает её незначительные ошибки и это желание дотронуться до пальцев, увести их чуть в сторону, чтобы попадали на верную струну и никогда более не выпускать из своих рук кажется до невозможного правильным. Сдерживается вряд ли во имя собственной воли. Глэм тихо смеется, отмечая, что это, наверное, самое длинное его размышление за последнюю неделю. Покачивает головой и неслучайно фальшивит на последнем слове. Так заметно, что уши режет. Ловит недовольный, полный комичной злобы взгляд, и виновато пожимает плечами. Опускает гитару на простыни, сам теперь двигаясь к девушке. – Я прощу тебе то, что ты испортил песню только из-за того, что ты болен, – бурчит Виктория, но в голосе её не слышится ничего, кроме ребяческого веселья, – Был бы здоров, точно переигрывать бы заставила. И согласился бы, сейчас даже дернулся рукой обратно к гитаре. Девушка довольно хмыкает, заметив движение, и разрешает плохо скрываемой улыбке дотронуться искрами до глаз. Она не поднимается с кровати, даже когда их с парнем ноги мгновением соприкасаются в области щиколоток. Закидывает руки за голову и по-хозяйски устраивается на ею же взбитых подушках. Дышит немного тяжело, закрывая глаза. Все еще улыбается, едва ли не мурчит довольно и морщит нос. Глэм хмурит брови, до появившейся грубой складки на влажном лбу. Меняет минутную радость уже привычной тяжелой задумчивостью. Его истина, его действительная слабость возвращается удавкой на шею вместе с тошнотворным кислым запахом пота. Вишни увядают от его самолично возведенной боли. Уводит взгляд в сторону, ощущая, как пощипывают глаза, и надеется, что вдох его шумный, эта необходимая доза скрипучего воздуха, не звучит до постыдного громко. Не рискует повернуть голову, смотрит на девушку краем глаза и спускает гитару. Наклоняется достаточно, но удерживает её, не давая коснуться пола. И колкая мысль в его голове, настолько отличная от остальных, что замечается почти сразу, оседает на подкорке изнуренного сознания. Чужеродная, не им созданная, подсаженная из вне приятным голосом. Крошится в пыль, белую, тремя ровными полосами и запахом грязной мятой купюры. Не исчезает. Болен? Действительно ли? Может сам все выдумал, принял удобную роль неходячего страдальца и сел на чужую шею, забрав комнату и жизнь. Глэму хочется обхватить свою шею руками и сжать если не до хруста, то хотя бы до длинных красных очертаний пальцев на коже. Он поправляет гитару, пододвигая её еще ближе к кровати, чтобы не упала. Бездельно перебирает струны болящими после непродолжительной, но ставшей истинно непривычной, игры пальцами. Замечает каждую ускользающую секунду до нового своего поражения самому себе. Моргает и влага из глаз оставляет дорожки на щеках. Быстро вытирает их рукой, облизывая пересохшие губы. Касается напряженной шеи, там, где неистово вздрагивая, дрожит перегоняемая сердцем кровь, смещает пальцы выше, на горящую краснотой щеку. Дотрагивается до своего лба под серьезный взгляд зеленых глаз. Замирает, когда вместо собственной теплой руки на кожу опускается совершенно горячая. – Температуры вроде бы нет, чего зачах? – девушка убирает ладонь и спешно запускает пальцы в длинные волосы. Перекручивает между собой пряди в тяжелую косу и заново обвязывает её черной резинкой, – Надо чего принести? Воды там, ну или не знаю? Просто выглядишь ты, как бы помягче сказать, херовенько. – Как, думаешь, ее зовут? – выпаливает Глэм случайно, отвечая вопросом на вопрос, причем совершенно не тем, и чуть пододвигается. Поправляет свою подушку, но не ложиться. Его дыхание шумное и прерывистое, точно у умалишенного и он пугается сам себя. Выпрямляет спину, цепляет маску нормальности на исхудавшее лицо и спрашивает еще раз заметно спокойнее. – Кого? – Виктория чуть щурит глаза, поджимая губы в тонкую линию. Дергает рукой едва заметно, останавливая желание докоснуться до чужого лба еще раз. Как можно незаметнее старается увеличить расстояние, и сама дышит словно бы через раз, выпуская короткие шумные выдохи. – Девушку, которая пахнет вишней, – выжимая из себя стыдливую улыбку и все же падая на кровать, Глэм замечает облегчение в опускании чужих плеч, и поправляет прилипшие ко лбу волосы, – Я не заразный, если ты вдруг боишься. – Я ничего не боюсь, запомни, а уж тебя и подавно. Откуда мне блин знать, как её зовут? У Чеса спроси, его подружка всяко, – Виктория холодит недоверием голос, но уголки губ предательски кривятся короткой ухмылкой, – Ты вообще это к чему спрашиваешь? – Как я думаю, - излишне официально начинает, тотчас одергивая себя от ушедшего дни назад образа идеального аристократического сына. Скрещивает руки на груди и отголосок шутливости пускает в речь, – У нее должно быть особенное имя, благозвучное, но не вычурное. Как, знаешь… Ви Кто Ри Я Виктория – Наталия, - девушка кивает головой, вскидывает брови вверх, неожиданно поймав на себе удивленный взгляд, – Не, а что? Ты спросил, я ответила. Имя же крутое, тут и звуки тянуть можно, да и в принципе оно звучит красиво. Наталия, - произносит едва ли не на распев, подтверждая собственные слова. Соглашается, с трепещущим от неожиданности сердцем и в миг пересохшим ртом. Глэм кивает головой пару раз, что нерасчесанные пряди падают на лицо. Хрипло отвечает, позволяя перевести тему, и какой-то нелепый разговор разбавляет бессвязно. Сжимает переносицу и жмурится до морщин, позволяя чужой речи течь вокруг него. Зевает случайно, прикрывая ладонью