Я знаю, все цветы для нас могли возникнуть, Во мне дрожит любовь, как лунный луч в волне. И я хочу стонать, безумствовать, воскликнуть: «Ты будешь навсегда любовной пыткой мне!» К. Бальмонт
***
Афанасий Иванович всегда был человеком решительным, нрава крутого, дерзкого, со взором пылающим на поле брани, ровно как и в страсти любовной, а сердцем горячим, планов честолюбивых полным. Даже царю, что самостоятельность излишнюю в служивых не ценил, не под силу было изменить натуру приближенного своего, заработавшего место у руки государской отвагой своей на поле брани да верностью неизменной. И стольником успел побывать муж смелый, и воеводой, род свой с колен поднимая и златом казенным закрома набивая. Уж коли кого невзлюбит князь младой, так несдобровать горемычному, ибо вовек не снимет тот опалы своей с противника, покуда на колени пред собой не поставит, а то и вовсе на тот свет не отправит. Опричнину царь организовал, так и там витязь гордый первым был, советником царским сделался да детей боярских на службу набирал, выбирая молодцев себе под стать — неистовых и отчаянных. Но особливо прочего буйствовал Афанасий Иванович в страсти любовной, что будоражила кровь горячую покруче вин заморских, и не было спасения от преследования его той, на ком взор свой князь остановит. Но кто бы знал, что однажды полюбится ему не дева младая, с нравом кротким и взором ласковым, а муж с усмешкой лукавой на устах алых, и обрушится связь сея порочная на многие головы погибелью…***
Сидит Афанасий на пиру, голову буйную рукой подперев, и нет уж более задора в очах его ясных, сердце тоской полонит, а мысли пылкие далеко блуждают, в круг Елены прекрасной вертятся. Злоба со страстью смешанная ядом в душу сочится, и уж не приносит неги блаженной брага хмельная, от напряжения телесного не спасает, а лишь пуще прежнего кровь по жилам гоняет, к буйству да разбою подстрекая. — Афанасий! — Обращается государь русский к опричнику, а взор его обыкновенно пронзительный вдруг стал насмешливым и будто даже сочувствующим. — Долго ли кручиниться будешь? Аль вконец заела тебя любовь — змея лютая? Удрученно качает головой царь великий, глядя, как понурил голову пуще прежнего князь младой, как погрустнел взгляд его, куда-то мимо голов рядом сидящих обращенный, но не всякий кручину опричника разделял, не всякий посочувствовать мог. — Вздыхает Вяземский твой как красная девица, — замечает царевич, в беседу влившись непрошенно да ядом речей своих к гневу мужа гордого подстрекая. — Ему б надобно надеть сарафан да обрить бороду, как Федьке Басманову, или петь с гуслярами мотивы заунывные про любовь да страсти! Глядишь, гусли полюбятся пуще сабли. Вспыхивает князь, кулаком крепко по столу ударив, и уж готова отповедь резкая для сынка царского с уст слететь, как вмешивается вдруг в дело никто иной, как сам упомянутый Басманов, что доселе неподалеку стоял да сам очами обиды полными царевича насквозь прожигал. — Как думаешь, царь-батюшка, а может Вяземскому нашему в гости к боярину и его женке младой прийти? Визит нанести, о здоровье поинтересоваться. Полюбилась царю идея сия занимательная, одобрительно головой тот кивнул, в улыбке хищной уста тонкие изогнув. — Афанасий, — молвит государь, постукивая перстами по подлокотникам резным, — я этими днями в Суздаль еду молиться, а ты совету Федькиному внемли и ступай на Москву к Дружине Морозову. О здоровье его потолкуй да скажи, что я-де прислал тебя снять с него мою опалу. Да не один ступай, а возьми, — прибавил он значительно, — знаешь ли, для почету, поболе опричников. Услышав сие Вяземский тотчас в лице изменился и дикая радость мелькнула на чертах его мужественных. Улыбается князь, доволен стал и нет уж более той глубокой печали в глазах его ясных. — Поедешь, Федька, с Афоней к боярину в гости? — Вопрошает государь русский, на любимца глядя. Выходит вперед кравчий царский, локоны свои буйные назад откинув так, чтоб видны были серьги его жемчужные, летник лазоревый на себе оправляет и с чашею в руке да задором в глазах у государевых ног садится, улыбаясь не то заискивающе, не то лукаво. — Коли воля твоя на то, великий государь, то поеду. На боярина посмотрю да на зазнобу княжью, из-за которой он скис совсем, как молоко на солнце. Афанасий Иванович смотрит прямо и, хотя хмель в голову ударил крепко, все видит он, все замечает. Запустил царь пальцы в локоны кравчего своего, шелк дивный ласкает