Бессонница

Годжо не сразу заметил, что происходит что-то странное. Разумеется, вопреки всеобщему заблуждению, Сатору не были чужды предрассудки. Он всегда слишком чётко видел и понимал множество вещей даже если не хотел этого. Многие думали, что он импульсивный человек, действующий по первому же побуждению, другие же причисляли ему признаки инфантильности, но лишь единицы знали, что навешанный людьми и им самим в угоду собственной же безопасности образ весельчака, который скрывает свои проблемы за смехом и улыбками, рушился на глазах, стоило узнать его чуточку ближе. Красивая яркая маска шла трещинами и обращалась в пыль. И от того, что пряталось под ней, захватывало дух. Сам Годжо не считал себя ни инфантильным, ни импульсивным, хотя с последним всегда можно было поспорить, да и альтруизмом, как таковым, он явно не страдал, чтобы в один момент, даже не достигнув совершеннолетия, взять на своё попечение чужого человека. Ребёнка с необычной судьбой, который бы зачах без его вмешательства в неволе. Но когда-то давно, несмотря на все опасения, Годжо принял решение впустить Мегуми в свою жизнь, позволил ему подойти так близко, как не позволял никому раньше, поверил ему, доверился и зарёкся относиться с пониманием. Ошибки прошлого сделали его со временем более гибким и внимательным, люди вокруг стали волновать Сатору чуть больше обычного и он стал их ближе к себе подпускать, хоть и старался оставаться толстокожим. Достаточно толстокожим, чтобы продолжать не переживать о всяких мелочах, не стоящих его внимания. Мало ли в жизни было огорчений и вещей, распыляться на которые никогда не хватит ни сил, ни времени. Однако это теряло всякий смысл, когда дело касалось Мегуми. А с Мегуми, он был уверен, происходило что-то очень странное. Мальчишке, которого он когда-то забрал с собой, недавно исполнилось пятнадцать. Он вырос и вытянулся в росте, даже прибавил в весе и мышечной массе — он менялся на глазах с каждым днём с завидной скоростью, но Годжо поймал себя на мысли, что происходило это уж слишком быстро. Так быстро, что он не успевал этого заметить. И если бы, на первый взгляд, дело было только в этом, он бы поволновался ради приличия пару дней и благополучно бы забыл об этом недуге, объяснив это тем, что все детишки рано или поздно вырастают и ничего удивительного в этом нет. Но он так и не смог этого сделать. Потому что Мегуми вёл себя странно не потому что вдруг резко повзрослел или обзавёлся личными делами, а потому что стал по-другому себя с ним вести. Должно быть, вечное его присутствие и опека, даже некоторая назойливость дошла наконец до той кондиции, когда это уже невозможно было больше терпеть. По крайней мере, Годжо полагал, что корень проблем был именно в этом. Он себя хорошо знал и прекрасно понимал, что не все готовы отнестись с пониманием к своеобразиям его характера и Мегуми, судя по всему, не собирался быть исключением. Возможно, парнишка хотел больше свободы и самостоятельных решений. Возможно, в будущем у него в перспективе были планы съехать из дома и заселиться в общежитие колледжа. Возможно, была ещё какая-то причина. Ведь не могло же быть такое, что Мегуми не нравился Годжо? От такого предположения в груди Сатору что-то скручивалось и ядовитым цветком распускалась боль. Он тут же отметал эту мысль в сторону и сосредотачивался на других гипотезах, хоть это и не упрощало дело. Обо всём ему приходилось лишь догадываться, потому что сам Мегуми никогда не спешил чем-либо так просто делиться. Годжо всегда вытягивал из него информацию, добивался доверия, строил с ним отношения близкие к равным. В какой-то момент у него это действительно начало получаться, они сблизились и стали проводить бесчисленное количество времени вместе. Сколько себя помнил, Сатору всегда старался быть участливым, брал его с собой на миссии, водил по разным вкусным забегаловкам или ресторанам, а после они вместе шли домой пешком, чаще, к удивлению, разговаривая о