Спаси и сохранись

Единственная проблема заключается в том, что он раздражающе горяч, его телохранитель. Единственная проблема, помимо мафии, жёстко поимевшей его в рот, и помимо спецслужб, любезно пристроившихся сзади, заключается в том, что у Куроо Тецуро красивые, мать его, костяшки. Он их обо что-то — или кого-то — сбил, но не по-уличному, не в кровь и в мясо. На его жилистых руках они выделяются розоватыми холмиками, будто он долго колотил боксёрскую грушу, не доводя до хулиганской крайности, но и не жалея сил. Костяшки его краснеют на бледной коже не болезненно, а скорее смущённо. Краснеют так, как краснеют с мороза щёки, уши и нос, и есть в этом что-то очаровательно дурацкое. Чем дольше Кенма смотрит на него, тем отчётливее понимает: Куроо Тецуро не похож на телохранителя. Во-первых, в отличие от классического чёрного костюма его красная фланелевая рубашка совершенно не выглядит профессионально. Его карго с миллионом карманов больше подходят для рыбалки (при условии, что всю наживку и всю добычу Куроо собирается таскать с собой), чем для серьёзной работы. Во-вторых, у него нет фирменной гарнитуры, с которой всегда изображают телохранителей в фильмах. Вместо этого из одного уха у него торчит наушник, провод которого уходит под ремень штанов. Это абсурдно: иметь преступное множество карманов и при этом носить плеер за поясом. Куроо будто хочет, будто жаждет, чтобы его грёбаный древний как мир Walkman сполз под резинку, и у него появился лишний повод засунуть руку в трусы средь бела дня. Кенма пока не понимает, клоун он или извращенец. Или пошёл ва-банк, решив совместить. В-третьих, он не стоит смирно, уставившись немигающим взглядом в стену, не притворяется шкафом, не хранит ладони в замке на уровне ширинки. Вместо этого он постоянно двигается. Пританцовывает. Отстукивает ритм ногой в самых модных кроссовках сезона, на подошве которых засохла грязь, а шнурки максимально убого заправлены под язычок. Щёлкает пальцами. Хрустит суставами. Свистит. Производит жизнь так активно, словно собирается получить государственную премию за бесценный вклад в энергопромышленность, словно у него внутри завод работает сверхурочно и сверхнадёжно. И когда Кенме уже начинает казаться, что это болезнь: если он перестанет двигаться, то умрёт, — Куроо Тецуро вдруг замирает, становится плавным и тихим, обтекаемым, незаметным. Ни дать ни взять постигает буддийскую мудрость и вступает в круг перерождения прямо здесь и сейчас, сливаясь с окружающей средой. Но нирвана, похоже, быстро ему надоедает, и он снова начинает потягушки-порастушки, снова котярой выгибается, снова устраивает из своего тела шоу. Выходит у него это так естественно, что Кенма не понимает: завидует ли он Куроо или просто возбуждён? Хочет быть им или обладать? И вот эти руки, эти вены, взбухшие, налившиеся… Он хочет иметь такие же, или он хочет провести по ним языком? Мягко-мягко передавить кончиком, прикусить кожу, втянуть в себя, пока во рту не появится солоноватый привкус засоса — то ли чужой пот, въевшийся в поры, то ли собственные дёсны кровоточат. В общем, Куроо Тецуро не похож на телохранителя от слова «совсем» и до слова «ебануться», и дистанцию он эту преодолевает за одну секунду, развязно подмигивая Кенме. Чёрт, да он куда больше напоминает мальчика по вызову, мужа на час, мужа на раз, и на два, и на три, и на десять — пока хер не отсохнет. И глядя на то, как он трёт, разминая, шею, как зевает, как покачивает бёдрами в такт одному ему слышимой музыке, Кенма думает о том, что Управление оплачивает его труд исключительно наличкой. Мелкими купюрами. Пропихивая