меццо-пиано

это почему-то всегда напоминает повседневную игру с кошкой: боязливое, почти случайное прикосновение к рукам сяо, как всегда до ужаса ледяным, даже когда за окном – но это здесь бывает очень редко – тепло; заставляет чжун ли усомниться в состоянии его здоровья, но спросить – не болеет ли часом – страшно. сяо сосредоточен как никогда, стоит ему коснуться пальцами клавиш, его взгляд – чуть ниже пюпитра, потрепанных временем желтых листов нот, он помнит все досконально, он выучил – практически без помощи чжун ли. зачем я тебе, все порывается спросить чжун ли, с недавних пор (последнего апреля) ставший только наблюдателем, зрителем сольного концерта, ведь он больше не касается сяо, даже чтобы поправить положение запястья, тем более не касается – чтобы указать верный маршрут по клавишам его пальцам. сяо все делает сам уже слишком, на самом деле, давно, и чжун ли совершенно прекращает видеть в себе хоть какую-то пользу. иногда он отходит, бросает его и солжет, если скажет, что в такие моменты совсем не ощущает этот физический порыв, вибрацию воздуха, как сяо почти тянет к нему руку, пропуская ноту, – поймать за рукав хрустящей накрахмаленной рубашки, притянуть обратно: досиди, дослушай, дотерпи, добудь. чжун ли настежь открывает балкон, но не шагает за его порог, а только смотрит на хвойный склон вдали сквозь прозрачный тюль и курит сигарету. сяо продолжает играть, иногда поворачивая голову немного влево и глядя чжун ли в спину, при этом вслепую касаясь клавиш. сяо – слеп, когда смотрит на чжун ли, потому что кроме него он ничего не видит. и чжун ли думает, будь проклята моя бедность, выпуская сквозь тот самый прозрачный тюль тошнотворный дым сигареты, будь проклята моя бедность за то, что я в это ввязался. учить этого белоручку, аристократического сынка, элегиям и этюдам, смотреть в его острый нос с маленькой горбинкой, чтобы не срываться на губы, которые покрыты тонкой сухой корочкой и налетом слов на едва знакомом чжун ли языке – до фортепиано у сяо был урок французского. чжун ли докуривает и закрывает балконную дверь, когда уже мерзнут плечи, но к сяо он возвращаться боится. один и тот же этюд, сяо оттачивает его до совершенства, до мозолей и стертых в кровь пальцев, словно он на ринге боролся не на жизнь, а на смерть. – мой предыдущий учитель, – признается сяо после одного из самых первых уроков, в прошлом декабре, когда они отвлекаются на чай с корицей и свежие домашние булочки от любезной гувернантки, – бил меня по рукам. сильно. чжун ли, сидящий напротив, опускает взгляд на его костяшки, которые сяо разминает, хрустя ими как-то неуверенно. сухие и бледные, они трещат, как замерзшие ветви апельсиновых деревьев. что иронично. апельсины не растут там, где бывают морозы. – я не буду бить вас, – чжун ли мысленно бьет себя – за то, как непривычно и неловко ему от потребности называть столь молодого юношу на вы, просто потому что его семья владеет половиной города. сяо в ответ таинственно отмалчивается, пряча губы в сервизной кружке. сейчас, спустя столько времени, чжун ли думает, что если бы он отпил из нее, – они бы поцеловались. они касались друг друга только пальцами, предплечьями и плечами сквозь шероховатую ткань одежды, очень редко – взглядами, но от взглядов чжун ли сяо всегда убегал, как от чего-то запретного. но иногда, стоит чжун ли все же мельком поймать его аквамариновые глаза, он видит там что-то, что ему никогда не будет под силу объяснить. он видит там хитрость. как будто сяо уже умеет все, чему хочет обучиться. что он проверяет чжун ли, притворяясь посредственным пианистом. и с одной стороны, чжун ли это совсем не важно, пока ему платят деньги, хорошие деньги, но с другой – чем сильнее он раскусывает сяо, глубже, до сердцевинки, тем больше он понимает, что его время в этом прекрасном трехэтажном замке сочтено. он живет практически в самой дальней от сяо комнате, так было выбрано нарочно, чтобы они не пересекались вне занятий, не могли сблизиться и подружиться, чтобы у чжун ли не сложилось предвзятого мнения, а сяо – не расслабился, найдя общий язык с учителем. у чжун ли своя ванная комната, столовая, терраса, даже библиотека, – словом, свой маленький мир, что никоим образом не пересекается с миром сяо. пока у сяо французский, чжун ли еще