Осенние мадригалы о гигантских жабах

      Между августом и сентябрем начинались длинные вечера: солнечные мазки плескались в глубине многоглазых болот, играли рыбками на истертых деревянных ступеньках порога. Вдалеке, за плауновым лесом, за двускатными крышами вразлет, за слепыми каменными изваяниями, растворяясь в закатной торжественной лучезарности плавали призрачные розовые отроги горы Мьёбоку.       Джирайя любил возвращаться домой. На плечах его горело и лопалось пьяное лето, и осень, неблагая человечья осень поднимала в небе свои багровые флаги. Август подгонял его в спину — еще, еще, пока время есть, пока воздух насквозь из солнца и красные гэта отстукивают шагами секунды до смерти, еще! — и в дымном мареве нарождающегося сентября Джирайя сбегал из мира, прижимая к груди ворох хрустящей полупрозрачной рисовой бумаги. У него не было имени для того, что болело внутри, для того, что гнало вперед, что надламывалось снова и снова в каменных городах и распаханной земле, гноилось в осенней стыни, но оно исцелялось — в медитативном спокойствии нечеловеческой земли, признавшей его сыном.       Из щелей между досок старой деревянной террасы потянуло холодом — он лениво лизнул по позвоночнику, заставив зябко поежиться, потрепал заломленные краешки мелко исписанной бумаги. За нее, небрежно рассыпанную вокруг, Джирайя не переживал: никто здесь не тронет его труды, даже морды любопытной не сунет в пьяные неровные строки. Может, ближе к зиме попросят почитать вслух: соберутся вокруг всей деревней, круглоглазые, по-детски непосредственные мудрые существа, будут охать и ахать, поддерживая полюбившегося героя, щедро тешить писательское эго, — только выбрать бы отрывки поприличнее. Нигде не редактировалось так хорошо, как на Мьёбоку, и Джирайя бессовестно пользовался ее гостеприимством — ее и старого друга, никогда не отказывающем в крыше, чашке саке и личном пространстве. Чего еще надо, чтобы привести в порядок полубессознательные черновики?       Глубокая тень тростниковой крыши, опасливо, по-звериному подкрадывающаяся к ногам с самого полудня, наконец торжествующе вспрыгнула на колени, смазав и без того неровные буквы черновика. Джирайя недовольно завозился, ловя листом бумаги последние капли дня. Пора было сворачиваться.       «Белые столпы ее стройных бедер уверенно впадали в высокий округлый зад»       Почему столпы — и впадали? Джирайя задумчиво прикусил кончик кисти. Определенно, когда он это писал, в этом был какой-то высший смысл. Почему не «белые реки ее стройных бедер», раз уж впадали? Но нет, бедра-реки — это какая-то слишком далекая от жизни метафора. Реки, это, как известно, волосы, в крайнем случае тело целиком, без уточнения части. «Он нырнул разгоряченным лицом в прохладный омут ее живота…» — где это было? В «Усладах греха»? Собственный талант иногда приводил Джирайю в восторг.       Кисточка нервно щелкнула по краю керамической тушницы, брызнула черным на зеленоватые доски — черт с ней, дождем отмоется.       Белые столпы, белые столпы… Когда он это написал? Кому? В честь дочери рыбака, обернутой в сети и тину, с щербинкой между передних зубов? Она согласилась приподнять подол на потеху богатому господину, хотя и не позволила себя коснуться — в присущей всем деревенским девицам настороженной скромности. Ноги у нее и правда были выдающиеся, можно сказать, что и столпы. И все же, может, не впадали? А что делали? Поддерживали? «Стройные бедра поддерживали ее высокий зад…» Нет, это уже даже оскорбительно.       Бумажные стены дома насквозь пропускали свет, превращали усталую террасу в разбитое зеркало: то сверкнет на изломе бумажного лезвия живой огонек, то тьма непроглядная, угловатая — от восточного края неба. Внутри дома метнулась тень и тут же пропала. Джирайя поднял взгляд от смазанного чернильной тьмой листа и прислушался.       