чем-то отстранённом, чем сохраняя давящую неловкую тишину. Годжо думал, что всё наконец-то наладилось, Мегуми к нему привык, доверился, в этом не было сомнений, он даже мысли не мог допустить, что они когда-то друг другу вновь станут чужими, но всё запуталось лишь сильнее, когда мальчишка начал от него отдаляться. Он был до непривычного странным и ещё более молчаливым, чем обычно. Приходя со школы домой, он сразу же запирался в своей комнате и редко когда выходил на контакт. Пару раз Годжо неуверенно проскрёбывался в его дверь, спрашивая о делах и самочувствии, но Мегуми лишь хмуро и тихо уверял его, что всё в порядке. Сатору, разумеется, не верил ни единому его слову. Он был лишен покоя уже долгое время: непонятно отчего, но мысли о постепенно отдаляющимся и непривычном поведении Мегуми никак не могли оставить его. Поговорить — если это так можно назвать — им удалось в день, когда мальчишка пришёл домой весь побитый, убеждённый, что никто его там ожидать не будет. Но, зачастивший в последнее время с приездами в самое неожиданное время, Годжо поджидал его чуть ли не у самой двери, видимо, почувствовав его приближающуюся проклятую энергию ещё с лестничной площадки.       — С возвращением. Мегуми досадно вздохнул сразу же, как увидел его лицо и почему-то смущённо отвёл взгляд, когда в ничем неприкрытых ярко-голубых глазах удалось заметить беспокойство. Ему не хотелось ни жалости, ни упрёков, но он прекрасно понимал, что на этот раз разговора избежать не получится.       — Полагаю, ты победил? Ехидство в чужом голосе почему-то моментально успокоило и заставило тихо хмыкнуть себе под нос.       — Победил. Больше Годжо, к счастью, спрашивать ничего не стал, но предложил помочь обработать раны или, что было бы вернее всего, просто пойти к Сёко. Мегуми сразу же отсёк последний вариант.       — К Сёко-сан не пойду. Лишний раз тревожить девушку не хотелось. Тем более по таким пустякам.       — Тогда я помогу.       — Спасибо, но я сам.       — Нет, Мегуми, выбери что-то одно. Иначе я не отстану, — улыбнулся Годжо. Мегуми показалась, что улыбка его была на этот раз уж очень гадкой, не предвещающей ничего хорошего, но с тяжёлым вздохом согласился от беды подальше, сев на диван в гостиной. Годжо достал все нужные примочки, мази и бинты, и сел рядом, коснувшись горячим бедром его колена.       — Почему ты дома? — нарушил он давящую тишину. Сначала Мегуми удивился — Бесконечность, по необъяснимым ему причинам, Годжо вокруг себя убрал, и из-за этого ему вдруг одинаково сильно захотелось отодвинуться и сесть ближе. Но в первом случае ему не позволило бы это сделать отсутствие свободного места на краю дивана, а во втором смущение, поэтому Мегуми справедливо решил ничего не выбирать.       — Я не могу приехать к себе домой?       — Ты знаешь о чём я спрашивал.       — Закончил на сегодня все дела, — Сатору беззаботно пожал плечами. — Но могут позвать в ночь. Так что, прости уж, но придётся потерпеть моё присутствие до вечера.       — Терпеть?       — Ну да, — снова пожал он плечами. — Только не говори, что это не так. Твоё выражение лица я всегда очень хорошо вижу. «Не видишь. Ты ничего не видишь», — выпалил в сердцах мысленно Мегуми, но вслух лишь произнёс:       — Если бы я не был в состоянии тебя терпеть, не жил бы с тобой.       — Ох, правда? — насмешливо вскинул брови Сатору. — Надеюсь, ты мне не льстишь, Мегуми-чан. Парень промолчал, внимательно уставившись на чужие руки, осторожно и заботливо обрабатывающие его раны. Пока они разговаривали, Годжо уже успел закончить с его побитыми костяшками и хотел теперь перейти на лицо.       — Тут я могу сам, — Мегуми выхватил у него из пальцев ватку с перекисью, не позволяя прикоснуться.       — Почему бы тебе просто не посидеть тихо, м? — мягко спросил Годжо, взяв другой кусочек ватки. — Я же тебе говорил: либо это, либо Сёко. Ты свой выбор сделал.       — Почему ты такой противный? Мегуми хотел сказать это как можно недовольнее, но вышло совсем беззлобно. Годжо весело захохотал.       — Я твой опекун, быть противным входит в мои прямые обязанности. Больше слов не требовалось. И тот вечер они провели вместе: мирно, тихо и спокойно, как это было раньше, в далёком, почти забытом детстве. Годжо даже на мгновение успел обо всём позабыть — и о неожиданных странностях Мегуми, и о его отстранённости. Он вёл себя как обычно и был таким, каким Сатору его давно выучил и понял. Обычно люди говорили — Мегуми их слушал, а если он что-то и думал, то ему бывало достаточно сказать это самому себе, в своей голове и мужчина прекрасно знал, что в его жизни редко когда бывало иначе. Но после ужина, когда каждый из них занялся своими делами, началось нечто совершенно неожиданное и потрясающее. После сытной трапезы Годжо задремал в гостиной прямо за просмотром телевизора, а Мегуми, который только вышел из душа, невольно приостановился на полпути к своей комнате. Его глаза, словно не поверив в увиденное, обвели острую линию чужого подбородка, высокие скулы, тонкие крылья носа и такие же тонкие безупречные губы. Сатору был безмятежён и действительно дремал, в этом не было сомнений, но Мегуми всё равно приосанился и рефлекторно замаскировал свою проклятую энергию, боясь быть пойманным на месте свершения самого необдуманного в своей жизни поступка. Он бесшумно подошёл ближе и помахал на всякий случай рукой перед чужим лицом. Если бы Сатору не спал, он бы наверняка сейчас сказал какую-нибудь несусветную глупость, поэтому, втянув ртом побольше воздуха, словно перед погружением в воду, Мегуми зачарованно потянулся рукой к его макушке. Он осторожно вплёл пальцы в мягкие светлые волосы и ласково их взъерошил, не в силах объяснить себе зачем это делает. Годжо едва не дёрнулся от неожиданности, выныривая из зыбкой границы забытья, но почему-то остался неподвижно сидеть с закрытыми глазами. Он едва ли понял что произошло, но, разумеется, не стал придавать этому какое-то катастрофическое значение. Мегуми всегда было трудно выражать свои эмоции, поэтому он просто был рад признать несостоятельность своих тревожных гипотез — мальчишка его всё же не ненавидел. Судя по всему, он таким образом выражал нежность и благодарность, которые не осмеливался показывать напрямую, и посчитал, что так оно, наверное, и должно быть. Раз Мегуми было удобно выражать в подобной форме свою привязанность, ничего против иметь Годжо не мог. Сам ведь часто ерошил колючие тёмные пряди, пока не запутывал их ещё больше. Однако, после того вечера подобные случаи стали повторяться неоднократно. И с каждым разом, как бы Сатору не старался это оправдать, Мегуми стал позволять себе чуть больше. Годжо не знал, был ли тот вечер единственным в своём роде, делал ли он так раньше и почему продолжал делать до сих пор, но путём не самых сложных вычислений догадался, что причина неожиданных странностей была именно в этом. Должно быть, Мегуми не был до конца уверен в том, что делает и каждый раз крупно рисковал, прикасаясь к нему, но был не в состоянии отказать себе в этой маленькой слабости, постепенно превратившейся в навязчивую идею. Впрочем, Сатору, привыкший к самообману во имя спасения и сохранения своей души, предпочел забыть об этом и двигаться дальше. Он готов был отнестись с пониманием к этой неожиданной странности и простить любую недосказанность, если бы Мегуми продолжал ограничиваться только невинными прикосновениями к его волосам, но в какой-то момент это зашло слишком далеко. Дальше, чем Годжо мог себе когда-либо представить. Где бы он теперь не приостанавливался, чтобы немного передохнуть, дома или в колледже, Мегуми всегда каким-что чудесным образом оказывался поблизости, словно у него был какой-то уникальный радар, определяющий его бодрствование или мимолетную дрёму. Он подходил к нему так близко, как никогда ранее не позволял себе в его присутствии, проверял спит ли он и накрывал широкой ладонью его макушку. Пропускал через