досыпает часы, которые ночью потратил на повторение теории музыки из старых пыльных учебников. пока у сяо фехтование во дворе, чжун ли зарекается выходить на террасу, смотреть, – он знает, что это превышает его обязанности, и если кто-нибудь из прислуги уличит – непременно доложит отцу или, того хуже, матери сяо, и чжун ли вышвырнут на улицу, как собаку. тем не менее, пока сяо принимает ванну, едва ли не на целый этаж (этаж чжун ли) стоит вязкий и приторный запах ароматных масел, что почти сбивает с ног, стоит чжун ли, вдоволь надышавшись хвойной свежестью с улицы, вернуться внутрь. они вдвоем, впрочем, все равно умудряются проводить время вместе, прикрываясь уроком: сяо продолжает играть, наизусть, его пальцы отточено скользят по клавишам, но смотрит он только на чжун ли, который стоит напротив, за пианино, и постукивает пальцами по блестящему черному корпусу, беззвучно вторя этюду, исполняемому сяо. когда музыка заканчивается, чжун ли улыбается, но сяо не улыбается никогда – он тихо сглатывает и опускает взгляд, на свои пальцы, взгляд слегка отстраненный, будто собственные руки ему не принадлежат, – быть может, лишь потому, что они слишком давно не испытывали боли от ударов лаковой крышкой. чжун ли пообещал не бить. он не бьет. он не представляет, как это хрустальное, изумрудное, с морем в глазах и вкраплениями угольных скал, бледное, изнеженное, толком не умеющее даже бриться, худое создание, – можно ранить. однажды сяо приходит к нему в комнату ночью. это очень странная встреча, чжун ли не предупреждал, что не будет спать. вокруг его головы – ореол золотистого ночника, на широкой кровати разбросаны учебники по музыке. сяо по-хозяйски (а как еще?) проходит внутрь, даже не спрашивая разрешения, садится рядом, двигаясь под самую стену, и обнимает голые колени. – мне не спится, – шепотом признается он. – если кто-то увидит тебя здесь в такое время, меня вышвырнут, – чжун ли говорит без страха – если честно, он готов рискнуть – просто ставит в известность. хотя сяо знает все и так. – не всегда возвращаться туда, откуда ты пришел, – плохо, – спокойным тоном отвечает сяо и пристально смотрит в глаза. чжун ли в расстегнутой рубашке и мятых брюках, ему очень душно, хоть и за окном затянувшаяся зима, а сяо пахнет мятой, с которой он обычно принимает ванну по вечерам, чтобы лучше спать. сегодня, видимо, это не помогло. или сяо не хотел, чтобы помогало. в любом случае. он вытягивает вперед голые ноги, сползает на подушку, у него где-то под поясницей мнется какая-то старая нотная тетрадь, мягкая и достаточно тонкая для того, чтобы ее не почувствовать. – ложись, – просто говорит он, но чжун ли чувствует его слова как приказ. – поговори со мной на французском, – зачем-то просит чжун ли, прекрасно зная, что вряд ли поймет хоть слово. сяо что-то ему рассказывает, но он не вслушивается и не думает, чужой голос льется как мед, как карамель, как растопленный шоколад, и чжун ли сам не замечает, как поворачивается, чтобы спрятать лицо в чужой щеке, бледной и холодной, с маленькой родинкой почти по самому центру. это не поцелуй, нет, но сяо на миг сбивается, растерявшись, а затем его голос становится тише, и еще, и еще, и еще, он превращается в шепот, который чжун ли прекращает слышать, когда засыпает. утром, когда он просыпается, сяо рядом нет. завтракают они отдельно, как и, впрочем, все остальное, не видятся – и до урока у них нет ни малейшего шанса поговорить. а потом, когда они сидят за пианино, и все начинается заново, сяо даже не приходится делать вид, что прошлой ночи не было, – он просто отстранен, холоден, безоблачен, ничего не было, ничего не существует, ничего не будет. чжун ли нужно с этим смириться. у него не выходит. когда сяо устает играть (это бывает крайне редко, но бывает), он склоняет голову чжун ли на плечо, касается виском рубашки и закрывает глаза. он лежит так молча не больше минуты, дышит ровно и едва слышно, а потом выпрямляется и начинает следующий этюд, даже не переворачивая страницу в нотной тетради. чжун ли о многом хочется у него спросить, но он знает, что сяо не из тех, кто отвечает на вопросы. сяо в принципе не разговорчив, и его можно понять, – в детстве за каждое неугодное родителям слово он непременно оказывался награжден физической болью. предыдущий