рот, и касается языком горячей кожи. Колючие белые гранулы синего счастья скользким воспоминанием проникают внутрь. Глэм поворачивает голову медленно, впивает взгляд на приоткрытую дверь и жалится над собой злостью, что сам встать не может. Смотрит на девушку, которая ловит его холодный взгляд, опуская ноги на пол. Поднимись, Виктория. Нужно всего несколько шагов, быстрых, не дольше трех десятков секунд. Вперед и налево, нагнуться рядом со старым скрипучим диваном и дотронуться до иссохшей тумбочки. А потом запустить руку, брезгливо сжать пальцами грязный прямоугольник поломанного телефона. Не так уж и сложно, да? Парень ощущает поднимающуюся к горлу ярость, ту, за которую и синяком обзавестись не страшно. Целым десятком, лишь бы дошла и открыла треклятую тумбочку. Горечь невысказанных слов с языка льется обратно в горло, до боли горячая. Глотает вместе со слюной, расправляя плечи. Кусает себя за внутреннюю сторону щеки, но недостаточно болезненно, чтобы отречься от ядовитой мысли. Его голубая свобода в чужом номере. Кусает сильнее, до металлического привкуса на языке и крупной дрожи, прошедшейся по телу. Жмурится, открывает глаза, замечая чужой интерес, впившийся в собственное лицо, и отнекивается. Но Виктория продолжает смотреть, внимательно, что кровь отливает от бледных щек, и синие линии сосудов проступают под белой кожей. Наклоняет голову немного вбок и тот единственный осколок счастья сбрасывает с себя невысказанным упреком. – Чес сказал тебе, что со мной? – едва шевелит губами, пряча порозовевшие от крови зубы. Спешит прикрыть рот, проводя языком по верхней челюсти, – Что это не простуда, да? – Нет, но тут и догадаться не сложно, - девушка поднимается с кровати, ударяя себя ладонями по коленям, и горбится, словно бы разом становясь вся меньше. Тяжелый взгляд приковывает к дверному проему, – Знаешь, Чес тот единственный человек, которого тебе никогда терять нельзя. И сколько бы вы друг дружке дерьма не сказали, всегда будь рядом с ним. Глэм в непонимании наклоняет голову. Садится в кровати, немного отвлеченный новой темой. Она так близко к двери, повернуть ручку, выйти в коридор. Сердце не пропускает удара, оно истинно замирает, останавливаясь, и эти пропущенные удары болезненно колют часто поднимающуюся грудь. – Да не гляди ты так, сам прекрасно понимаешь о чем я. Он, конечно, сказал мне что у тебя простуда, но я ж не слепая. Я же помню. Только я одного понять не могу, что с твоими ногами, - девушка кивает на перебинтованные ступни без какой-либо жалости и отходит ещё дальше. Глэм опускает взгляд на почти белые, в редких красных точках, бинты и шевелит губами, не издавая и звука. Его ноги изувечены, растерзаны и избиты. Он завязывает их так туго, что плоть воспаляется, не имея возможности зажить. По-другому не получается вытерпеть хоть половину уготованной судьбой боли. И крови все ещё много, она пачкает простыни, что сама идея менять их лишается какого-либо смысла. Парень дотрагивается перебинтованной ступней до засохшего кровавого пятна, скрытого под шерстяным одеялом и опускает глаза. Ярость, бушевавшая внутри его тела, угасает холодной правдой и телефон, запрятанный так недалеко, так предательски близко, что пересиль боль, дошел бы наверняка, становится уже не таким важным. По крайней мере, Глэм твердит это себе беззвучно. Сжимает руки в кулаки не угрозой, собственным презрением, что короткие ногти впиваются в загрубевшую кожу ладоней. – Ты ж это не сам сделал, да? – догадывается девушка, замирая в дверном проеме, – Тогда кто это сделал с тобой? Хочется соврать. Изуродованному, грязному, пачкающему все вокруг себя красным. Живому лишь из-за того, что чужие руки насильно открывали рот и пихали в горло еду, ему хочется изувечить жалкую правду. Глэм уводит глаза и тему. Немного пожимает плечами, позволяет недовольному взгляду упереться себе в лоб. Поднимает и опускает ладонь на место рядом с собой, но гостья не двигается, только руки на груди скрещивает. Сидеть рядом с ним, таким ничтожеством, ей не хочется, и он согласен. И эта её холодность, отличная от звучавшего минуты назад веселья действует сильнее его собственных мыслей. Унизительнее. Его личное напоминание о каждом случившемся проигрыше, чтобы не задумывался, надеясь на счастье. На даже искусственное счастье. У Глэма трясутся руки, он прячет их под одеяло, а потом скрещивает на груди, но дрожь не проходит. Он сам позорно дрожит и просит Викторию уйти, остаться в гостиной и не видеть его таким. – Глэм? – удушиться бы, не самолично, так чужими бы руками или выпустить пулю себе в лоб от её неравнодушного голоса. От искры взволнованности, что не проскользнула, зажглась в коротком слове. – Это был семейный конфликт, - отвечает парень, неловко увиливая от заданного вопроса. К себе не подзывает, выставляет дрожащую ладонь вперед, чтобы не подходила. А девушка и не думает слушаться, нарочито подходит близко и опускается на самый край кровати, продолжая сверлить взглядом, и чуть хмурит брови недоверием. На бинты уже не смотрит, только на бледное лицо. – Семейный конфликт? А все эти бинты, это, как понимаю, небольшой подарочек, чтобы ты не забывался? – и, кажется, она видит его насквозь. Напитывает правду ядом сарказма, уголки губ дергает в хитрой ухмылке, что исчезает в секунду появления, – Подожди, правда, что ли? Это родичи с тобой сотворили? И как прекрасен её звучащий ужас. Его унижение в её страхе. Глэм