Топ. Шлеп. Маленькие пятипалые лапки осторожно ступали по половицам, боясь выдать неловкого хозяина. Шлеп! Это подвели ножки: не шагнули, а прыгнули, тут же испуганно замерли. Выдали? Джирайя чуть улыбнулся, включаясь в маленькую игру. Топ-топ. Длинная тень метнулась, взбрыкнула, мазнула по плечу и пропала, запутавшись в длинных седых волосах.       Спину чуть закололо привычным ощущением чужого ищущего взгляда.  — Маленьким жабам, — наконец, не оборачиваясь сообщил Джирайя, — давно пора спать.       За спиной недовольно засопели.  — А я уже не маленький.  — Разве? А мне кажется, что еще совсем малыш.       Жабенок на секунду растерялся, а затем уверенно ткнул пальцем себе за спину.  — Хвоста нет, видишь?       С таким железным аргументом Джирайе трудно было поспорить. Жабий малыш робко потоптался на пороге, раздумывая, видимо, является ли молчание старика приглашением, и, так и не получив отповеди, шагнул вглубь старой террасы.       Его окружали листы черновика: маленькие западни из чернил и рисового волокна. Жабенок крался между ними, боясь наступить или неосторожным жестом смахнуть — кто знает, может, была в их напускной хаотичности какая-то одному Джирайе известная система? Еще наругается за то, что все поломал: даже взрослые не решались мешать его творческим мукам.       Джирайя демонстративно поднял к носу измученный правками лист. Жабенок подкрался слева, шлепнулся на попу и, выдержав кажущуюся ему приличной паузу, светски спросил:  — Книгу пишешь, да, Джи-сан?  — Редактирую, Гамакичи, — поправил он.       Гамакичи помолчал еще немного: в придавленной небом тишине Мьёбоку было слышно, как шевелятся мысли в маленькой голове.  — А про что книга?  — Вырастешь — прочитаешь, — пообещал Джирайя, откладывая в сторону лист — его забавляла неожиданная ночная компания.  — А сейчас можно?  — Сейчас нельзя.       Жабенок ковырнул лапкой невидимый сучок.  — Папа тоже мне не разрешает, — доверительно поделился он, — И Шима-сама еще.       Джирайя мудро промолчал, ожидая продолжения, и Гамакичи не заставил себя ждать. Он поднял на него золотистый мальчишеский взгляд, изучающе всмотрелся в немолодое человеческое лицо, и, глубоко вдохнув для храбрости, вдруг выпалил:  — А я все равно читал, вот!       И совсем по-детски зажмурился. Джирайя чуть усмехнулся, польщенно принимая детское доверие.  — И что скажешь?       В конце концов, он ему не отец, и даже не бдительная мудрая старица — так, названный дядька. Воспитание жабьего молодняка никак не входило в его компетенции.       Гамакичи подозрительно приоткрыл один глаз. Не ругают? Нет, не ругали.  — Мне понравилось, — окончательно осмелев, довольно сообщил он. — Особенно, где драки всякие и приключения! Только иногда болтают много, вот.       Джирайя хмыкнул. «Болтают». Глупое дитя, в этом же вся соль! Он, можно сказать, душу в эти диалоги вкладывает. Нет, от детей он критику принимать отказывается.       Гамакичи снова примолк, задумчиво рассматривая свои лапы — и Джирайя уже догадывался, с какой проблемой к нему пришел маленький любитель романов не по возрасту.  — Но я не все понял, — наконец, признался маленький жаб, отводя взгляд.  — И что ты не понял?  — Ну, где… Где вот Ёсикадо встречает принцессу и… там дальше какие-то корабли и пещеры, и я не понял, — он поднял на Джирайю умоляющий взгляд. — А это же самое крутое, да? Мне из-за этого не дают читать?       Какой на удивление догадливый ребенок.       «Корабли и пещеры». «И корабль его восставшей мужественности на всех парусах устремился вглубь ее пещеры наслаждения — в поисках священной жемчужины тысячи удовольствий». Между прочим, очередной шедевр образности, так даже критики в газетах писали. Ну и как тут объяснить детенышу, что к чему?       