учитель фортепиано регулярно бил его по пальцам. наверное, учитель французского бьет его по губам. чжун ли хочется отличаться от этих людей. не отождествляться с ними в глазах сяо. но он знает, что слишком поздно, – сяо изначально отказывается доверять всем, кого встречает, и дело тут вовсе не в человеке, стоящем перед ним. просто у него внутри давно уже оборван этот канал, по которому прежде двигалось все светлое, доброе, нежное, даже любящее. чжун ли не под силу коснуться этого шрама. но однажды сяо сам направляет его ладонь. – в этой местности всегда снег? – вскользь спрашивает чжун ли, стоит им ненадолго прерваться и отвлечься на начавшуюся за окном метель. – мне кажется, что да, – сяо немигающим взглядом смотрит на расплывчатый холм вдалеке. – по крайней мере, всякий раз, как я смотрю туда, все белое. даже летом. – белый – хороший цвет, разве нет? – не когда его слишком много, – сяо не отрывает взгляда от окна. – так можно сказать обо всем. выдержав тишину, он меняет тему. – так странно, – в этот миг чжун ли кажется, что сяо склоняется чуть ближе к нему, будто чтобы ощутить запах, но, может быть, только кажется. – ты пахнешь тем крылом дома, в котором я почти не бываю. как будто другой страной. чужой землей. – разве в собственном доме что-то может быть чужим? – хмурится чжун ли. сяо как-то тоскливо смеется. – мой дом – это один большой континент. и между нами с тобой – граница. можно сказать, что ты сейчас незаконно на моей территории. и тебя могут депортировать. чжун ли понимает, что ему стоит подыграть. – и почему же не депортируют? то, что делает сяо дальше, заставляет вздрогнуть и потерять дар речи, – он все-таки наклоняется еще ближе (не показалось в первый раз), прячет лицо в ткани рубашки чжун ли, и, вроде бы, все это происходило уже десятки раз, но именно сегодня и именно сейчас – что-то меняется. – ты ностальгически пахнешь, – чжун ли не уверен, что это ответ на его вопрос. – заставляешь меня тосковать по местности, в которой я никогда не бывал, по времени, в котором я никогда не жил. вместо того, чтобы что-то сказать, чжун ли мягко касается его виска, заставляя сяо поднять голову, а затем подносит пальцы к ряду пуговиц на своей рубашке. мгновение ока – и чжун ли выпутывается из рукавов, не слишком кинематографично, но достаточно для того, чтобы сяо затаил дыхание, принимая из его рук бегло скомканную ткань. весь путь до своего крыла и спальни чжун ли проделывает обнаженным по пояс. каким-то немыслимым чудом его никто не замечает. оправданно ли то, что все последующие дни чжун ли чувствует себя голым, даже когда одет? как будто сяо срезал или грубо содрал кожуру с самого его сердца, эту грубоватую, подгнившую, даже, может быть, успевшую покрыться плесенью. они продолжают заниматься, продолжают молчать о произошедшем, как люди, которые случайно столкнулись друг с другом на улице, врезались плечами – и тут же об этом забыли. чжун ли не говорит, не признается – даже самому себе – что в доме сяо чувствует себя, как в тюрьме, потому что это приятные оковы, нужные, это заземление, укрытие, защита. – тебе не тоскливо здесь? – спрашивает сяо, поднимая на него внимательный взгляд во время одного из занятий. не дожидаясь ответа, что ему несвойственно, он продолжает: – ведь даже мне – да, хоть я и привык тосковать. чжун ли только мягко-мягко улыбается в ответ и, ни говоря ни слова, кивает на пианино. сяо поддается ему и играет дальше. и дальше, и дальше, и дальше. в таком молчании проходит очень много недель, уже лето, да и то кажется снежным, а чжун ли теплее не становится – очень холодно ни то от температуры воздуха, ни то от этого делового сдержанного напряжения, что повисает между ними с сяо. однажды чжун ли ненарочно подслушивает, как сяо мастурбирует. это случается поздно вечером, по пути на улицу, когда все (как думает чжун ли) уже спят, а он решает выйти покурить через главный выход. в конце концов, не отчитают же его за это, даже если поймают. он нарочно идет мимо комнаты сяо, хоть и есть вариант обхода (даже несколько – в этом запутанном замке-лабиринте), питает слабую надежду на то, что сяо не спит, что услышит его шаги, приоткроет дверь, позовет, позволит уснуть рядом с собой, а как там будет утром, когда зайдет раздвинуть шторы кто-то из