прикрывает глаза, роняя свое тело на подушки, и глубоко вдыхает. Медленный кивок головой коротким объяснением на всё. Мокнущие бинты прячет под изорванным покрывалом, не заметил даже когда пошевелился. – Что? - и его взгляд меркнет под бесконечностью чужого, оказавшего так неправдоподобно близко, что чувствуется движение воздуха, когда Виктория моргает, – Я не расслышал тебя. – Они это сделали, потому что ты принимаешь? – серьезно до январского ветра, ворвавшегося в комнату. Девушка отодвигается, оказываясь на самом краю кровати, и внимательно наблюдает за шевелением мыслей в голове Глэма. – Потому что я сбегал по ночам из дома, - начинает, закашливаясь, и прижимает ладонь к груди. Не вдыхает, замирает в этом движении и выжидает мгновение за мгновением, – Репетиция затянулась, полил дождь и я так спешил домой… Они были очень злы, когда всё узнали. – Почему ты не отбивался, когда они тебя били? – все еще не понимая всей сути трагедии, продолжает Виктория. Терпеливо ждет новый приступ кашля и предлагает сходить за водой. – Нет, не хочу, чтобы ты уходила, - признается искренне, сжимая пальцы вокруг её запястья, и спешно одергивает руку, – Прости. На кончиках пальцах её тепло, вишневый аромат и то безграничное ощущение надобности, которое он сам и придумал. Виктория ловит его смущенный взгляд, прячет лёд в радужках глаз и чуть покачивает головой. – А два часа назад ты хотел меня выгнать, - напоминает девушка, пряча улыбку среди невеселых слов. Игнорирует неразрешенное касание и сама накрывает колено парня своей ладонью. Незначительный жест, но Глэм готов на крови поклясться, он запомнит его до конца своей явно недолгой жизни. – Два часа назад я не был уверен, что расскажу правду хоть кому-то, - парень опускает взгляд на загорелую руку, знаком поддержки сжимающую его колено. Шумно сглатывает, заставляя себя посмотреть в сторону, – Даже Чесу. – А ты не боишься, что я ему расскажу? – Виктория чуть выгибает бровь, оставаясь все так же непозволительно близко, – Вдруг я здесь ради этого? – Нет. И даже если расскажешь, глубже яму мне все равно уже не вырыть, - болью усмехается парень, касается гудящих висков, – Я заболел. Ангиной. Лежал на кровати, не вставая и только кашлял, и они этим воспользовались. Потом сил отбиваться уже не было. И, знаешь, может мне этого и не хотелось? Отбиваться. – Почему? – Когда боли становится так много, не в теле, похер на тело, - Глэм ругается и пальцем тычет себе в лоб, – Когда её так много в твоей голове, это же удобно, да? Ощущать и подтверждать свое ничтожество даже так извращенно. У меня вся рука в порезах, смотри. Выставляет руку вперед, так, чтобы девушка точно видела и наблюдает за её реакцией. Проводит указательным пальцем по ярко-розовой полосе, толстой и словно бы продолжающей пульсировать от заживления. – Восемь, - только и говорит Виктория, всматриваясь в ряд неровных полос, – Ты сам? – Их было так много, но часть зажила, а эти остались. Не сам, это был отец, - Глэм кивает головой, пряча руку обратно на груди, и на заискрившийся в глазах подруги вопрос отвечает раньше, – Линейка, в основном. А ноги, - поджимает пальцы интуитивно, тотчас морщась, что слова проглатывает в протяжном стоне, – Все в порядке, в порядке. Не трогай. – Да тебе ко врачу, чувак, надо, - с ужасом и словно бы визгом в голосе, не смея отвести взгляда от краснеющего шерстяного одеяла. Виктория тянет руку, но одергивает себя, – И срочно. – Это пройдет. Скоро, - выдавливает парень и то жалкое подобие улыбки, что он так старательно пытался нацепить на свое лицо спадает с новым стоном. Слишком часто шевелится, – Рофт постарался, чтобы я надолго запомнил. Он наш… их дворецкий. – Он бил тебя, когда ты лежал? – голос яростный, дрогнувший от неожиданного нового ужаса. Виктория вдыхает полной грудью, проводя языком по губам и роняет голову на руки, – Вот же ебанные ублюдки. Прости, слышишь, вырвалось. – Неприятно, но они это, наверное, заслужили, - как и сам он заслужил, запятнав идеальный род своим неидеальным существованием. Глэм даже не старается выгнать эту идею из своей черепной коробки, продолжая раз за разом мысленно повторять её. Сжимает кулаки сильнее. – И что будет, когда ты вернешься? – и смысл доходит не сразу, звучит словно бы издалека, слово за словом просачиваясь внутрь изнуренного сознания. Парню приходится постараться, чтобы до конца понять услышанное. Никогда не думал о возвращении. Вообще мало о чем думал, терзая себя мыслью о ничтожности и желанном саморазрушении. Глэм моргает часто, садясь совершенно ровно, что спина ноет. Оглядывается на крохотную комнату, вместившую всю его жизнь от второго рождения до последней секунды. Мир расслаивается надвое, натрое и много больше, медленно собираясь в четкую картинку. Облизывает губы, хмурится и дрожащий мальчишеский голос меняет на новый, уверенный и точно чужой, потому как сам он, чистый, никогда бы так не смог. – Я не вернусь к ним, - неоспоримым утверждением. Парень через силу и через себя убирает ладонь с колена, вынуждая девушку поднять взгляд, – Никогда. – Откажешься от всех их денег и возможностей? – Виктория недоверчиво приподнимает бровь, – Извинись перед ними и ты получишь вообще все в этой жизни, сам знаешь. Лучшая работа, фигуристые девочки и горы белого порошка. Уверен, что откажешься от такого? Ничего из произнесенных предложений не звучит правдой, не походит на неё даже издалека и через розовое стекло