Шербет

Чистое лазурное небо уходило вдаль, к гряде высоких гор, к журчащей реке, уносящей вместе с собой множество белых лепестков, сорванных весенним ветром с цветущих яблоневых веток. Дворец наместника провинции осторожно дышал тихим утром, словно боясь отстать от сада, наполненного щебетом певчих птиц. Для Ташлыджалы, сломленного интригами алчных придворных, Амасья казалась райским уголком, настоящим пристанищем, но не для Мустафы, не обращавшего на красоту санджака ни малейшего внимания, он днями сидел в своем кабинете, погрузившись с головой в дела. Яхья всерьез беспокоился о его состоянии, ему казалось, будто шехзаде до сих пор не пришел в себя после смерти Мехмеда, старшего сына Хюррем Султан. Иногда темными ночами, когда он оставался один, до чуткого слуха Ташлыджалы доносились его бессвязные слова, произносимые в тревожном сне, среди которых он мог различить лишь одно — имя покойного шехзаде Мехмеда. На его молодом лице мелькнула горькая усмешка. Может, это и есть тот единственный ответ на все его вопросы, которые возникают, стоит ему только подумать о Мустафе? Эти безутешные мысли уже давно проникли ему под кожу и теперь медленно крались к сердцу, непрерывно следуя по цепочке из противоречивых чувств к самому сокровенному, чем жертвовать Ташлыджалы вовсе не хотел и в то же время не мог не поддаться искушению выждать это время, ощутить наконец то мгновение, когда последнее звено приведет его к заветной цели, а затем оборвется, оставив наедине с этим неизвестным чувством. И он ждал, испытывая свое терпение, которого, и так не было в достатке, и он об этом прекрасно знал. — Яхья, — до него донесся звучный голос Мустафы, — где те записи, о которых я тебе вчера говорил? Ташлыджалы обернулся и увидел шехзаде, прячущего под ладонью глаза. — Я нашел их и оставил на вашем столе, как вы и приказали, шехзаде, — ответил он, незаметно изучая его лицо. — Значит, я не заметил их, — задумчиво отозвался Мустафа, убрав руку. На смуглое лицо тотчас легли лучи, вынудив его прищурить темно-карие глаза. Поднявшийся ветер прошелся по жестким волосам шехзаде, скользнув по расшитому узорами кафтану вниз, к высоким кожаным сапогам. В тусклых глазах Яхьи мелькнуло что-то такое, отчего он мгновенно перевел взгляд с шехзаде на ближайшую от себя тень, отбрасываемую молодой яблоней, утопающей в белых душистых цветах. Это было слишком близко. Казалось, будто сердце отчего-то затаилось на миг, после чего начало тесниться в ребрах под шелковым нарядом. Что же это такое, разве подобное ощущают в присутствии другого мужчины? — Вы не хотите прогуляться по саду, шехзаде? — кое-как сдержав вздох, Ташлыджалы изящным жестом обвел террасу: — Сегодня такая прекрасная погода. Ему было тяжело смотреть на бледного и неулыбчивого Мустафу. Это заставляло его возвращаться к тем самым надоедливым мыслям о снах, в которых шехзаде исступленно выдыхал одно и то же имя. — Хочу, — ответил Мустафа, приблизившись к нему: — Но меня ждут дела, так что давай пройдемся вдоль этой аллеи, — он махнул рукой в сторону ряда яблонь, — и закончим на этом нашу прогулку. Совсем немного, но этого достаточно для того, чтобы отвлечь шехзаде от тяжких раздумий и рутинной работы. Они неспешно пошли в сторону аллеи, тихо ступая по булыжнику садовой дорожки, огибавшей сад. — Здесь так тепло, совсем как в детстве, но, скорее всего, я просто засиделся в своем кабинете, — в голосе Мустафы было нетрудно уловить те нотки, которые могли бы намекнуть собеседнику о его внутреннем состоянии, однако, Ташлыджалы старался не обращать на них внимания, ведь если он их затронет, все мгновенно прервется. Шехзаде снова закроется в себе, оставив его наедине со своими же мыслями, и бессонница, мучающая Яхью в последние дни, изъест до остатков весь его рассудок. — Никогда бы не подумал, что в Амасье такая чудесная весна, — восхищенно отозвался Яхья, стараясь идти как можно медленнее. Шаги, которые он слышал рядом с собой, сливались с его собственными в один равномерный шум. Мустафа, неосознанно повинуясь ему, замедлился, а может, он все же хотел продлить эту спонтанную утреннюю прогулку, растянуть момент до бесконечности, чтобы впитать в себя это тепло, пусть и внешнее, но все же родное, живое. Между ним и Яхьей возникла тишина. Думать о чем-либо совершенно не хотелось. Только дышать. Одному — чтобы наполнить легкие теплом, второму — чтобы не задохнуться от жгучего чувства неловкости. Ветер бросал на их лица тень резной листвы, похожую на причудливо вышитую чадру, и с шелестом уносился прочь от них в глубь сада. Ташлыджалы нервно поджал губы. Это всего лишь иллюзия. Вскоре они дойдут до конца аллеи и распрощаются до наступления вечера. Он снова останется один, борясь внутри с нежеланием покидать этот сад, наполненный пьянящей сладостью, от которой временно притупляются все чувства, до тех пор, пока не наступит его бессонная ночь.