Right round the clock

Они достанут его где угодно. Хоть под землю провались, в прямом смысле слова, скрывайся как последний трус, оборудуй себе пуленепробиваемое убежище-бункер. Мерзкое, прогнившее, общество, подверженное неверным стереотипам и суждениям, которые навязали, всё равно дотянется до тебя своими потными руками. Проблема травли существовала с давних времён. И будь ты хоть самым уверенным человеком на свете, от неё и вправду было не сбежать. Можно сделать вид, мол, тебя это не задевает, а-ля такой уж Оскар Уайльд, странный, но самодостаточный и вообще тебе море по колено (а может, сочтут за самовлюблённость, и только хуже станет?). Или, возможно, друзей завести? Это ведь должно помочь? Как там мама говорила, «хорошие друзья встанут горой, бла-бла…». Вариант отпадает, а значит, в крайнем случае, купить. Но в ситуации Освальда Кобблпота, даже всего семейного достояния Капельпутов что-бы купить «дружбу» было бы мало. Освальда гнобили по самой древней, и самой очевидно глупой причине: внешность. Орлиный нос, рост, маленький, как для парня в свои 18, походка, хоть и изысканный, но старомодный стиль в одежде: пальто с так называемым «ласточкиным хвостом», запонки, тёмно-фиолетовые шерстяные свитера, которые были явно великоваты и торчащие из-под них снежно-белые рубашки. И пусть стиль можно было сменить (о чём Освальд грезил наяву, да вот мама не позволяла), но внешность — никак, живи с чем есть. . . . Он долго пытался. Когда всё валится из рук каждый раз — желание напрочь отпадает, остается как то самое неоконченное дело в списке планов. Может перенесёшь на завтра, а может на никогда. . . . Как-то раз в начальной школе, глава семейства, мать Освальда, Гертруда, которая растила сына в одиночку, стала замечать синяки, каждый вечер — слёзы. У женщины разрывалось сердце, и она попробовала вмешаться. Лучше не стало, но усугубилось: бедного Освальда после визита в школу матери затравили «маменькиным сыночком». И Освальд, смахнув слёзы, скинул одного из обидчиков с лестницы: парниша сломал ногу, дело замяли деньгами, а обидчики отстали на пару месяцев. Всё забылось, издевки прекратились и со временем начались заново. Ещё долго он вспоминал то самое одушевляющее, вскружившее голову чувство победы, хоть и не смел делиться с матерью: не казалось нормальным то, как его взбодрила боль врага и его поражение. . . . Он любил птиц. Дома, младший Кобблпот в своём распоряжении имел двух хорошеньких попугайчиков, и они были его отдушиной, его единственными друзьями. И выслушают, и перечить не станут, и обижать тоже, а взамен, на их немую заботу он благодарно кидал им в клетку корм и прочие вкусности, иногда садил на тыльную сторону ладони, поглаживая по голове. И они были не против. Любовь к птицам и заинтересованность мальчика в орнитологии была ещё и поводом гордости для матери: на очередной день рождения, в конце школьного года Гертруда к куче других подарков вручила ему милый бежевый свитер, с аккуратно вышитым пингвинёнком. «Я подумала, тебе будет приятно получить что-то сделанное мной. Факт того, что любимая мать вышила его сама, кропотливо вязала, со всей своей теплотой, грело покалеченную душу Освальда. Выходит, взаимная любовь была не только с птицами, а ещё и с мамой. . . . Холодный Готэмский климат позволял носить свитера практически круглый год: чем парень и воспользовался сегодня. Заходя в класс и внутренне радуясь вещи, надетой под черным кашемировым пальто он продвинулся к своему месту. Пальто оседает на спинке стула, а класс заходиться в смехе. — Мы всё гадали, Освальд, какая ты птичка, а оказалось, пингвин, — он пытается закрыть уши и глаза, всего себя, как угодно создать барьер, хотя бы невидимый, лишь бы гул и насмешки утихли, или что бы он проснулся, а всё это оказалось дурным сном. Он так гордился, с такой старательностью и