рассеянно, а тот трется о ногу его, аки кот по весне, да все в очи грозные заглядывает. — Других от тоски избавляешь, а сам, горностаек мой, не весел, очи твои грустны. Чем же порадовать тебя, солнышко мое ясное? — Спляши для меня, Федюша, нет услады слаще, чем танец твой дивный. Улыбается опричник младой, очи прикрыв, и поднимается на ноги медленно, плавностью движений своих взгляды к себе приковывая. — По улице мостовой, по широкой столбовой, шла девица за водой… Лихо отплясывает Басманов, бедрами крутя да от опричника к опричнику следуя в танце своем разгульном. Мужи пьяные уж вторить ему стали, лишь один Вяземский сидел молча, взора с Федора не спуская. Не осуждал он манеры его жеманные да облик рынде не соответствующий, но отчего-то неприятно глядеть было, как тот, кто с саблей управлялся не хуже атамана заправского, аки девка продажная задом перед мужиками крутил, царские очи ублажая. Но сам Афанасий взгляда не отводил, в ладоши-то хлопал, улыбаясь хмельно да развязно. Всплывает облик Елены прекрасной в мыслях грешных, представляет опричник на месте Басманова стан ее тонкий да лик светлый, однако ж ярче горели очи танцора лукавого, что в самую душу проникали и семена порока там поселить могли даже у самого безгрешного мирянина, и будто бы кровью налиты были уста призывно приоткрытые, кои молодец то и дело облизывал распутно, пуще прежнего мужей пьяных распаляя. Заглядывается Вяземский, хлопать перестает, замирает, движениями развязными невольно очарованный, но тут танец прервали, новости дурные царю донесли, и исчезло тотчас наваждение, брагой да тоской вызванное.***
Как ходили слухи по Руси в то время, будто бы у царя великого была любимая женщина из простых, с волосами цвета дивного, за которые и получила она среди приближенных к государю да в секреты его посвященных людей прозвище Куница. Говорят, даже место, где жила красавица именовать Кунцево стали, в честь полюбовницы царской, а дорогу, по которой тот ездил к ней, — Дорогомиловской. По пути в Суздаль государь великий всегда заезжал к ней, оставаясь подолгу, дабы потом со всей страстью, с какой он греху предавался, этот грех и замаливать перед образами. Опричники же его верные, оставаясь без власти царской себе предоставленные, отнюдь не тосковали, без дела сидя, а отправлялись дружной гурьбой в село Танинское, где над рвом стояла не просто изба какая, а содомская палата самого Малюты Скуратова. Шумно и буйно пировали там приближенные царя русского, медовуха текла рекой, визг девиц слух резал, воедино слитый с диким хохотом любимцев государских, среди которых громче прочих разгулу предавался не только сам Малюта, но и Басмановы, и Василий Грязной, от братины не отлипающий, и князь Афанасий Вяземский, что тоску любовную извечно в хмеле топил да яри, коей выход давал при набегах на усадьбы боярские. Натопить баню решили, на лавках расселись бражники, шутки шутят да скорый визит к Морозову обсуждают. — И сдалась тебе эта девка! Неужто иной найти не можешь? — Бормочет Алексей Данилович, ноги широко расставив да локтями о колени опираясь. — С нашего государя пример бери — не дает бабе спуску. А ты ей крутить собой даешь, ишь какая гордая! Пускает слюни прославленный воевода, взором пьяным куда-то мимо Вяземского глядя, улыбается думам своим, вспоминает, как с царем они девок ловили да разгулу с ними предавались. — А помните какую молодку нам государь седьмицу назад отдал, а? — Грязной слюни утирает рукой, улыбка глупая от уха до уха расползается, а мысли непотребные на лице простоватом горели ярче любого злата. — Верещала, ой как сладко! — Да, только тебе-то меньше всего досталось, Васька! — Смеется кравчий Федор, губы свои чувственные в улыбке кривой изогнув. — Не выдержала боярыня запаха твоего дурманящего! Смеются мужики, смеется даже вусмерть пьяный Грязной, лишь Вяземский сидит улыбается сухо, разморенный от жара да хмеля, и в мыслях своих неустанно пребывая. Уж начали по одному братья-опричники из бани выходить, а он все сидит, улыбка задумчивая с уст не сходит, и вдруг чувствует на себе взгляд пристальный Федора кравчего, единственного, кто с ним на лавке сидеть остался. — Скоро ль едем девицу неволить, Афоня, аль ты решение вдруг переменил? — Не переменил. Покоя не обрету, покуда моей она не будет. Улыбается вновь Федор, волосы мокрые за уши убрав, в которых от каждого головы движения серьги с каменьями мелодично позвенивали. — Не