Джирайя оценивающе оглядел названного племянника сверху вниз. Он никогда не конфликтовал с Гамабунтой по поводу его манеры воспитания детей — все комментарии Джирайя разумно придерживал при себе, — но сколько мальчонке сейчас? Десять? Двенадцать? В этом возрасте сам Гамабунта носил на левом глазу старый шрам и мог на своем загривке удержать человека, — а что его сыновья? Гамакичи он мог бы сейчас поднять на вытянутых руках, и черт его знает, где здесь причина, а где следствие: то ли загадочная жабья природа замедляет его с братом рост, то ли сам Гамабунта пытается продлить своим детям детство. Неразумно. Незрело. По-отцовски эмоционально.       Ты не сможешь держать их младенцами вечно, Бунта.       Гамакичи смотрел на него снизу вверх: наивно и желтоглазо, — и в глубине нечеловеческих горизонталин зрачков бесновалась и выла еще неоформленная, просыпающаяся жажда. Джирайя знал этот взгляд: его он угадывал почти в каждом взрослеющем мальчике. И никогда не мог отказать.       У человеческих мальчиков острые плечи и звонкие ребра, а тела податливы и отзывчивы. Они всегда начинают со страха, и был в этом особый шарм, какая-то форма извращенной спортивной игры: заставить скалящегося волчонка в руках таять и лизать руки, прося ласки. Человеческие мальчики больно кусаются — и исступленно целуют после, испрашивая прощения; деревенеют и оттаивают, ластятся, впервые испробовав взрослой любви.       А жабьи?       Гамакичи напряженно замер, по-своему истолковав долгое молчание старика. Джирайя задумчиво огладил кончиком пальца длинную линию жабьей челюсти, заставив его поднять лицо.       С жабой он сам когда-то впервые познал искусство любви. Самое время вернуть брату невыставленный долг — даже если тот не просил.  — Рассказать так, чтобы ты понял, у меня не получится, — мягко признался Джирайя. — Но я могу показать, если ты хочешь.       И на морде Гамакичи не промелькнуло ни единой тени подозрения — только чистый, незамутненный восторг.  — И что, я буду совсем-совсем взрослый?       Джирайя коротко хохотнул.  — Нет, не совсем. Но я разрешу тебе почитать мою новую книгу. Иди сюда.       Он приглашающе похлопал себя по обтянутому льном колену. Гамакичи оперся о него лапами, неловко подтянул толстопузое мягкое тело, перевалился через бедро и рухнул прямо в подставленные руки.  — Перевернись на спинку.       Жабенок посапывал, старательно выполняя мягкие короткие приказы. Джирайя ворковал — тем особым умиротворяющим тоном, которым разговаривал с нежными девственными девами и мальчиками, — и сам он весь становился мягче и предупредительнее. Не спугнуть бы, не навредить хрупкой просыпающейся сексуальности, — он должен быть учителем, идеалом, первым любовником, и ответственности серьезнее и чести выше он не знал.       Гамакичи уютно устроился между его ног белым полупрозрачным животиком вверх. Джирайя погладил его вибрирующую щекотную мягкость — на ощупь маленькие жабы напоминали зрелое тесто, проминающееся под пальцами. Через тонкую пленку кожи проступали красные лапки сосудов, темные пятна неизвестной человеческой науке требухи — и маленькое сердечко испуганно-вожделенно трепыхалось, повторяя ритм дрожащего жабьего горла.       Гамакичи начинал догадываться, что происходит что-то важное.       Он был совсем мал, и чтобы касаться сухой бугристой кожи губами приходилось согнуться едва ли не пополам. Гамакичи напрягся, когда рукав хаори соскользнул по плечу вниз, попытался было подтянуть обратно, но Джирайя отвел его руку, коротко поцеловав маленькие холодные пальцы.       И не было в мире все-таки ничего сексуальнее юности, ничего притягательнее свежего нетронутого тела. Джирайя не любил мужчин, но мальчики… ах, мальчики. Большеглазые сосуды венценосного мая, tabula rasa пробуждающейся сексуальности: в острых коленках и узких ошкуренных солнцем плечах — сама жизнь. Джирайя срывал с них одежды и печати отрочества, вписывал свое имя пальцами в самую кожу и глубже — и сам как будто становился бессмертен. Он был ипостасью Любви на земле, слепой и нерассуждающей, подчиненной смыслам выше человеческих законов и морали.       