смятые иены за ворот и под резинку. А ещё, похоже, Управление срать хотело на его безопасность, потому что вот этот человек и близко не напоминает телохранителя — дословно того, кто может «сохранить» его тело. «Совратить» — вот это пожалуйста, это да. Но прямо сейчас, на данном этапе своей долбанутой жизни, Кенма предпочёл бы угрюмого лысоида этому «Мистеру Март 2021». А пока фото его охранника может красоваться на развороте календаря, фото самого Кенмы имеет все шансы попасть под заголовок: «Учинена зверская расправа». Там, под кричащими буквами, обязательно будет приписка: «Впрочем, он был преступником и хакером, он сам виноват». И — вот это самое смешное — Кенма понимает, что они правы. Все они, от мафии, которая спустила на него собак, до агентов Управления, которые не хотят тратить ценный человеческий ресурс на такого придурка, как он. Все они охренеть как правы, пока он катастрофически лев. Лев-одиночка. Долбаный Симба, брошенный в огромных опасных джунглях. И вот этот, напротив, со своими грязными кроссовками, что в пять раз дороже плеера в трусах, — Тимон и Пумба в одном лице. Акуна, блять, матата. Так что да, единственная проблема Кенмы заключается в том, что его телохранитель слишком горяч. Все остальные недоразумения в его жизни проблемами назвать нельзя, как нельзя окрестить ураган Катрину досадным ветерком, а «Храм народов» — клубом по интересам. Впрочем, если бы Кенме сейчас кто-то вежливо предложил накатить по Кул-Эйду, он не посмел бы отказаться. Но до сих пор ему предложили лишь пойти на хуй, и Кенма пошёл туда, как на расстрел — послушно и гордо. Так он оказался в небольшом городке на окраинах окраин, который в романах прошлого века — в романах с жёлтыми страницами и подрагивающими буквами кривого станка, — обозначили бы как город N. Или город Х. Город У. Город Й. Город, не заслуживающий имени, не стоящий того, чтобы тратить на него чернила. Впервые увидев его название, Кенма подумал, что если бы он родился здесь, если бы прожил все свои двадцать лет, указывая в графе «Адрес проживания» это место, он бы никогда не поверил, что может добиться чего-то большего, чем унаследовать рыбацкую лодку отца и добывать моллюсков изо дня в день, изо дня в день. Кенма легко мог бы представить, как летом этот город наполняют внуки, племянники и дальние родственники, как съезжаются сюда студенты киноакадемий, чтобы снять свои претенциозные арт-хаусы. Но до лета ещё три месяца, и маленький городок на берегу жизни, омываемый унынием и пустотой, стоит грязный, комковатый, стыдливо прикрытый снежной простынёй, которая тает проплешинами-дырами, будто прожжённая окурками. Здесь Управление выделило ему хлипкий домишко, пахнущий стариками и сухой травой. Сюда же Управление прислало Куроо Тецуро. Как сказал Кейджи — спецагент Акааши, — он — стороннее лицо. Значит, Управление не захотело выделять Кенме настоящего агента, пожадничало. Вместо этого они заплатили частной охранной фирме и, судя по всему, сильно сэкономили. И, возможно, перепутали контору с эскортом. Может, копы, по обыкновению своему, облажались и вместо «секьюрити» вбили в поисковую строку «секскьюрити» или вроде того. Может, этот ненастоящий телохранитель сейчас сдёрнет свои штаны на липучках и начнёт раздеваться. Кенма не то чтобы против. — И долго ты собираешься этим заниматься? — наконец подаёт голос парень, Куроо, и Кенма едва ли не вздрагивает от неожиданности: он уже успевает привыкнуть к тому, что его присутствие игнорируют, словно он находится на странном сеансе кино. 4D, полное погружение. Словно он стоит с кульком орешков у ограждения в