О, многое прошло; но ты не полюбила, Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь. Я не виню тебя, но мне судьба судила — Преступно, без надежд, — любить все вновь и вновь. Дж. Байрон
***
В молчании гробовом, тяжелом и на сердце давящем ехали опричники следом за князем Вяземским к боярину Дружине Морозову, дабы замысел лихой в жизнь воплотить да яри лютой волю дать. О последнем Афанасий Иванович не знал и не догадывался, ибо мысли его иным были заняты и не заметил он блеск озорной в очах следующих за ним мужиков, улыбками кривыми друг друга одаривающих, да и не волновало его то бесчинство, что могли они учинить в землях боярина. Мысли его блуждали, прыгали одна с другой, как птичка малая по весне с ветки на ветку, а присутствие того, кто смуту в сердце его поселил, еще пуще с толку сбивало. Кравчий Федор ехал с головой высоко поднятой, смотрел исключительно прямо, ни разу на князя взор не обратил, а спина идеально прямая, будто аршин проглотил, была напряжена, впрочем как и взор, обычно лукавый да озорной, а теперь словно встревоженный чем-то аль уязвленный. Не знал Басманов, что не сомкнул очей Афанасий после случая того, в бане приключившегося, что взор от него воротил не из-за презрения, а стыда, воспоминаниями о поцелуях страстных да ласках диких вызванного. Уж почти подъехали опричники к имению, предвкушением сердце князя полнится, думу думает о Елене своей, представляя облик ее то в смятении сердечном, то в покорности смиренной, а то и в страсти момент, когда наконец станет красавица гордая лишь ему, Афанасию, пренадлежать и не сможет уж тогда ни в чем отказать опричнику царскому. Представляет князь уста ее сахарные, поцелуй долгожданный, и невольно мысль шальная в голову влетает — а как Елена целуется, умеет ли она, аль будучи женой боярина старого в жизни не знала молодка ласки мужской? А вдруг знала? Вдруг она, Вяземскому отказывая, другому сердце свое да честь отдала? Кривится Афанасий, головой недовольно качая, и тут обращает он наконец взор свой на Федора, всю дорогу молчавшего да бледного сильнее обычного. Смотрит князь на губы алые, такие чувственные и такие по-женски полные, вспоминает он поцелуи, что давеча дарили они с кравчим царским друг другу в бане душной, и тотчас волна жара по телу пробегает, кровь будоража. Отворачивается Афанасий Иванович, мысли лишние из головы прогоняя, и дает он себе слово, что лишь Елена будет занимать его думы вплоть до того момента, покуда не сделает он ее своей.***
Сидит Федор на лавке в доме Морозова, глядит на князя, румянец на ланитах которого то ли волнением вызван был, то ли вином, коим боярин всех гостей щедро напоил, то ли жаром любовным, присутствием голубушки гордой вызванным, и от одного только вида Вяземского гадливо опричнику младому становится, почти что дурно. Знает Федор, что все это помешательство княжье как рукой снимет, стоит ему девицу на лавку уложить, ведь добыча интересна лишь в процессе охоты, а уж опосля раж спадет, и придется Елене сидеть в светлице средь девок, пока суженый уж на другую глаз положит, зато мороки сколько да речей ненужных. — Теперь, по старинному обычаю, прошу вас, дорогие гости, поцеловать жену мою! Дмитриевна, становись в большом месте, а тебя, князь, — обращается Морозов к Вяземскому, — первым прошу быть. Басманов видит, как он предвкушения затряслись слегка руки у витязя гордого, что обычно перед девками смел был да боек, однако ж куда большее внимание опричника юного привлекал не он, а сидящий в углу самом князь Серебряный, бросавший на Елену взгляды косые да осторожные, которые мог не замечать ее седовласый муж, но сразу заметил Федор. Усмехается кравчий, перстами переносицу потирая, над шуткой злой, что судьба над князем сыграла, смеется. Это тебе за обиду мне нанесенную, думает любимец царский, вспоминая жаркие поцелуи княжьи да потирая следы от ласки его дикой, что теперь неизвестно было как прятать от очей государских. Горе будет ему, ежели царь о похождениях с Вяземским