треснувших очков. Горы белого порошка. Горы голубых таблеток. Его дрожащие руки и расширенные зрачки. Мнимая свобода в оковах такого же счастья. Глэм сглатывает, моргает несколько раз, но эта мысль змеей греется не на груди. Под грудью, прямо у истошно колотящегося сердца. – Мне от них ничего не надо, - чеканит Глэм остатками собственных сил. Спускает ноги на пол, так наивно уверенный в ничтожной способности сделать шаг, что скулит с запозданием, хватаясь худыми пальцами за тумбу. Не разжимая челюстей, шумно втягивает воздух, надувает щеки. Пережидает, упирается взмокшим лбом в трясущуюся руку. Рыком отказывается от помощи, взрастив в себе глупую гордость. Не переставая держаться за тумбу, перемещает ногу с теплого влажного пола в пока что сухую тапочку. Морщится, что веки вздрагивают от напряжения. Делает осторожный шаг, поджимая прокусанную губу. И падает на кровать, мгновением открытого рта и безмолвного крика. Накрывает ладонями лицо и до затылка касается, где разбитое сознание впивает свои осколки. Переворачивается на бок, так, чтобы не видеть упрека в чужом взгляде, и, скуля, пытается поджать ноги. Шерстяное одеяло опускается на плечи, прижимается в районе поясницы и очень аккуратно, едва касаясь, расправляется у ног. Горячая ладонь касается щеки, убирает волосы от лица и больно щелкает по носу. – Я Чесу обещала, что с тобой всё будет в порядке, - тихо говорит Виктория, хотя тон повысить ей явно хочется. Сдерживается ради него, из-за него, – Так что нехер тут геройствовать, пока я за тебя отвечаю. – Я просто хотел дойти до кухни, - не убирая рук от лица, что слова слышаться тихо и едва разборчиво. Глэм медленно выпрямляет ноги, боясь пошевелить пальцами, – Мне надо, надо взять… Надо взять там кое-что. – И почему не попросил? – с раздражением, вместо заслуженной злости. Парень пристыжено мотает головой из стороны в сторону и одними губами произносит беззвучное «прости». Виктория поднимается с кровати, бросая укоризненный взгляд через плечо. Глэм хочет её окликнуть, признаться в своем желании может не сразу, но минутой позже. Вместо этого молчит, наблюдая. Она выходит из комнаты быстро, не оглядываясь, и слышится звук открываемого холодильника. Он повторяется дважды, потому что с первой попытки тот открывается едва ли наполовину. Чес о таком предупреждал. Так близко, пара шагов и одна выдвижная дверца. Он убьет себя её же руками. Парень задумывается, трет ладонями лицо, снова ощущая кисловатый запах самого себя. Морщится, трет сильнее, наверняка до красноты, и пропускает мимо ушей тихий оклик. Силится подняться на кровати, выпрямить хотя бы спину, но потревоженные раны не позволяют. – Тебе, эм, варенье? О, или хлеб? Может хлеб с вареньем? – Виктория появляется в дверном проеме, освещаемая кухонным светильником. И чудится нимб у нее над головой, – По цвету вроде клубничное. Тебе как помазать? – Я не голоден, - признается Глэм. Жмется в готовности к очередному недовольству. Взгляда не отводит, только извиняется в который раз, – Честно. – И чего ты меня тогда на кухню потащил? – цокает языком. Выдвигает хлеб из бумажной упаковки и кусает, – Пермый и послемдний раш такое, - предупреждает, не дожевав. Это немного забавно. Было бы, если б ноги не болели так сильно. Глэм давит из себя улыбку, но опускает уголки губ. Набирает воздуха и смелости, вновь сжимает ладони в кулаки, готовый озвучить свою просьбу. – Я хотел взять телефон. – Нет, хер тебе, - девушка виновато пожимает плечами, откладывая на недолгий срок скромный ужин, оттряхивает руки о штаны, но не проходит в комнату, – Чес дал очень четкие и громкие указания, чтобы я тебе этот телефон ни в коем случае не отдавала. Он таковых не слышал. Глэм задумывается, как много Виктория общалась с Чесом до того, как прийти к нему в комнату. Эта незначительная мысль вызывает странное покалывание в области сердца и одновременное желание узнать весь их диалог, слово в слово, от начала до самого конца. – Как ты с Чесом познакомилась? – даже не замечает, как спрашивает, словно другого ничего узнать и не хочет. Тяжелый телефон, залипающая двойка, нажатие дважды, чтобы засчиталось. – Ты тему давай не переводи, - Виктория закатывает глаза и парню видится её явный порыв закончить прерванный ужин. Вместо этого прижимается плечом к дверному косяку и внимательно наблюдает за Глэмом, – Я не принесу тебе никакого телефона, даже если ты меня вусмерть заболтаешь. – Нет, мне просто интересно. Забудь про телефон, - хотя бы на пару минут, пока вопрос есть важнее. Если нажать на вызов достаточно долго, то пойдут гудки. Глэм трясет головой, – Когда я спрашивал Чеса про девушек-байкеров, он не говорил мне про тебя. И после этого, и всегда, когда мог просто сказать кто ты такая. Он смеялся, что тебя не существует. – Не тараторь, а то голова заболит. У меня, - Виктория наклоняет голову, разминая шею и задумывается, поджимая губы, – Мы с Чесом не сказать, чтобы какие-то близкие друзья, так, знакомы. И то из-за того, что живем в одной дыре. Он вот здесь, а я там, ближе к окраине. – И что у тебя за долг такой, из-за которого ты сегодня здесь? – и Глэм сам в своих эмоциях путается, пальцы сомкнулись на невидимом телефоне, готовые поднести его к уху, но он другое слушает. Чужие эмоции, проблеск сожаления и словно бы стыда в зеленой радужке, чуть дернувшиеся брови. Прокляни меня и оставь подле себя навсегда. Не знает, где и эти слова взял, они сами всплыли