Я, Махидевран

      Я решила пока предоставить эту парочку, Ибрагима и Хатидже, самим себе, а самой заняться более перспективным делом: пользуясь её расположением, поговорить всё-таки с Валиде. Через пару дней я пошла к матери султана и нашла её в превосходном настроении: она даже напевала что-то.       — Госпожа, — поклонилась я, когда мне было позволено войти, — иншалла, Всевышний пошлёт вам ещё много дней такой радости, какую я вижу на вашем лице сейчас.       — Ах, дорогая моя Махидевран, ты даже представить себе не можешь, что произошло! — сказала она, подошла ко мне, взяла за руку и усадила рядом. «Действительно, не могу. Не беременна же она, в самом-то деле! Или… Хюррем померла?»       — Так расскажите же скорее, Валиде-султан! — с непритворным интересом уставилась я на неё.       — Эта девчонка, Хюррем! Я аж замерла.       — Мой сын, кажется, понял её истинную суть. Он приказал вернуть её из комнаты фаворитки-гёзде обратно в гарем, к простым рабыням!       — Машалла! — воскликнула я и захлопала в ладоши. Лишь мгновенье спустя я сообразила, что веду себя как Махидевран, а не как… я. Я смущённо стала поправлять платье.       — Не стыдись своей радости, Махидевран, — улыбнулась мне Валиде. — Я, когда узнала об этом, сама едва в пляс не пустилась. Завтра назначен праздник. Не хочешь ли украсить его своим танцем? «Ох ты… Ну ладно ещё стихи писать… Но танцевать? Если только положиться на мышечную память тела Махидевран… Сама-то я вряд ли спляшу что-то, приемлемое в гареме 16 века».       — А Повелитель будет присутствовать?       — Разумеется, — опять улыбнулась Валиде. — Официально праздник будет в честь возвращения Хатидже.       — Тогда я очень постараюсь, хотя, если честно, я давно уже не танцевала.       — Но я помню, как красиво ты танцевала в Манисе. Я думаю, ты легко всё вспомнишь, стоит только зазвучать музыке.       — Благодарю за добрые слова, Валиде-султан.       — Я всегда была на твоей стороне, дорогая. А теперь скажи, наконец, зачем ты пришла, — и она с доброжелательным вопросом посмотрела на меня. Я не сразу вспомнила, зачем собственно пришла к ней: радостная весть основательно выбила меня из колеи.       — Я хотела бы попросить у вас разрешения взять себе ещё одну служанку.       — Только-то? Конечно, я позволяю. Пойди в гарем, скажи кизляр-аге, что я разрешила, и выбери любую девушку.       — На самом деле, я хотела бы ещё взять… Нигяр-калфу.       — Но Нигяр я приставила к Хатидже.       — Да, я знаю, госпожа, но позвольте сказать и не сочтите за дерзость…       — Хорошо. Говори.       — Не смею оспаривать мудрость вашего решения, но мне кажется, что в гареме есть хатун, которая гораздо больше достойна этой чести, прислуживать вашей дочери и сестре Повелителя.       — Что-то я не пойму, о ком ты говоришь.       — Я говорю о Гюльфем-хатун. Она сейчас хазнедар гарема.       — Ах, да! Бедняжка. Она была первой родившей Сулейману шехзаде. Я скрипнула зубами:       — К нашему несчастью, шехзаде Мурад отправился в лучший мир. Повелитель до сих пор расположен к Гюльфем-хатун, хоть и не приглашает её в свои покои. Мне кажется, с вашего позволения, Гюльфем и сама не хотела бы этого и с большей радостью покинула бы гарем.       — Да? Почему же?       — Она приятная девушка, с очень мягким характером. Я помню, как она ужасно переживала гибель сына. Мне кажется, она боится, что если Аллах пошлёт ей ещё одну беременность от Повелителя, она не переживёт, если снова потеряет ребёнка. Тем не менее, она слишком верна вашей семье и хочет быть в хороших отношениях со всеми.       — И поэтому ты считаешь, что если я отдам её в услужение Хатидже, это придаст ей спокойствия за её дальнейшую жизнь?       — Ваша мудрость всегда меня восхищала, Валиде-султан, — поклонилась я. Я ничего не имею против Гюльфем, но, во-первых, она и по канону была наперсницей Хатидже, а во-вторых, её действительно лучше убрать подальше с глаз Сулеймана. На всякий случай. А Нигяр лучше убрать с глаз Ибрагима. Или наоборот.       — Что ж, возможно, ты права, Махидевран. Хорошо. Ступай, я распоряжусь и пришлю Нигяр к тебе. Я церемонно поклонилась и отправилась в гарем. На поиски служанки. И не любой, а совершенно конкретной девушки. Также мне ужасно хотелось полюбоваться на Хюррем, которая сверзилась со своего пьедестала. Хотя я понимала, что выиграла сражение, но не войну, и рыжая стерва, возмечтавшая стать владычицей мира (и сердца Сулеймана Великолепного) так просто не сдастся.       Как только я ступила в гарем, ко мне тут же с поклонами подлетели Сюмбюль-ага и Гюль-ага. Пока они рассыпались в приветствиях, я оглядывала девушек. Многие прервали свои занятия и встали, склонив головы, приветствуя меня. Наконец, в углу я разглядела рыжие локоны соперницы. Хюррем была бледна, но не столько расстроена, сколько сердита. Заметив меня, она ещё сильнее сжала губы и отвернулась. Ну и разумеется она не сочла нужным поднять с места свою… не сочла нужным встать, приветствуя султаншу. Зато вскочила девушка, которая её утешала. Ах, вот ты какая, Мария-Гюльнихаль…       — Сюмбюль-ага, Валиде-султан разрешила мне взять в услужение ещё одну девушку, — сказала я, не удостаивая взглядом лебезящего евнуха.       — Как прикажете, госпожа. Любая девушка с радостью станет служить Махидевран-султан.       — Кого порекомендуешь? Мне нужна послушная и скромная.       — О, госпожа, все девушки в этих стенах послушны и скромны.       — Даже вон та, рыжая? — позволила я себе усмехнуться, указывая на Хюррем. Сюмбюль поперхнулся.       — О, — тут же изобразила я изумление, — да это никак гёзде-Хюррем-хатун! Не ожидала увидеть её на прежнем месте, в гареме. Она пришла навестить своих подруг? Похвально, что она не забывает тех, кто был к ней добр. Не так ли, Сюмбюль-ага? — и не дожидаясь, пока говорливый евнух «родит» ответ, я сказала: — Пойди, приведи ту девушку, что стоит рядом с Хюррем-хатун. Я возьму её. Сюмбюлю ничего другого не оставалось, кроме как выполнять. Мне доставило невероятную радость наблюдать, как перекосилось от злобы лицо Хюррем, когда он озвучил Марии мой приказ. Девушка, бросая на неё растерянные взгляды, боязливо подошла ко мне и поклонилась.       — Не бойся, — улыбнулась я ей как можно дружелюбнее. — Как твоё имя?       — Гюльнихаль, госпожа.       — А раньше как тебя звали?       — Мария.       — Очень хорошо, Мария-Гюльнихаль. Ты знаешь, кто я?       — Да, Махидевран-султан.       — Ты уже стала уста? — она кивнула и опять покосилась на Хюррем. Ну, да, та конечно же до уста не дотянула. Я сделала вид, что ничего не замечаю: — Значит, будешь калфой, если я буду тобой довольна, Гюльнихаль. Иди за мной.