длинные пальцы мягкие пряди, повторял так пару раз и накрывал её вновь в лёгком, почти невесомом поглаживании. Уже привыкший к такому своеобразному проявлению нежности, Годжо научился вовремя и незаметно убирать Бесконечность. Он так и не смог объяснить себе зачем каждый раз это делал, но от прикосновений Мегуми ему всегда становилось так невообразимо хорошо и спокойно, что он засыпал обратно почти сразу же. Эта простая мысль настигла его не так давно, но, в конце концов, он свыкся и с ней тоже, хотя и многого не понимал. Он продолжал безнадежно убеждать себя, даже когда мальчишка однажды решился прикоснуться губами к его макушке, что ничего страшного в этом нет. Его душа была спокойна, ведь это всё ещё была хоть и безмолвная, но очень трогательная нежность, просто тёплые чувства, о которых Мегуми стеснялся сказать ему лично. Не было в этом ни намёка на чувства, что были сильнее симпатии, ни что-либо ещё. Годжо был в этом уверен. А в том, в чём он был уверен, как правило, не нуждалось в доказательствах. Проходили дни, недели, месяца, Годжо потерял в какой-то момент счёт всему происходящему и не заметил, как стал зависим от того, что никогда не должен был ни почувствовать, ни увидеть. Мегуми продолжал к нему прикасаться, ещё смелее, ещё откровеннее, а он теперь закрывал глаза нарочно, выравнивал дыхание, делая его более размеренным, чтобы не выдать своего бодрствования, и тихо ждал свою сладостную муку. Теперь Годжо был лишён не только покоя, но и сна, ведь знал, стоит ему закрыть глаза или притворится спящим — Мегуми всегда будет рядом. И каждый раз он был с ним таким невообразимо нежным и бережным, что Сатору вряд ли мог вспомнить прикасался ли к нему кто-то так же, как прикасался к нему Мегуми. Зато Сатору отчётливо понимал, что становился с каждым днём на ещё один шаг ближе к пропасти, которая либо убьёт его, либо станет лучшим, что с ним случалось. Он так же отчётливо понимал — Мегуми действительно повзрослел. Он перестал в какой-то момент драться, окончил с отличием среднюю школу и переехал в общежитие, уделив большую часть своего времени учёбе и усердным тренировкам. Годжо казалось, что у него больше не осталось причин к нему прикасаться, не было теперь ни повода, ни времени, но ошибся в своих гипотезах и на этот раз. Мегуми не переставал бояться, что разбудит его своими украденными без разрешения прикосновениями и поцелуями, но не прекращал этого делать даже под угрозой разоблачения. Днём он вел себя как обычно, ни словом, ни действием не выдавал своей заинтересованности, с его стороны не было даже намёка на симпатию, а ночью, либо когда Годжо дремал, всегда приходил к нему бесшумно, шевелился, ориентируясь лишь по тихому сопению или дыханию, и либо садился рядом, либо наклонялся так непозволительно близко, что Сатору рисковал со ста процентной вероятностью выдать своё бодрствование. Он всё время норовил улыбнуться, поддаться вслед за прикосновениями, дыхание его становилось неровным, судорожным — он действительно мог себя этим выдать, — а внутри всё тугим узлом скручивалось от трепета и волнения. Но себя разоблачить он не боялся, пугала больше перспектива спугнуть ненарочно Мегуми, однажды решившегося на невесомое прикосновение губ к его щёке. Он был как всегда бережен и мягок, Годжо ещё долго хранил это ощущение в своём сердце, но он невольно задавался вопросом: почему Мегуми никогда не решался прикоснуться к его губам? После поцелуя в щёку ведь последовали другие, более любопытные и обрывистые касания. Порой это любопытство проходило даже за один раз: Мегуми прижимался грудью к его плечу, рукой обнимал за шею, скользя пальцами по бритому затылку, а губами чертил мягкие линии от виска до самого подбородка, иногда позволяя себе задержаться на щеке, опасно близко с чужими губами. В последний раз, когда он так сделал, Годжо невольно поддался навстречу: он чувствовал, что не мог терпеть ни секунды больше, он сходил с ума, но Мегуми испуганно