прислуги и заметит, – чжун ли не хочет даже думать. у сяо приоткрыта дверь, и это странно, наигранно, будто он знал, что чжун ли будет проходить мимо. темно, дрожит свеча. в тонком-тонком отверстии – размытые очертания спальни, сдержанной, аристократичной, до блеска убранной. сяо, распластавшись на кровати и проникнув одной рукой под атласную, жемчужно сияющую ткань пижамных шорт, ласкает себя, в свободной ладони комкая лежащую рядом рубашку чжун ли, мятую и истерзанную. чжун ли чувствует ком в горле, ему тяжело дышать, но он не выдает себя, потому что это будет непростительно. он только бросается прочь, на улицу, где уже знает, что выкурит больше трех сигарет подряд, но что-то подсказывает ему, что сяо слышит и замечает, и знает, что он был рядом – какое-то время. после этого молчать уже не получается. сяо отыгрывает этюд с особым пристрастием, старанием, будто пытается кому-то что-то доказать, и заканчивает еще раньше, чем истекает время занятия. они за закрытой изнутри дверью музыкальной комнаты (чтобы никто, даже прислуга, не беспокоил), тонкие бледные пальцы сяо изламываются над клавишами, будто те самые замерзшие апельсиновые ветки, расслабляются и опадают на бедра – уже как лепестки. чжун ли почему-то отмечает, что его собственным ладоням – внешне излишне грубоватым для музыкальных – далеко до рук сяо, красивых, хоть и всегда холодных. – давай не обсуждать это, – предлагает сяо еще до того, как чжун ли успевает задуматься, что стоило бы обсудить это. – мы не можем, – спокойно возражает он. – ты много увидел? – сяо смотрит недоверчиво и осторожно. и чжун ли отвечает очень мягко, вежливо, даже немного официально, но с тенью несостоявшейся улыбки на лице. – меньше, чем мне хотелось бы. сяо будто бы не вникает в суть фразы, а улавливает лишь отзвук, когда отклоняется немного назад, и смотрит мимо чжун ли на дверь – убедиться, что она закрыта, даже будучи в этом целиком уверенным. потом он возвращает чжун ли взгляд, очень спокойный, даже какой-то меланхоличный, – и подается вперед, тут же опуская голову ему на плечо. чжун ли вздрагивает, но не пытается отстраниться, только на миг замирает в неуверенности, можно ли ему сяо косну- – да, – как будто читает мысли тот. – что – да? горячим выдохом в ткань рубашки: – все, о чем ты думаешь. чжун ли не думает о многом прямо сейчас, когда кладет одну ладонь сяо на затылок и, замерев так ненадолго, медленно проводит вниз вдоль позвоночника. мнется тонкая ткань, сяо крупно вздрагивает и, кажется, краснеет – сильнее прячется где-то у чжун ли между шеей и плечом и ни за что не хочет показывать лицо. вскоре, коснувшись другой рукой его бедер и случайно задев запястьем пах, чжун ли понимает, в чем дело. но сяо слишком скромен, нежен, даже, возможно, аристократичен, чтобы вот так просто выдать себя. чжун ли целует его в висок и чувствует, как чужие бедра вдруг напрягаются и крепко сжимают его ладонь, тем самым безмолвно прося о прикосновении. чжун ли понимает, что они тратят время на неправильные вещи, что они совсем не тем должны заниматься, что бы они ни чувствовали друг к другу на самом деле, но он просто не находит в себе достаточно воли, чтобы сяо отказать. он из тех, кому не отказывают. сяо помогает ему: немного выпрямляется, но лицо все еще отводит, расслабляет бедра и разводит шире, позволяя чжун ли подобраться к пуговице на брюках. ткань очень тонкая, бархатная, идеально выстиранная и выглаженная, только для ветреной погоды – достаточно холодная. чжун ли не знает, почему подмечает это сейчас, когда кончики его пальцев мокнут, проникнув под белье сяо и коснувшись горячей плоти. сяо ерзает и громко выдыхает, стоит чжун ли медленно огладить его, собрав пальцами смазку, обхватить всей ладонью целиком и продолжить двигаться, понимать, слышать – даже когда сяо молчит. да, он молчит, но с чжун ли говорит его тело – то, как он то выгибается в пояснице, то наоборот сутулится и скукоживается, как продолжает прятать лицо в напряженном плече и тихо, но тяжело дышать, и как чертовски пересохшие губы чжун ли завидуют ткани его собственной рубашки, которая получает от сяо все неосознанные поцелуи. они не считают, сколько времени проходит так, сяо постоянно сжимает и расслабляет бедра, наверняка замечает, что чжун ли заведен тоже, но