Гамакичи доверчиво тянулся навстречу: подставлял поцелуям большеглазую мордочку, отводил голову, открывая короткую тонкокожую шею. Он быстро понял правила игры и с удовольствием им подчинился, ластясь к стариковским тонкопалым рукам. — Боишься? — Джирайя тепло выдохнул в затянутое перепонкой отверстие ушка. — Не-а, — Гамакичи поднял на него вдруг посерьезневший взгляд. — А надо?       Джирайя смешливо фыркнул и покачал головой.       Конечно, он не боялся: никто не успел рассказать малышу, что секс — это постыдно и плохо.       Под передними лапами у жаб мягкое секретное местечко. Гамакичи поднял руки, едва уловив бессловесную просьбу — и Джирайя почти задохнулся от умиленного восторга. Такое редкое, такое ценное удовольствие: юное существо, доверчиво-открытое без наносного отравляющего стыда, готовое любить и получать удовольствие. Его можно было просто ласкать и радоваться щедрому отклику, не утешая и не спрашивая разрешения на каждый следующий шаг — и даже не прося ничего взамен.       Джирайя заводился: Гамакичи возбужденно терся спинкой о его пах, прекрасный в своем бесстыдстве. И все-таки первый раз — не лучшее время для взаимных ласк. Малыш заслужил его полное и безраздельное внимание, и Джирайя задавил в себе эгоистичную потребность в ответе.       Длинные пальцы скользили по бородавчатой сухой коже боков и загривка, по нежному горлу и животу, заигрывающе касались жабьих бедер, не переходя в наступление. Гамакичи млел: по-детски желтые его глаза затягивала радужная мутность, лишая взгляд фокуса и осмысленности. Он слабел, растекался в руках, позволяя играть с собой, и тут же в редкие секунды маленькое жабье тело жестоко выламывал предоргазменный спазм. Гамакичи тихо взвизгивал, томно и ищуще возился, поднимал умоляющие, полные непонимания глаза: почему так плохо, если так хорошо? — и находил успокоение в коротком ласковом поцелуе.  — Хочешь узнать про кораблик?       Гамакичи мелко согласно закивал. Джирайя погладил подушечкой пальца широкий безгубый рот — и жабенок, повинуясь новооткрытой страсти, послушно лизнул его языком. Еще! Палец скользнул в мелкозубую пасть, Гамакичи зажмурился, шумно влюбленно выдохнул и смело втянул его в рот.       Какой хороший мальчик.       Он заслуживал самого лучшего первого раза, самого ласкового любовника. Сама Мьёбоку словно бы благословляла своего маленького сына — непроницаемо-черное небо, щедро обсыпанное бутылочной звездной крошкой, торжественным куполом укрывало их сверху, оберегая, храня от чужого взгляда. Сейчас Гамакичи не оценит дикой, первобытной красоты момента, но, может, потом, уже попирая корону гор титаническим телом, вспомнит и исполнится благодарности.       Жабья клоака надежно упрятана складками кожи, но Джирайя знал, где искать. Возбужденная, но неподатливая, она не открывалась его пальцам, требовала усилия. И в глубине души Джирайя умолял, умолял малыша о прощении за боль, которую принесет. Он жадно, мелко целовал изгиб толстой шеи, отвлекая жабенка от пропихивания пальцев в его капризное неподатливое нутро.       Гамакичи шокированно замер, поджав многосуставчатые ноги. Прости, малыш, прости, так нужно.  — Расслабься.  — Н-не… не могу…       Вторая рука продолжала успокаивающе поглаживать дрожащее брюшко.  — Тшш, тшшш, — Джирайя рефлекторно покачивал испуганного ребенка. — Это просто корабль входит в пещеру.  — Не похоже, — сдавленно, но категорично заявил Гамакичи.       Все, передавил. Палец выскользнул из клоаки, легонько погладил паховую складку вокруг. Гамакичи не успел остыть: с его бешеным, совершенно нежабьим либидо немного боли не сможет навредить.       С его отцом в свое время было гораздо сложнее.       