зоопарке, пялясь на тигра и точно зная: не укусит. Там, за решёткой, в другом измерении, он ничего ему не сделает. — Чем заниматься? — Бесстыжей объективацией. «Это существо, — думает Кенма, — умеет читать мысли. Надо быть аккуратнее». — Ты закатал рукава, ты знал, на что шёл, — протягивает он, отворачиваясь. Глаза тут же устают смотреть не на Куроо. — Все приличные мальчики знают, что, выходя на улицу с короткими рукавами и ключицами нараспашку, они сами напрашиваются. — Потому что, очевидно, женщины — животные, которые не могут себя сдержать, — подхватывает Куроо, серьёзно кивая, а Кенма проигрывает сам себе в борьбе и снова глядит в его сторону: по-новому оценить человека, способного поддержать его толстую саркастичную шутку в контексте современного феминистского дискурса. — Но ты вроде бы не женщина. — Я вроде бы гей, — отзывается Кенма, копируя его тон, пробуя его на языке, примеряя эту насмешливую тягучесть, это вальяжное озорство. Признание собственной ориентации никогда ещё не давалось ему так легко, но с Куроо это и не кажется чем-то странным, словно нет в мире ничего естественнее, чем быть геем рядом с Куроо Тецуро. — Я понял, — он улыбается, давая знать, что он вообще, похоже, очень понятливый и знает такое, что любому захочется спросить: «Какое?» Кенме не хочется. Кенме хочется лишь выставить его за дверь и дать мозгу передышку. Потому что бесит. «С этим существом что-то не так. Эта инопланетная тварь прикидывается человеком, но только посмотри на него: люди так не улыбаются, люди так не стоят, люди так не пахнут. Люди так не говорят». — Если ты закончил раздевать меня взглядом, я бы предложил перекусить. Ты уже закупился продуктами? — Куроо произносит слова так, будто тем самым делает им одолжение. Будто это честь — оказаться у него во рту, между его губ, на кончике его языка. Каждое слово он немного обсасывает, обласкивает и доводит до оргазма. Кенма уже его ненавидит. — Зачем? Я не планирую здесь задерживаться. — Мне поступили другие распоряжения, — пожимает плечами Куроо, проходя на скупо обставленную кухню и проверяя каждый ящик, каждую полку на предмет съестных запасов. В итоге находит лишь две ловушки для тараканов, с мальчишеской радостью демонстрирует Кенме налипших на ленту насекомых и ставит обратно. Да что с ним не так?.. — Под «здесь» я имею в виду, ну, знаешь, жизнь. — В мою смену никакого суицида, — чеканит Куроо, пародируя военные интонации, и Кенма невольно представляет его в форме сержанта. Капитана. Лейтенанта. Генерала. Ох, если бы Куроо Тецуро провёл наступление на его арьергард, оборона бы со стоном дрогнула и тотчас пала, солдаты бы сложили оружие и предались оргии, а резиденту пришлось бы в срочном порядке слать депешу королю, мол, так-то и так-то, мой господин, но наш военачальник Кенма, чтоб его, Козуме, угодил в плен. И там, в плену генерала Куроо Тецуро, он думает лишь о позументах на его мундире и о том, как будет один за одним развязывать золотистые тесёмки непослушными пальцами. — Суицид здесь ни при чём. Я просто реалистично оцениваю свои шансы, — Кенма безразлично ведёт плечом. Он всё ещё сидит на неудобном стуле в главной комнате, служащей в этом доме одновременно и тамбуром, и коридором, и гостиной. Чтобы хоть как-то скрасить неуютность, Кенма расположился задом наперёд, сложив руки на спинке и устроив на них подбородок. — Я бы сделал вид, что обиделся, но меня не так-то просто задеть. Моя работа — это буквально не пропускать удары, — он открывает холодильник, но и там ничего нет. — Мда. Непорядок. Так мы жить не будем. — Мы с тобой вообще жить не будем, — поправляет