в воспаленном мозгу, но Глэм соглашается с каждой их буквой, поддаваясь вперед. После третьего гудка обычно берут трубку, он выжидает. Смотрит на Викторию в оба широко раскрытых глаза и замирает. – Вообще неинтересная история. И тебя она не касается, - девушка отмахивается, пряча лицо от внимательного взгляда, и нарочито откусывает сухой хлеб. Явно давится, жует с силой раздосадованности, убирает крошки с лица тыльной стороной ладони. – Принеси мне телефон, честно, я не буду никому звонить и ничего покупать. Вырывается все же, грубее и настойчивее, чем любой предыдущий вопрос. С таким напором, что сам пугается, поднимаясь на подушках и поддаваясь вперед. В комнате что-то хрипит, поскуливая немного, словно бы закипает чайник. Глэм не оборачивается, делает рваный вдох и запоздало узнает в странном звуке свое дыхание. И свой холодный металлический голос. Прямо как у отца. – Я обещаю. – Опять туда же. Даже бровью не ведет, устало смотря куда-то поверх блондинистой головы. Покачивает головой спокойно. Отвинчивает крышку у банки, опускает внутрь красного содержимого откусанный хлеб. Вынимая, капает себе на черные штаны, тихо выругиваясь и в незамысловатом слове звучит начавшаяся буря. – Собственно, нахуя, а? Чтобы ты смотрел на него и пускал слюни, фантазируя о всей той дряни, которую не успел купить? А потом психанул и купил? Думаешь, это так круто, колоться, нюхать? Думаешь, ты весь такой не такой? Неа, и не проси, - Виктория откусывает еще хлеба, разворачиваясь в сторону кухни. Бормочет себе под нос очередное ругательство, недостаточно тихо, чтобы оно осталось незаметным, – Я на свою душу твою смерть брать не буду. – Тогда забери его себе, - едва шевеля губами и не поворачивая головы на тишину прекратившихся шагов. Глэм знает, что она на него все равно посмотрит, и возвращает уставшее тело на смятые подушки, – Он у Чеса в тумбочке, да ты и сама знаешь. – А мне-то он зачем? Я, в отличие от некоторых, подобной херней не страдаю,- девушка сплевывает через левое плечо и трижды стучит пальцами по столу. Действие странное и едва ли понятное, но после него она все равно оборачивает голову и подходит ближе, – Или ты и меня решил в это втянуть? Не получится, сразу говорю. – Просто забери, выкинь и разбей, раз не даешь этого сделать мне. Он мне не нужен, - правда не странная, она противоестественная, идущая поперек мыслей. Глэм чувствует её тяжесть на своем языке и непроизвольно сглатывает. Сам не знает, о чем молит, чтобы Виктория согласилась или отказалась. Читает ответ во вспыхнувшем заинтересованностью взгляде и ведет уголки губ шире в стороны. Медные волосы пламенем загораются в свете закатного солнца. Вспыхивают и следом за ними начинает гореть все вокруг. Серые простыни, серые подушки, серый Глэм. Он отпускает подбородок на ладонь и кивает согласием почти на каждый звучащий вопрос. Включается красной кнопкой, выключается ей же. Да, клавиши иногда заедают. Да, самому не особо нравилось. Нет, пиликанье убрать нельзя, даже если замотаешь скотчем динамик. Да, он проверял. Большой палец зажимает красную клавишу заново, и девушка чуть морщится от звука включающегося устройства. Довольная, как мартовская кошка в вишневом саду. Сидит на кровати, так близко к Глэму, что тела соприкасаются. Бурчит что-то себе под нос, спрашивает как открыть имеющиеся номера. Глэм подсказывает, а потом и показывает, когда нужная клавиша не срабатывает после двух попыток. Держит нагретый чужой кожей телефон в руках и как-то судорожно, не замечая, вцепляется в него пальцами. Позволяет забрать, но смотрит уже не на девушку, на бледный мерцающий зелено-серый экран. – Жаль сюда мало номеров записывается, - Виктория открывает список из двух контактов и быстро стирает один. Глэма передергивает, точнее ту его порочную часть, что с явным желанием сморит на побитый прямоугольник. По памяти шевелит пальцами, выбирая нужные цифры. – Я бы с радостью подарил тебе блокнот, но у меня совсем нет вещей, - говорит, не моргая, набирая по воздуху уже середину номера, – Со следующего концерта куплю. – Заметано. Девушка улыбается хитрой лисицей и убирает телефон в сторону. Складывает ладони на животе и ложится. Чуть задевает лбом чужое костлявое плечо, но не закрывает глаза. Смотрит в потолок, где январь проливает багровые краски негреющего солнца. Глэм поворачивает голову, не открывая глаз, и сипло втягивает воздух. Проводит ладонью по подушке, бормочет явно не проснувшийся. Оставляет попытку пошевелиться, пока теплые пальцы не смыкаются на плече. Смысл звучащих слов странный, что парень даже не пытается в них вникнуть, отмахиваясь от раздражающего собеседника. Смотрит на нечеткий мир, чуть приподнимая веки, и, не заметив чего-то хоть на половину стоящего, утыкается носом в подушку. Чужой голос прямо напротив уха, обжигает горячим дыханием. Глэм резко открывает заспанные глаза, смотрит в упор, не видя ровным счетом ничего дальше собственного носа, да и то приблизительно, и щурится, фокусируя взгляд. – Эй, не пугайся, все свои, - Виктория всматривается в чужое лицо, задумчиво поджав губы, и незаметно для себя немного улыбается, – Твои волосы похожи на гнездо. Глэм ежится от этого, непроизвольно докасываясь до испещренной шрамами руки, и уводит взгляд в сторону. Под подушечками пальцев линии ощущаются отчетливой шероховатостью. Третью он получил как раз за такое «гнездо». – Я не хотела тебя будить, но там Чес пришел. По