Джирайя продолжал бессловесно умиротворяюще ворковать, прижавшись впалой щекой к прохладной бородавчатой макушке. Мир вокруг замер: монохромно-серый, припыленный теплой желтизной светящегося бумажного дома. Гамакичи вдруг вывернулся, отвел голову, но прежде, чем Джирайя успел забеспокоиться, неловко прижался к его рту и длинно лизнул сухие узкие губы.  — Мне продолжать?       Гамакичи кивнул.  — Можешь еще сделать… ну, кораблик. Если так надо. Было не так и больно.       Джирайя чмокнул его в костный бугорок над глазом.  — Больше не будет.       Пальцы кружили вокруг клоаки, то легонько погружалась на фалангу, то выскальзывая, и живот жабенка каменел нервным спазмом в такт этим движениям. Гамакичи беспорядочно лизал и покусывал человеческую шею — шалея от собственной дерзости и одновременно как будто извиняясь за свое глупое тело, никак не желающее принять чужое вторжение. Джирайя принимал его извинения, мучительно борясь с собственным лихорадочно накрывшим возбуждением.       Мягкое жабье тело, невинные глаза ребенка в пляшущих огнях неосознанного еще вожделения, — ах, Гамакичи, ты точно знал, на что идешь, верно? Крал у бабушки Шимы неприличные книжки, подглядывал в щелку неплотно закрытой двери за отцом, встречающим старого друга. Кто приходил к тебе в сонных видениях первых поллюций, как выглядят безымянные жабьи искусительные гурии?       Словно прочитав в воздухе так и невысказанный вопрос, Гамакичи поднял на него влюбленные нечеловеческие глаза.       Как ты, Джирайя.       Целовать жаб почти невозможно, но даже этого «почти» вполне достаточно. Гамакичи слепо, младенчески тыкался липким языком — весь покрытый испариной, измученный ласками, ошалевший от любви. Маленькое его тельце содрогалось в предоргазменных спазмах, тетанически выламывалось в позвоночнике, он почти кричал, ох, боже, как сладко и мучительно слушать эти крики — гимн жизни, посвященный ему, Джирайе. Клоака наконец разошлась, благосклонно принимая пальцы, туго обхватывая их пульсирующими мышцами. Джирайя исступленно целовал маленькую мордочку, быстро и жарко шептал какие-то ласковые слова в перепонку уха — пока Гамакичи не выгнулся, взвыв, в последнем, финальном акте языческого ритуала взросления.       Он обмяк. Теплая, вязкая струйка вытекла из раскрытого кармашка клоаки, пачкая пальцы.       Джирайя притянул жабенка к себе, осторожно обнял, позволив зарыться лицом в грудь. Ему были нужны эти минуты отдыха.  — Теперь тебе точно пора спать, — вполголоса напомнил Джирайя подозрительно притихшему малышу. — Иди.       Гамакичи упрямо уткнулся носом куда-то ему в подмышку, выражая полнейшее несогласие. Джирайя усмехнулся и с легким сожалением оттолкнул жабенка от себя.  — Все хорошо. Это нормально, что ты устал, так что иди.  — А ты не пойдешь?       Единственный фонарь на пороге дома давал удивительно мало света — еще столько же сочилось сквозь стены, едва освещая черно-белую мозаику листов. На сегодня он закончил с редактурой.       Джирайя деланно-обреченно вздохнул.  — Ладно, я тебя отнесу. Но это только в первый раз, понял? Не привыкай.       Гамакичи аж сочился довольствием, устраиваясь поудобнее на руках — и так это отчего-то было умилительно, что Джирайя даже не пожалел, что пошел на поводу детских капризов. Когда еще, в конце концов, потакать балованным жабятам, если не сейчас?       Разбуженный дом недовольно шелестел прозрачной бумагой стен, поскрипывал старомодными дверями-ширмами. Дверь в детскую была приоткрыта, зияя провалом сонной черноты посреди тускло освещенного коридора. Джирайя отвел рукой створку двери и замер на пороге.       Комната, обычно пахнущая детскими снами и майским солнцем, неожиданно дохнула крепким, угрюмым духом алкоголя и табака.       В чаше кисеру вспыхнул огонек, на миг выхватив из мрака напряженное нечеловеческое лицо.  — Наигрался?