Кенма, натягивая рукава байки до самых кончиков пальцев. — Ну нет, голубчик, мы с тобой будем жить долго и счастливо. — У нас с тобой, скорее, будет: «И умерли они в один день», — фыркает Кенма. Потому что так оно и бывает с телохранителями: они всегда умирают на секунду раньше клиентов. — Слушай, вот ради интереса, тебе сколько за это платят? Хотя тебе, наверное, много не надо, да? Похороны там оплатить. — Похороны за счёт компании, — подмигивает Куроо. Что за привычка такая? Это уже второй раз за несколько минут. Кенма не знает ни одного человека, который бы так часто подмигивал. Нервный тик у него, что ли? Профессиональное, наверное. — Меня, кстати, предупредили, что с тобой будет сложно. И что ты всячески будешь пытаться от меня избавиться. — Избавиться от тебя будет пытаться мафия. А я так, всего лишь хочу спасти тебе жизнь. — Ах, — Куроо хватается за сердце, словно в грудь вонзилась стрела Купидона (ай-ай-ай, Тецуро, а говорил: «Не пропускаю удары». Херовый же из тебя телохранитель), — я тронут. — Ты тронутый, это другое. Куроо смотрит на него взглядом жалостливым и умилённым. Что-то вроде: ты ж мой маленький, ты ж мой хороший. А потом потягивается смачно, сочно, абрикосово и говорит: — Я иду за продуктами. А ты идёшь со мной. И по пути рассказываешь, как же тебя угораздило. — Эм… Нет? — Кенма поднимает одну бровь, даже на миллиметр не сдвинувшись со своего места. Куроо подходит ближе, ещё ближе, совсем близко. В груди у Кенмы сходит с ума компас, вертолётной лопастью раскручивая стрелку: так бывает, когда Север находит на Юг. Когда тектонический сдвиг и планета всмятку. Куроо берёт его лицо в свои ладони. — Сейчас я расскажу тебе, как обстоят дела, — говорит он. Его ладони холодные, но это лишь иллюзия, просто потому что щёки Кенмы слишком горячие, кровь Кенмы — кипяток, в ней можно заживо свариться. Туда можно опустить эмоции и услышать, как из них с душераздирающим криком вырывается жизнь: «Ах, это просто воздух выходит, не обращай внимания». Просто воздух выходит и не возвращается: нахуй надо. Он на такое не подписывался. — Ты вляпался — мама не балуй. Честно скажу, мне насрать, какой Пентагон ты взломал для плохих дядь, и как они заставили тебя это сделать. Мне также почти насрать на то, что ты почему-то решил, что сдать мафию Управлению расследований общественной безопасности — классная идея. Но жизнь такова, какова она есть, и вот что мы имеем: с одной стороны мафия дрочит на фантазию о твоей оторванной башке, с другой стороны Управлению ты нужен живым для дачи показаний в расследовании, которое может затянуться на годы. Но «нужен» — это громкое слово, и плакать в случае твоей безвременной кончины они не будут, а потому приставили к твоей тушке меня — твоего рыцаря в сияющих доспехах, но без жетона в кармане. Более того, они совсем тебе не доверяют, и правильно, ведь твои шаловливые пальчики и хитровыебанные извилины уже наделали много бед. Для удобства будем считать, что ты — ходячий труп, подключённый к системе жизнеобеспечения в виде меня. И Управление держит руку на пульте, готовое отправить тебя к бабуленьке на небеса в тот самый момент, когда ты впервые коснёшься клавиатуры чего бы то ни было — уверен, они и к синтезатору тебя не подпустят. В моих инструкциях чётко сказано: связывать тебя по рукам и ногам и тащить в Токио, если в твоих очаровательных лапках окажется что-то мощнее калькулятора или тетриса. Возвращаясь к твоему вопросу, платят мне много. Достаточно, чтобы работалось весело и задорно. Так что советую привыкать к моей роже, потому что она будет первым, что ты увидишь, проснувшись, и