кухне ходит, мало ли отчет потребует или там не знаю. Ему ж что угодно в голову взбрести могёт. Ты это, скажешь же, что всё норм было? – девушка сама кивает головой. Поправляет свою измятую кофту и перекидывает косу за спину. Глэм утвердительно бормочет, продолжая сжимать красные полосы пальцами. Одна, две, три. Пересчитывает заново, сбиваясь от топота в соседней комнате. Две, три, пять. Слишком болезненная и мягкая, проводит по ней дважды, удостоверяясь, что она не пройдет бесследно. Восемь уродливых линий шрамов. Садится в кровати резко, что перед глазами темнеет и хмурит брови, пугая и Викторию и себя. Отнекивается от уточняющего вопроса, сверлит взглядом дверь, злой не понятно по какой причине. Напрягается, когда та понемногу открывается, впуская в сумерки желтый свет перегорающей лампы. – Многоуважаемые мои временные обитатели комнаты и Глэм, - Чес показывается в дверном проеме, натягивает дружелюбием улыбку, но прихрамывает, заходя внутрь. Касается плеча, чуть морщась, – Могу я кое-чем у вас поинтересоваться? Немного интимный вопрос, так сказать. – Эм, - Виктория заметно кривит рот, выражая явную неуверенность в своем желании слушать что-то сколько бы интимное. Бросает на подошедшего робкий словно бы взгляд, – Ну говори. – В тумбочке, в которую, я уверен, вы никогда и не залазили, и даже думать про такое не думали, - Чес опускается на трехногий стул и ладони размещает на худых коленях. Его старые штаны все в засыхающей грязи, что пока еще влажными пятнами виднеется на ткани. На левой руке тоже грязь, – А к черту этот выпендреж, все свои же тут, да? Где блядский телефон? Злой взгляд пронзает Глэма невидимой, но чрезмерно ощутимой иглой. Её лёд сковывает внутренности, перепутывает их в тугозавязанный узел и правильный – истинно правдивый – ответ мерзнет, не вырываясь изо рта. Холодит зубы почти до боли, что парень против воли смыкает губы в бескровную линию. Присматривается, в черноту уставших глаз. Не злость в полной мере, нечто хуже и страшнее самого грязного и грубого слова. Разочарование. Парень шумно втягивает воздух, ежась от чужого взгляда, и опускает голову. – Так он же не твой, - Виктория выгибает бровь, все еще не поднимаясь с кровати. То, что она расположилась здесь доходит до Чеса с заметным опозданием, потому он давится вопросом. Трясет головой, под непослушными прядями пряча уголки появившейся на мгновение улыбки. Но одергивает себя, щурит глаза недовольством, – Тогда, собственно, какая тебе разница? – Ты ему в сообщницы не заделывайся, слышишь. И без того не святая, Виктория, – её вздрагивание от собственного имени Чес замечает с неестественным ядовитым самодовольством, улыбаясь уже заметно, что горечь едва с губ не капает, – Тут тебе не карточный долг, знаешь ли. Я этого человека пока хоронить не хочу и уж тем более не за свой счет. Где телефон, Глэм? – У меня – девушка достает из кармана едва ли работающее устройство, жалобным писком просящее подзарядки или смерти. Поворачивает, показывая со всех сторон, и прячет обратно, прежде чем запачканные грязью пальцы дотрагиваются до пластикового корпуса. – О, ну молодец, просто умница ты, Виктория, - Чес дышит прерывисто, трясясь до неестественного жутко и жмурится, качая головой. Облизывает губы, опускается обратно на стул и кусает костяшку указательного пальца. Топает несколько раз ногой, сверкая молниями во взгляде, – Я ведь тебя здесь оставил, чтобы ты вот за ним просто посмотрела. Посмотрела, все, больше от тебя ничего и не надо было! А ты у него перед носом телефоном вертишь. Хочешь, чтобы он ночью удрал? Чтобы его машина сбила или что похуже, а? Ноги его видела? Глэм жмется напуганным птенцом и не решается поднять головы, чтобы пара его правильных слов прекратила льющийся поток укоров. Вместо этого прижимает подбородок к груди, и краем глаза замечает движение девушки. Её недовольный утомленный вдох. – Если тебе, о великая Виктория, плевать на других людей, не значит, что мне тоже, - шипит Чес, поддаваясь вперед так опасно сильно, что грозится упасть со стула. Глэм замечет краснеющую гематому на его запястье и сглатывает, – Отдавай телефон и выметайся отсюда, мы в расчете. – Нет, не отдам, - спокойно отвечает девушка, продолжая сидеть на кровати. Закидывает ногу на ногу и опускает ладонь на колено, – Он мой, этот телефон, Глэм подарил буквально час назад или около того, точное времечко уж не запомнила, извиняй. О, и да, я не обижаюсь на все то, что ты только что высказал, Чес, - тянет его имя с нарочитым шипением, уподобаясь его собственной речи и чуть скалится. – Ты дала ему позвонить? – спрашивает рыком, с напором от которого едва не валиться со стула и ледяного взгляда не сводит с притихшего друга, который силится спрятать волнение дрожью своих рук под тонким одеялом. – А я что, похожа на дуру или может ещё чего похуже? – Виктория выпрямляет спину, садясь ровно, перекидывает косу через плечо за спину, – Мы с тобой оба видели всё то дерьмо, что случается. Ты, напомню, даже… – А давай про меня не будем, - Чес сутулится, точно неприятное воспоминание, вызванное чужими словами, жмет ему на плечи. Вдыхает глубоко, под мысленный счет и докасывается пальцами потрескавшихся губ. Вытирает проступившую кровь. – Вот потому я и спрашиваю, похожа ли я на дуру? Да даже бы если этот хорек для тебя ничего не значил, думаешь я взяла бы такой грех на душу, а? – ей бы закричать, но девушка не повышает тона. От этого