боится с этим хоть что-нибудь сделать. чжун ли хватает и этого простого эротического кино – немого, подросткового, любительского, в кремово-серых тонах и с пятнами бликующего солнца на сетчатке. – я скоро… – выдыхает сяо, вынуждая чжун ли быстрее двигать рукой, и их дыхания сбиваются как-то в унисон, сплетаясь вместе в абсолютно удивительную нестабильную гармонию: рваные, судорожные выдохи сяо, то, как он не позволяет себе стонать, хоть чжун ли и знает, что ему хочется (и он обещает самому себе непременно довести его до этого, в следующий раз, когда они будут уже в постели). в момент, когда сяо максимально напряжен, когда остается несколько секунд до того, как он достигнет пика, чжун ли понимает, что больше всего на свете сейчас хочет его поцеловать. лишиться головы, но поцеловать. быть депортированным, но поцеловать. конечно, он не позволяет себе этого, он не позволяет ничего большего, чем то, о чем просит сяо, но в какую-то секунду сяо сам вдруг поднимает голову, являя свое раскрасневшееся, почему-то немного заплаканное и чертовски красивое лицо, и с совершенно пустым взглядом подается вперед – в поцелуй, который не успевает состояться, потому что едва их губы соприкасаются, сяо кончает, издавая резкий оборванный выдох, почти переходящий в стон, а затем вновь сутулится и соскальзывает ниже – по подбородку чжун ли и на кадык, где прячется, крепко зажмуриваясь. чжун ли застывает, боясь пошевелиться или издать хоть слово, но он очень сильно хочет дать сяо знать, что произошедшее только что было для него горячее даже самого пылкого и страстного занятия любовью в его жизни. то, как впервые за бесконечно долгое время сяо наконец позволил ему узнать себя, приподнял с лица вуаль, обнажил уязвимость. чжун ли все еще страшно вынимать ладонь из его брюк, оттирать ее от горячей спермы, но сяо сам перехватывает его за запястье и вытаскивает руку, будто ставя точку во всем, что только что произошло. чжун ли мысленно благодарит его уже за это, потому что сам он едва решился бы даже на запятую. сяо отворачивает красное от стыда лицо, дрожащими руками застегивает брюки. он растерянный, но красивый, его волосы приятно пахнут, чжун ли не прекращает думать о нем, даже когда смотрит прямо ему в затылок. проходит, быть может, минута, маркирует конец занятия на сегодня, и тогда сяо – строго секунда в секунду, будто ему в голову вмонтирован таймер – подрывается с места и, не сказав ни слова напоследок, мерной и горделивой, хоть и немного расшатанной после оргазма походкой уходит прочь. остаток этого дня и весь следующий чжун ли не может ни есть, ни пить, ни курить, ни спать. получается только вспоминать произошедшее, рисовать его у себя в голове снова и снова в самых ярких чертах и деталях, вплоть до того, как сяо терся приоткрытыми влажными губами о сухую ткань его рубашки на плече, и какой шуршащий звук это создавало, – в любой другой обстановке для чжун ли крайне противный. все эти отрывки, когда собираются в цельную цепочку кадров, заставляют чжун ли метаться, искать пятый угол в комнате, даже пытаться сделать уборку и разложить, наконец, по порядку нотные листы, но все обрывает сяо, который после полуночи заявляется на порог и, прислонившись плечом к косяку, прячет ладони в карманах тонких пижамных штанов, которые он обычно надевает сразу после ванны. чжун ли замирает с тонкой стопкой листов в руке, оборачивается, молчит и ждет. на письменном столе мелко, будто притаившись, подрагивают несколько свечей, – чжун ли, когда может, не работает при электрическом свете. сяо продолжает молчать, но не дрожит и не тушуется, а просто смотрит чжун ли в глаза – пугающе холодно. потом, будто некто дал ему какую-то мысленную команду, вздыхает и проходит в комнату, не глядя закрывая за собой дверь на замок. чжун ли думает, что сяо подойдет к нему, но вместо этого он присаживается на край кровати – со своей идеальной аристократичной осанкой и спиной, прикрытой только тонкой тканью домашней белой безрукавки, – и складывает руки на коленях. – я вдруг подумал, – тихо прокашлявшись, начинает он; его глаза пристально глядят в одну точку на полу, – если я буду кричать здесь, то там меня никто не услышит. он резко поднимает свой аквамариновый взгляд. чжун ли роняет и рассыпает по полу «зиму» вивальди.