***

Прошло какое-то время.       — Госпожа… Вам письмо передали. Гюльнихаль подала мне сложенный запечатанный воском листок. «Мама дорогая, кто может мне писать? Здесь?!»       — Ты уверена, что это мне?       — Да, госпожа. Сказали, для Махидевран-султан.       — Кто сказал? — я протянула руку, но словно что-то мешало мне взять письмо. Служанка смущённо пролепетала:       — Одна из девушек. Я не знаю её.       — Я даже не спрашиваю, что ты делала в гареме. Надеюсь, ты помнишь, как эта девушка выглядит? Немедленно пойди и найди её. Приведи сюда. Служанка поклонилась, но что-то в её виде меня вдруг насторожило.       — Ты читала письмо? — с подозрением спросила я. Она смутилась ещё больше:       — Нет, госпожа. Я бы не посмела. К тому же…       — Что?       — Я не умею читать, — покраснев, прошептала она. Гюльнихаль исчезла, выронив письмо. Я уставилась на него: «А вдруг это Сулейман решил таким романтичным образом порадовать меня?»       «Прекрасной госпоже Махидевран-султан, — было там написано незнакомым почерком, — от сравнявшегося в своём безумии с Меджнуном раба». «Вот завернул-то!» Это точно не твой Мухибби. Атвичаю. «Много ты понимаешь в поэтах и в поэзии! Тем более, Востока Средних веков». Ну, кое-что понимаю. Благодаря тебе. Этот средневековый восточный поэт и по способностям средненький, начинающий, примерно твоего уровня. Если там дальше не будет роз, соловьёв или хотя бы луны и звёзд — умолкну навеки. «Отвечаешь?» И я стала читать дальше.       «Сияние ваших очей ослепило меня и лишило разума. Вы так высоко стоите надо мной, что единое ваше слово может служить приказом лишить меня жизни. Но с недавних пор моя жизнь — это всего лишь жалкое существование, которое тяготит меня, ибо я лишён счастья ежеминутно видеть ту, что завладела моим сердцем и помыслами». Чёрт, вот на этом я должна была перестать читать и сжечь злосчастную бумажку, но нет, я продолжила читать… Да ладно, не криви душой. Тебе польстили столь пылкие признания анонима-эфенди. А кому бы не польстили!..       «Райские гурии, принадлежащие гарему султана, запретны даже для взгляда простых смертных, а потому я не смею даже думать о том, что когда-либо дерзну прикоснуться хотя бы к подолу той, что своей красотой затмевает луну и звёзды». Вот! Вот! Я же говорила! «Лучше бы ты ошиблась!»       «Но любовь, как известно всем созданиям Аллаха, могущественнее всех правителей и выше всех законов, а потому я не могу противиться ей и не излить свои чувства хотя бы на бумаге. Пусть жизнь моя теперь не ценнее песка под туфлями последней из всех дев гарема, всё же я не подписываю письмо, ибо страшусь узреть гнев ваш, о Махидевран-султан. Издали обожающий вас раб».       Я понятия не имела, что мне теперь делать. С одной стороны, такое обожание… ну да, приятно. Но с другой — в сериале такого безобразия не было, это точно. Неужели мне всё-таки удалось изменить канон?! Но в чём именно и насколько? Может быть, я теперь безбоязненно могу пойти и воткнуть нож в сердце Хюррем — и мне за это ничего (кроме аплодисментов) не будет?