дёрнулся и отстранился, должно быть решив, что ненароком разбудил его этим. Он сбежал тут же, исчез из комнаты отдыха так же бесшумно, как и вошёл, а Годжо ещё долго сидел в одиночестве, проклиная своё дурацкое тело за несдержанность. После такого проступка Мегуми точно больше не придёт к нему, опасаясь вновь разбудить, и Годжо корил себя — его некогда блестящее умение притворствовать начало его чертовски подводить. Возможно, мальчишка и решился бы его поцеловать, если бы он, дурак, не дёрнулся раньше времени, но теперь он не мог узнать об этом наверняка. Мегуми не пришёл к нему на следующий день. Не пришёл и на четвёртый день после. Сначала Годжо умилялся и таинственно улыбался — при разговоре с ним парень всегда внимательно наблюдал за его эмоциями, пытаясь разглядеть что-то очень ему нужное, а когда мужчина дразнил его наводящими вопросами, тут же смущался и бежал прочь, ссылаясь на срочные дела. А после снова начал переживать: что Мегуми такого увидел и надумал себе, что перестал к нему ходить? Боялся, что после такого проступка его выгонят взашей? Или не хотел больше рисковать? Все раздумья оборвались так же просто, как и начали тревожить. Они просто обратились в пыль по ветру — на пятый день Мегуми пришёл. И он начал как обычно, опёрся коленом о мягкое кресло, навис и запустил ладонь в его волосы, пропустив их сквозь пальцы и повторив так пару раз, а затем прочертил мягкую линию вдоль лица. Движения его были отрывистыми, несдержанными, словно он успел соскучиться и боялся сильнее прежнего не успеть насытиться запретными, по-прежнему украденными без разрешения касаниями. Годжо чувствовал дрожь пальцев, почти слышал каким нервным и трепетным было его дыхание и начинал от всего происходящего медленно дуреть. Ему почти болезненно хотелось открыть глаза и посмотреть на выражение лица Мегуми, с которым он так нежно его касался, схватить его за руку, притянуть к себе и… А что, собственно, «и»? Он вообще не понимал зачем притворяется, почему не показывает, что знает обо всём и почему напрямую не спросит у Мегуми что он творит, но с каждым разом ему было всё труднее отказаться от искушения и любопытства. Было до дрожи интересно узнать насколько далеко мальчишка способен зайти в своих исследованиях, будучи до сих пор уверенным, что в такие моменты он действительно спит. Неужели он и сейчас думал так же? Может, Годжо всё же не так плох в притворстве, раз его до сих пор не обнаружили, но действительно ли он обманул Мегуми? Или, может, он все это время обманывал только себя? Не переставая бояться быть пойманным, Мегуми повёл ладонью по шее спящего, сосчитывая ровное биение пульса, дотронулся до тёплой щеки и прижался к Годжо чуть крепче, чем следовало, когда решительно обнял его плечи. То, что Сатору больше не спит, Мегуми понял поздно, когда не осталось шанса отшатнуться и сделать вид, будто ничего не случилось. Мужчина поднял руку и цепко обхватил его поясницу, решительно удерживая, но, к удивлению парня, не делая попыток отстранить его от себя. Он не возмущался и не пытался выскочить сам. Годжо остался сидеть на том же самом месте, тесно прислонясь к Мегуми и чувствуя, как неуверенно обветренные губы скользят по его виску. Наверное, это всё вопрос доверия — хоть Мегуми и не казалось, что происходящее правильно и что он имел хоть какое-то право его касаться, в действительности он не ощущал опасности и постарался оставаться спокойным.       — Я надеюсь, ты это не от отчаяния делаешь, Мегуми? — по его голосу нельзя было сказать, что он по-прежнему дремал, чтобы можно было всё спихнуть на то, что он вряд ли сейчас понимал где реальность, а где сон. И Мегуми это сперва успокоило — раз его не выгнали сейчас, вряд ли выгонят вообще, но Годжо не дал ему и шанса расслабиться, смутив ещё одним вопросом: — Что ты вкладываешь в эти прикосновения? Возможно, он уже давно знал ответ на этот вопрос и то, что делал Мегуми, делал с ним, в первую очередь, было самой восхитительной вещью в его жизни. Но ещё восхитительнее было бы об этом услышать, словами через рот, а не через тайные прикосновения, лишивших его покоя, забравших у него сон, терпение и всякий самоконтроль.       — Как давно ты знаешь? — спросил он вместо ответа.       — Достаточно, — ответили ему честно. Мегуми стушевался, трогательно порозовел и отвёл взгляд.       — Мегуми, — позвал настойчиво Годжо, ожидая ответ на свой вопрос.       — Я не буду отвечать, будучи уверенным, что ты меня прогонишь.       — С чего ты решил, что я собрался тебя прогонять?       — Не знаю. Больше всего на свете Мегуми сейчас хотелось трусливо встать и уйти. Ему всё это не нужно было, он никогда ни на что не надеялся, не ждал взаимности и не строил глупых иллюзий. По-хорошему, если бы он, конечно, мог, он бы оставил эту историю в секрете до конца своей жизни, наслаждался бы коротким мигом близости, теплом чужого тела и это бы хоть и не надолго, но присмиряло бы его чувства и желания, с которыми он не мог совладать, сколько бы не старался. Но Мегуми никуда не бежал, потому что прекрасно осознавал, что после такого проступка ему так просто теперь не скрыться и отчётливо понимал, что у него с каждой мучительно длящейся секундой возникали явные трудности с тем, чтобы отвести от Годжо взгляд по собственной воле.       — Ты намного старше, и это всё… Я всё прекрасно понимаю, поэтому искренне прошу прощения за причинённые неудобства, лучше…       — Так, стоп, — остановил его мягко Годжо, не желая знать, что там будет «лучше». — Дело в симпатии? Я тебе просто нравлюсь? Мегуми помолчал, зажевав смущённо губу, на секунду отвёл взгляд, после чего решительно на него посмотрел. Годжо не думал, что он пойдёт ва-банк, уж слишком ясная у него для этого была голова, но Мегуми разбежался и прыгнул с утёса с закрытыми глазами без малейшего представления, что его там ждёт внизу.       — Очень. И это «очень» было таким неожиданно сильным и мощным, что у Годжо дыхание на несколько секунд спёрло. Чёрт, как бы ему случайно не сорваться сейчас и не зацеловать этого парня до беспамятства.       — Как учитель? — уточнил он на всякий случай, нервно ожидая ответа. Мегуми отрицательно покачал головой и Сатору, не скрываясь, но неожиданно для себя самого, облегчённо выдохнул. Не хотел даже представлять, что почувствовал бы, если бы он ответил согласно.       — Значит, как мужчина?       — Хватит задавать эти дурацкие вопросы, — шикнул он, отчаянно краснея. В любом другом случае Годжо бы очень громко посмеялся над его неподдельным и невероятно искренним смущением, если бы так сильно сам не переживал. Мегуми был трогателен до странного томления в груди, до желания стиснуть его в объятиях и не выпускать ни на секунду.       — Мегуми, — позвал он со всей нежностью, на которую только был способен. — Ты мог мне просто сказать. Мегуми помолчал.       — Ты ведь даже не попытался. Мегуми снова промолчал.       — Правда думал, что я тебя оттолкну? Мегуми всё ещё молчал.       — Я бы никогда так с тобой не поступил. Мегуми поджал губы, сдерживая эмоции на своём пунцовом лице из последних сил. Ему почти напрямую сказали, что его чувства вполне взаимны и что никуда его прогонять и не собирались, как и в чём-то отказывать.       — Ты хочешь, чтобы я тебя сейчас поцеловал? Мегуми немедленно повернул голову, удивлённо уставившись на Годжо. Тот сразу же расплылся в улыбке, счастливой и даже немного взволнованной, и поймал его взгляд в плен своих чудных глаз без малейшего шанса его отвести.       — А ты хочешь? — спросил он тихо, чувствуя, как дрожит, раскаляется и сбивается собственное дыхание.       — Очень, — повторил его фразу Сатору. Он посмотрел на него из-под ресниц, улыбаясь, словно подбадривая, и коснулся для начала его руки. Мегуми весь сжался, на секунду засомневавшись, но под чужие прикосновения и губы подставился охотно. Почти умоляюще. Пальцы Сатору полностью накрыли его руку, крепко сжимая, а губы мягко коснулись щеки. Почти невесомо, на пробу. Мегуми судорожно вздохнул, прикрыл глаза, чувствуя как дрожат ресницы, и снова затаил дыхание, когда мужчина ткнулся носом в его щёку. Слышал, как шумно он вдохнул ненавязчивый запах кожи и как плавно сместился, чтобы поцеловать его линию челюсти, а затем, медленно поднимаясь, оставить невесомое касание на виске, прямо у корней волос. Годжо медлил, возможно, потому что натурально трусил, оттягивал и своё, и чужое желание, а может потому, что не мог в такое чудо поверить. Но ему определенно нравилась эта маленькая шалость. Мегуми был таким искренним, тяжело дышащим и трогательным, что от его вида у Годжо предательски сбивался сердечный ритм, отдаваясь удушающей жаркой волной где-то внизу живота. Но он запретил себе даже мысли допустить о возможной близости — этот парень был слишком искренен и невинен, чтобы посметь пойти на поводу у собственных желаний. Вместо этого он позволил себе задеть губами тонкие крылья носа, когда переходил на другую щёку и уже крепче прижался к уголку подрагивающего рта, тут же отстранившись. Опьянительный, трепетно задрожавший, Мегуми рвано выдохнул и вытянулся к нему поближе, вернув касание. Годжо внимательно посмотрел на него и неожиданно почувствовал, как тяжело давит на него всё пространство, как трудно и невыносимо дышать, хотя он всё это время просидел неподвижно, и как хочется пасть на колени. Мегуми молчал, ничего больше делал и не просил, а Сатору вдруг подумал, что полностью безоружен и беззащитен под этим взглядом. Молчание становилось немного натянутым. То особенное, предшествующее первой близости напряжение медленно нарастало вокруг и внутри них, не оставляя время на лишние раздумья. В какой-то момент, незаметно для обоих, Годжо всё же поддался вперёд, губами жадными и нетерпеливыми накрывая чужие. Целовался Мегуми неумело, этого и следовало ожидать, но он быстро спохватился, обнял его за плечи и с отчаянной, жадной нежностью прижался ближе, словно боялся, что Годжо в любой момент передумает и уйдет. Он был робок, кроток и яростен одновременно, почти кусал раскрывающийся ему навстречу рот, впивался, враз зализывая саднящие губы, а затем вдруг словно со стороны услышал, как из глубин души вырвался довольный стон от ощущения долгожданной близости. Сатору отзывался на касания охотно, не перехватывал инициативу и размашисто гладил его по колючим тёмным волосам на затылке, не то пытаясь успокоить, не то подстрекая продолжать в таком же темпе, и сжал их не больно в кулак, издав в ответ не то полу-вздох, не то низкий стон, когда их тела оказалась слишком близко прижаты один к другому. Впрочем, это неожиданная решимость идти до конца ни его, ни Мегуми больше не пугала. Её теперь нельзя было списать на бессознательную дрёму, долгое воздержание или сравнить с опьянением, ведь даже ни одна бутылка самого крепкого вина не довела бы сразу двоих людей до такого состояния. Наверное, это всё же был вопрос доверия — то, что раньше казалось невозможным, теперь происходило наяву. Губы, к которым Мегуми так и не решился прикоснуться были невообразимо мягкими, бережными, но напористыми. Такими же яростными и несдержанными, как и его пару минут назад и, кажется, для него больше не секрет, чего от него теперь ждут в ответ. Ведь в том, что происходило сейчас, не было больше абсолютно никаких сложностей. В конце концов, именно ему, Мегуми, всегда было сложно вовремя отстраниться и остановиться, когда дело касалось Годжо. Так было всегда, дай бог памяти, с того самого дня, как они впервые встретились, и он может заречься — так будет и дальше. Просто потому, что они оба здесь, и, невзирая на все совершённые ошибки, никто из них до сих пор не развернулся и не ушёл. И никто не сказал того, о чём впоследствии можно было бы пожалеть. Потому что то, что происходит между ними сейчас — единственная верная вещь, к которой они шли всё это время, и она касается и будет касаться только их одних. Всегда.