еще хуже, её слова против слов Чеса звучат одинаково холодно. – У тебя её нет,- улыбается, спиной прижимаясь к холодной стене, и дурашливо смотрит исподлобья. Глэму это заявление смешным не кажется, но он молчит, неожиданно довольным своей позицией наблюдателя. – Как и у тебя, - поддакивает девушка, все же поднимаясь с кровати. Потягивается с громким хрустом и выдыхает с едва ли приличным облегчением, – Значит, порешили. Мобила моя. Звони если чё. – Да я и так пока вот этому названивал все деньги спустил, так что идите-ка все на хер. Звоните сами, я в бабле не купаюсь, - Чес толкает дверь ладонью, не желая вставать со стула, но та открывается издевательски недостаточно. Поджимает губы, но с места не двигается, виновато пожимая плечами. – Чё, даже не поделишься с друзьями, чем там страдал весь вечер? – Виктория встает рядом с дверным проемом, довольно ухмыляясь, и разворачивается спиной к коридору, желая продолжить неприятно начатый диалог. – А вы? – и последнее слово, произнесенное с подколом и вызовом в своих двух буквах, заставляет щеки Глэма зардеть. Чес улыбается так широко, что становится жутко, и покачивается на стуле, поправляя взъерошенные волосы рукой, – Скажешь сегодня хоть что-нибудь или пред моим уходом всё выболтал? Романтик. – Я играл на гитаре. Начинает неуверенно, прокашливаясь и краснея ещё сильнее от ощущаемых кожей взглядов. Кивает головой сам себе и осколки мыслей собирает в единую переливающуюся картинку вишневого сада. О нем решает умолчать, и о том, как лежали на кровати вместе – тоже. – А потом отдал Виктории телефон. – Ну, допустим, целых десять минут из моего двухчасового отсутствия мы нашли, а где остальные? – друг не дает спасть ехидной улыбке со своего лица и краем глаза смотрит на Викторию, явный интерес свой показывая приподнятой бровью. Хлопает по коленям с бессвязной фразой, сорвавшейся с языка, и закидывает ногу на ногу, – Давайте же, я горю узнать все подробности, зайчишки. Глэм неуверенно хмурится, силясь осознать значение брошенной фразы, но сдается, проигрывая явно уставшим рассудком. На девушку взгляда не переводит, тянет воздух долгим тяжелым вдохом и приоткрывает губы. – Снова играл на гитаре, – Глэм кивает на расположенное рядом с кроватью устройство под поддакивание девушки, которая мгновением становится непривычно тихой, – Потом мы заварили самый невкусный чай, что только может быть. Он с верхней полки, лежал рядом с хлебом. Еще не остыл, если захочешь допить. – Вот только пустырника я на ночь глядя и не пил,- отмахивается Чес, отодвигая обнаруженную на столе чашку подальше от себя. Морщится, вытирая пальцы, и задумчиво цокает языком, – Так, значит, ты всё испортил, я правильно понимаю? – Это еще почему? – выдает ошеломлением вместе с испугом. Садится даже ровнее привычного и смотрит поочередно на каждого присутствующего в комнате. Не хмурится, лишь поправляет непослушные волосы, – Все же было нормально. – Удивительно глупый ты человек, Глэм. А ведь мы вроде одного возраста, но в головешке твоей мыслей на порядок меньше, - Чес поддается вперед в своей неудобной позе и резко опускает ногу на пол, не давая стулу упасть, – Давай разберем все как для глуповатого. Виктория, отойдешь в сторонку? – Предпочту остаться, - заявляет девушка, приковывая заинтересованный взгляд к говорящему. Переминается с ноги на ногу и руки уводит за спину, – Мало ли чего ты нагородишь. – Собственно, как хочешь. Слушай меня, мой странный друг, своими этими песенками ты рыжей явно надоел, - Чес робеет под тяжелым взглядом девушки, тянет кружку обратно к себе и делает торопливый глоток, – Ну и гадость, чего я там говорил? А, точно. Ты надоел ей и теперь на наш концерт она никогда и не сунется. Глэм не понимает складывающейся нелогичной цепочки. Не спрашивает, наблюдая, как друг продолжает пить заваренную горькую траву. И словно бы сжимается немного, роняя голову, от прозвучавших слов. Все портить это как раз в его стиле. – Ну, так-то тут я решаю ходить ли мне на концерты или нет. И из вас двоих, одинаково дотошных, мне надоел сильнее ты, - подмечает Виктория, пряча улыбку за нарочитой серьезностью поджатых губ. Делает шаг вперед и расправляет плечи. Немного наклоняет голову. – Приму за комплимент,- улыбается Чес, отпивая горький напиток, и дергается будто бы весь, цокая языком, – Так это чё, нам ждать тебя на концерте? Выделим тебе роскошное место у самой сцены. – Чтобы я на ваши рожи глазела? Вы разве не потому уродами на сцене зоветесь? – и все же улыбка появляется, в изгибе губ и, главное, в глазах. Девушка смотрит с яркими искрами, приподнимая кончик брови немного вверх. – О! – парень цепляет руку Виктории своей, поднимаясь со стула так неожиданно резко, что тот все-таки падает, жалостливо скрипя изжившим себя деревом. Чес встает на одно колено, прижимая чужую ладонь к груди, и серьезностью усмиряет голос, – Ты запомнила наше название. Молю, повтори ещё раз, и я позову тебя замуж. Один раз, дорогая. – Иди на хуй, Чес, - рычит, разделяя слова на отчетливые слоги. Вырывает руку из хватки ошарашено, немного брезгливо. Не прощаясь, разворачивается на пятках, ладонью толкает дверь, – Вот теперь точно не приду. – Сыграем свадьбу в среду, пятого числа? Сына назовем Лордом! – Чес кричит, давясь смехом вслед стремительно покидающей дом Виктории, и вытирает проступившие слезы, – Да, огонь, а не женщина. Завидую я тебе, чувак. – Почему? – Глэм не опускается на