бережностью утром разглаживал этот чёртов свитер, чтобы он, будучи лучшим из полученных подарков попросту всё испортил. Уложенные волосы растрепались, несколько масляно-чёрных прядей упали на лоб создавая подобие чёлки. Освальд, старается как можно стремительнее скрыть прядками волос красное, с заметно выступившими на носу и щеках веснушками лицо. Резко хватает пальто, так, что стул падает, отдаваясь грохотом по всему классу и выметается из помещения задевая ногами и раскидывая по пути лежащие возле письменных столов сумки и рюкзаки его одноклассников. . . . От слёз на глазах мир плывёт и Освальд заворачивает в неизвестном ему направлении. Тихо хныкая, с трудом не давая себе перейти на крик от разрывающей изнутри боли и стыда он бежит до тех пор, пока окружающий мир не становится ясным перед его взором. Протерев глаза от слёз, он замечает перед собой громоздкое полуразваленное здание, походящее на театр, и в целом им и является. в голове проносятся разговоры с мамой и её рассказы: когда-то давно только взошедшая на пьедестал мафиозная семья Марони начала постройку театра. Слава вскружила голову главам семьи и они во всю разошлись, стараясь построить нечто поистине великое. Но этот бизнес непредсказуем: деньги закончились и строительство заморозили. Со временем, семья снова пришла в достаток и дела пошли вверх, но о театре все успели позабыть. . . . Район, в который опечаленный парень забрёл, для него, по маминым правилам, был запретной зоной: пусть тихий, но совершенно неблагополучный, как и многие другие места Готэма, о которых мама предупреждала, размахивая указательным пальцем перед носом Освальда, так и говоря «заруби это себе на носу, малыш», но он переступил порог, и звук гулко отдался по совершенно пустому театру. Ему даже не было страшно: место явно пустовало не первый год, и хотя у местных подростков явно было популярным развлечением шастать сюда — на стенах было не так много граффити, как представлял себе Освальд, переступая порог. И говоря об опасениях встретить кого-то: учебный день не окончен, им тут делать нечего. . . . Побродив по нескольким пустым комнатам, размышляя, какая была для чего предназначена архитекторами, он наконец вышел в главный зал: огромное помещение, с местами полностью оборудованными партерами, креслами в красных обивках, и сценой, что жаль, без занавеса. Он прошёлся по рядам, спускаясь, проводя рукой по пыльным ручкам кресел. Он выбрал место посреди зала. в пустом помещении Освальд выглядел ещё более крохотным и беззащитным. Парень обнял собственные колени дав волю эмоциям. Громкий крик эхом раздался по громадной постройке, и кажется, все ещё был слышен где-то вдалеке, отдаваясь в бесчисленных полых помещениях, пока Освальд сотрясался в рыданиях, колотя спинку стула перед собой, уже не обнимая, но зарывшись в колени носом. Они не знают его, и никогда не понимали, ни одно из этих ничтожеств. Они получат, он отомстит, обязательно отомстит. — Я ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ! Ненавижу всех вас, я убью каждого из вас! , — практически взвывал Освальд. . . . Истерика закончилась так же, как и началась: внезапно. Тело дрожало, слезы ещё не высохли на пунцовых щеках, делая Освальда на контрасте ещё более бледным. Внезапный звук со стороны входа в помещение привлёк его внимание, заставляя вскочить со стула и начать искать взглядом какой либо предмет, дабы защитить себя, на случай опасности. Но сейчас всё-таки лучшей идеей казалось попросту затаиться, прищурившись пялиться в темноту. Отблеск непонятного происхождения появился в том самом мраке, и слабое освещение (фонарик?), казалось, двигалось прямо к нему. Глаза привыкли к темноте и Кобблпот смог рассмотреть силуэт, и через какое-то время в метрах 6-ти от него нарисовался высокий парень в очках с весьма неуместной, но доброжелательной улыбкой.