последним, что ты будешь наблюдать перед сном. Буськи на ночь приветствуются. С этими словами он легко-легко, нежно-нежно касается губами кончика носа Кенмы и наконец отпускает его лицо. — Ты вот думаешь, что твой монолог звучал пиздец как круто, но это не так, — говорит Кенма с постным лицом и скучающим взглядом. По правде сказать, он прослушал половину, потому что смотрел на упавшую ресницу на щеке Куроо. Сдерживался, чтобы не сдуть её и не загадать желание: чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты выебал меня прямо здесь, на грязном полу, а потом сдох. — А мне кажется, я мог бы получить «Тони» за лучшую мужскую роль. — «Тони»? — Театральная награда, — Куроо усмехается, но Кенма отмечает, что его пояснения не имеют оттенка снобизма, в них нет ни тени упрёка из ряда: как ты можешь этого не знать?! — Что? Мне нравятся бродвейские мюзиклы. Кенма смотрит на провод, тянущийся из его трусов к уху, и с окосевшим лицом понимает, что там, по всей видимости, играет саундтрек «Гамильтона» или «Чикаго». Отойдя от первичного шока, он всё же бормочет: — Я никуда с тобой не пойду. Не хочу топтать твою самооценку, — ложь, — но ты мне вообще не нужен, пока у меня есть это. Он поднимает руку, демонстрируя браслет, небольшой экран которого слабо подсвечивается, когда Кенма проводит по нему пальцем. Единственный гаджет, который Управление разрешило оставить. Единственное, что отгораживает его от смерти. Это, а не Куроо Тецуро. — Твоя цацка не поможет тебе от пули в висок. — Ни одна пуля к моему виску и не приблизится, пока плохие ребята не найдут способ обезопасить от меня свои данные, — говорит Кенма, проверяя время: три с половиной часа до очередного сигнала. Если он не введёт пароль в течение минуты, произойдёт утечка кое-какой информации, и под «утечкой» имеется в виду прорыв плотины, трещина в которой грозит цунами. И пока каждые шесть часов он будет вводить пароль, он будет жить. Это как доза инсулина для диабетика. Это как бомба, застёгнутая на его запястье. — Ух ты, — Куроо хватает его руку, выкручивает, любуясь браслетом. — Классная штуковина, где купить? — Ограниченный выпуск, — цедит Кенма, со злостью выдирая свою конечность из цепкой хватки. Точнее, пытаясь. Не выходит. Не потому даже, что Куроо держит слишком крепко, а потому что костяшки. Костяшки его пальцев смущённо розовеют, сухожилия перекатываются под кожей при намёке на движение, тревожат налитые вены — будто переполненные, будто в Куроо слишком много крови, слишком много сочности. — Вот смотрю я на твои модные часики, — говорит Куроо, — и всё, что я в них вижу — это нежелание подохнуть. Так что не задвигай мне про смерть, поднимай со стула задницу и шагай со мной в магазин. На ужин будет скумбрия. Он отпускает его запястье, пытается погладить по голове, словно какого-то вшивого кота, которому оказывает несказанную милость. Кенма уворачивается, едва ли не шипит, едва ли не выгибает спину дугой. Волосы на затылке вздыбливаются, но на секунду в голове пролетает, свистя: это не потому, что он чуть тебя не коснулся. Это потому что как раз не коснулся. И вот они, слева направо, снизу вверх: тело и хранитель. И как всякое тело, Кенма подчиняется определённым законам. Например, каждое тело сохраняет состояние покоя, пока на него не действует внешняя сила. Но то, что происходит сейчас… О таком Ньютон не подумал. Такое описывается только в астрономии, только в небесной механике. Про такое говорят: звёзды сошлись. А когда сходятся звёзды, происходят взрывы и образовываются чёрные дыры. И ничего, совсем ничего хорошего дальше уже не бывает.