мое это дело и судить тебя не стану, однако ж не стоит страсть мороки такой. — Что б ты понимал в том, Федора? Ты-то чай от царя ласки довольно получаешь. Ядом сочатся слова князя, гнев в глазах Басманова вспыхивает, но тот лишь щурится опасно, губы красивые в презрительной усмешке изогнув. — Много ты понимаешь в том, какой лаской царь меня одаряет. — Цедит он, с лавки поднимаясь и потягиваясь всем телом, гибкий и изящный, точно деревце молодое. — А впрочем, плевать мне, что ты обо мне думаешь. Что вы все думаете. Хотел было Басманов вслед за другими уйти, но вошел в раж Афанасий Иванович, по нраву ему пришлось обыкновенно жеманного кравчего уколами язвительными из себя выводить, и бросает он ему вслед фразу, что уж точно должна была задеть гордого и надменного Федора. — Интересно знать мне, а коли ты царю надоешь, отдаст он тебя нам на потеху, как девок своих, аль ты сам, покровительства ища, на колени перед нами падешь? Из-за хмеля в голову ударившего не заметил князь, как резко оказался перед ним Федор да со всей силы оплеуху ему всадил, что глухо прозвучала в бане растопленной, но красным отметилась на щеке обидчика. Не стерпел того Вяземский, взревел, аки зверь раненый, да вот не было у него под рукой ни ножа, ни сабли, чтоб оскорбление кровью смыть. Басманов же по обыкновению трезвее был, кулаки княжьи лихо свернул, в захват противника взяв, но тот все же сумел вывернуться из него, Федора за горло схватил и к стене прижал, дыханием бражным да горячим щеку опаляя. — Да как ты смеешь, смерд! Тяжело дышит Вяземский, на любимца царского глядя, всем телом его к бревнам прижимая, а тот знай губы в усмешке изгибает, ближе к лицу княжьему тянется и выдает надменно: — На кого ты руку поднимаешь, Афонька? Ничего не посмеешь ты сделать со мной, коли жизнь дорога. — Что захочу, то и сделаю с Федорой царской! Не так ценна собственность государю, чтоб тот меня за нее казнил. Обида горькая в глазах кравчего огнем горит, но старается тот вида не подавать и лишь смеется заливисто, зубами белоснежными в полумраке сверкнув. — А ты рискни! Последней каплей для Вяземского это стало, брагой да злобой опьяненного. Зарывается он пятерней в волосы кравчего юного и завладевает грубо устами его нежными, еще пуще к телу гибкому прижимаясь и пальцы на шее его стискивая. Властно целует князь, в плен горячий рта врываясь, зубами губы припухшие прикусывает до крови, и чувствует, как член его твердым становится, в пах Басманову упираясь. Смеется ему в уста бес лукавый и вдруг на поцелуй отвечать принимается, сам языком юрким по зубам чужим проходится да в спине призывно прогибаясь. Распаляется князь, шею гибкую ласкать принимается, следы от зубов своих на коже нежной оставляя, а уж когда Федор стонет ему похабно в ухо, ладонями спину сильную оглаживая, вовсе теряет разум опричник государев, Басманова спиной к себе развернуть хочет, ноги крепкие молодца шире раздвигая. — Не сошел ли ты с ума, княже? — Шипит кравчий, из рук сильных вырываясь. — Я тебе не холоп дворовой. Не слышит его Афанасий, будто пелена перед глазами его. Вновь он к устам сладким припадает, волосы шелковые в кулаке сжимая, а свободной рукой по стану гибкому бродит, бедра до синяков сминая. Полюбовник его уж сам тверд стал, своим членом чужого касается, и стон громкий, наслаждения полный с губ княжьих слетает, когда берет Федор оба их естества в ладонь и двигать рукой начинает, умело и ловко, отчего перед глазами Вяземского на время совсем темно становится. — Подсоби, княже… Ведет и свою руку вниз Афанасий, с Басманова дланью воедино сплетая, и двигаться они начинают вместе, в порыве страсти едином, друг друга в глаза глядя и каждый стон устами ловя. Вновь целует Вяземский опричника младого, уста его в запале терзая, а тот лишь бедрами призывно навстречу двигает, язык полюбовника своего сладко посасывая. Но в тот момент, как изливаются они до пика доведенные, опускает обессиленно на плечо кравчему голову князь да имя шепчет заветное, что полоснуло ножом острым по самолюбию юнца гордого. — Елену свою в тереме у Морозова ищи! — Отшатывается Федор, от себя Вяземского оттолкнув. — Какая невидаль твоя Елена! Хотел было Афанасий Иванович слово резкое сказать да сил не было, впрочем как и желания. Тело, разрядку получившее, истомой приятной наполнено было, и проводил взглядом Басманова князь молча, лишь очи тяжело прикрыв от осознания совершенной им глупости.