подушки, хотя слабость давит ему на грудь. И осознание того, насколько он далек от девушки, что разжигает огонь в его остановившемся сердце, – Ты с ней отлично ладишь, - явно лучше молчаливого нытика в бинтах. – Ой, даже не начинай. Я её знаю, сколько себя помню, а помню я себя ещё пиздюком, то бишь уже очень давно, - не шевеля и единой мышцей, Чес допивает заваренную траву и переворачивает кружку донышком к верху. Возвращается обратно на стул, – Если бы ты ей был неинтересен, она в комнате б не сидела. Максимум, что получил бы это косой взгляд из-за двери, да шум телека. Так что не вешай нос раньше времени. – А ты мне говорил, что девушек-байкеров не бывает, - вспоминает Глэм, и скользкий укор звучит в его голосе, – А она все это время была недалеко от тебя. – Будто бы Викторию так легко поймать. Она не девушка, чувак. Она женщина, - с таким благоговением, что парень не замечает, как стекленеет взгляд, – Ой, да не сердись ты, никто тут на неё не претендует. Рыжие не в моем вкусе. – И всё же где ты был? – перебарывая возросшее желание принять горизонтальное положение. Специально пододвигается ближе, чтобы каждый самый тихий ответ заслышать. – Благодарю, что спросил. Так, делишки всякие обкашливал. Я, знаешь ли, очень занятой молодой человек, в отличие от тебя, - ни капли укора в голосе и во взгляде, одно лишь теплое сочувствие в обрамлении вселенской усталости, – Глупить не будешь, быстро на ноги встанешь, - осекается, прикусив себя за щеку, – Ну то есть… – Да, я понял. Почему ты весь грязный? – не отступает. Смотрит прямо в глаза, замечая темную грусть за искусно разыгрываемым безрассудством. Глэм передвигается на самый край кровати и накрывает чужое колено своей ладонью. Ткань под пальцами влажная и холодная, – Ты мне все рассказать можешь, Чес. – А, это? – Чес недовольно смотрит на свои штаны, все в серо-коричневых пятнах. Встает, сбрасывая чужую ладонь, и торопливо стягивает их с себя. На его ногах темнеют кровоподтеки, кажущиеся неестественно яркими на бледной коже, – Ща в стирку кину. В лужу, блин, упал пока домой брел. Высказывает не правду, её крохотные, ничего не значащие осколки, и огрызается не специально на новый вопрос. Бормочет тихое извинение. – Или тебя в неё уронили, - догадывается Глэм, стараясь подняться с кровати, но ничтожная попытка начинается и заканчивается шумным болезненным вдохом, – Ничего больше рассказать не хочешь? Как другу. – Не то, чтобы я сильно желанием горел, но пиздец ты иногда глазастый, - парень прячет синяки под рваными домашними штанами, перекидывает через плечо грязную вещь и жмет к груди еще теплую чашку. Останавливается у двери. Медлит, покачивает головой и снова кажется Глэму намного старше своего возраста. Чес давит на переносицу пальцами, разворачиваясь, и нечто в его глазах, то, что никогда не проскакивало раньше, меняет воздух в комнате. Тяжелый, липкий, похожий на боль и страх, он заставляет отказаться от вопросов. Парень кивает головой на неозвученную фразу. Упирается локтями в колени, и смотрит. Голубые глаза в совершенную темноту чужих страданий. – Слушай, пока ты ничего себе не надумал и не приписал меня к жертвам педофилов-торговцев людьми, молчи, - выставляет вперед руку, отчего-то уверенный, что друг уже так и подумал, – Есть в этом мире, том что дальше твоего прошлого дома, не самые приятные люди и вещи, к сожалению. Я вот задолжал кому не надо исключительно по своей глупости. Первый наш концерт спешил организовать и занял денег. Только сейчас отдал. А этот тип, кто ж знал, терпеть не может, когда вовремя не возвращают. – И он уронил тебя в лужу? – вырывается, не смотря на недавнее желание не задавать и единого вопроса. Парень пристыжено опускает глаза. – Ну, типа того. Отчасти. Упал то я сам, а вот толкнул, очевидно, он. Не парься, так пара следов, быстро заживет, - успокаивает Чес, не двигаясь со своего места. Но глухим надо быть на оба уха, чтобы не услышать, как его сплетенная недавно ложь по швам трещит, разрываясь. Как он просит о помощи беззвучно, всматриваясь в чужое лицо и делая короткие вдохи. Роняет штаны на пол, моргает часто, точно осознав что-то. Наклоняется, спешно поднимая, и глупую маску очередного безразличия пытается нацепить на лицо. – Он ударил тебя? – Давай без этого мозгокопания, чел. Как бы сказать помягче, итак уже тошно. День долгий, все дела, - отмахивается, специально отворачиваясь, чтобы Глэм не заметил, как дрожат руки. Яростно трет шею ладонью, – Ложись спать, я скоро тоже завалюсь. – Мне мозги ты копаешь, - и ему бы остановится, проглотить свои вопросы, но не может. И встать не может, когда так хочется, когда так надо. Парень продолжает смотреть в удаляющуюся спину, перемену в движении замечает. – Ты это другой случай. Тебе если хорошенько не покопать, то следующая остановка уже могила, - Чес останавливается на полушаге, забывая опустить пятку, и расправляет плечи. Не оборачивается, только голову чуть в сторону поворачивает, – А я сам еще несколько протяну. – Ты больше ничего ему не должен? – с истеричными нотками, почти что всхлипами. Сминает пальцами простыни, прикусывает губу, переспрашивает еще раз, не дождавшись быстрого ответа. – Обижаешь, всё до последней монетки отдал. Теперь я свободный потрепанный человек, который сил нет хочет спать и горбушку с вареньем, - отмахивается половиной правды и спешными шагами по коридору дает понять об окончании неприятного разговора, – Спи.