прознает, ведь то не холоп какой, не схваченная по дороге девица, неуспевшая во ржи схорониться, а значит наказание могло быть пугающим. Но самого князя судьба Федора мало волновала, как и его собственная, ведь очей он с Елены не спускал, силился во взгляде ее хотя бы малость симпатии отыскать, но тщетно, отворачивается от поцелуев гордая девка. Видит Басманов, как злится Вяземский, на скулах желваки заходили, а в глазах недоброе блеснуло. Он знал, что опричники во дворе сигнала ждут, но боялся кравчий, что в запале своем излишне много бед доверенный царский натворит, которые и на самом Федоре отразиться могут, а потому решил в случае чего вины на себя не брать и ни в чем не подсоблять, в том числе и в похищении боярыни. А в это время на усадьбу опустилась ночь…***
В голове пульсировала боль, весь мир кружился перед глазами Афанасия, когда тот открыл глаза и узрел перед собой знакомую ему обитель Мельника, дорогу к которой он знал почти уж наизусть, не единожды направляя коня к лесному колдуну за той или иной помощью. Сам старик стоял над ним, сгорбившись да чело нахмурив, а на шею ему привязывал мешочек некий, содержимое которого было князю неведомо. Еще большим удивлением Вяземскому послужило присутствие рядом Федора Басманова, что сидел за старым покосившимся столом и с молчаливым интересом взирал на происходящее действо. — Теперь никакая немилость царская тебе не страшна, князь дорогой, родненький! — Причитал колдун, суетливо шныряя из стороны в сторону, будто искал что-то да сам не знал что. — Сейчас, батюшка, и тебе подарок сделаю, подожди… Федор нервно постукивает перстами по столешнице, взгляд его хмурен да невесел, но когда Мельник все же находит мешочек, сходство имеющий с тем, что теперь носил на шее своей Вяземский, слабая улыбка все ж трогает его губы. — Учти, колдун, ежели провести меня решил… — Что ты! Что ты, соколик мой! Да ни в жизнь! Басманов смотрит недоверчиво, однако есть в его взгляде похожее на то, что встретить можно лишь у надежду потерявшего, как у утопающего, схватившегося за соломинку, и хватается он за дар колдуна обеими руками и сам на шею свою вешает. Тут внутрь входит некто, хмельной, на ногах твердо не стоящий, и узнает в нем Афанасий Иванович Грязного, при виде которого в лице переменился Федор да оберег свой быстро под рубахой спрятал. — Ворожите? — Ухмыляется опричник, дыхнув брагой прямо в лицо Басманову. — Царя на вас нет. — Осади да ступай лучше ушат воды на себя вылей! Голос Федора грубый, надменности полный, и вмиг взгляд Грязного злым делается, паскудным. Поднимают опричники Афанасия да уводят от Мельника, держа под руки обессиленное тело его, покуда не впадает в беспамятство князь в дороге неблизкой, последнее увидев перед собой, пред тем как сознание потерять, это очи пронзительные кравчего царского да уста его, что кроваво-красным огнем на бледной коже горели.***
Федор ехал с душой беспокойной, от предчувствий дурных на части разрываемой. Казалось ему, что земля из-под ног его уходить стала, пошатнулось то, что казалось незыблемым, а оберег Мельника, что висел теперь на шее его, неприятно тянул вниз, к земле, напоминая о страхах, сердце терзавших, да подозрениях, ночами спать мешавших. Холоден стал к нему царь, реже в палаты зовет, реже взор на любимца своего обращает. Немилость государева могла чем угодно кончиться, и не только для Федора одного, но и для семьи, что положение благодаря особому отношению царя к опричнику молодому укрепила, а потому необходимым для жизни было расположение вернуть и всеми силами удержать. Но более неспокойно было от слова Мельника, еще пуще груз к земле тянул, да и странно казалось предсказание колдуна, который пока вокруг князя-то хлопотал, взял да схватил Федора за руку, в очи ему пристально заглядывая. — Головы на кольях вижу я ночью. Кровь стекает с черепов вороньем обглоданных. Жемчуг рекой сыплется, будто червонцы играют, сабли трутся одна о другую, да вот только чьи головы снесут сабли эти, а? Чьи? Отшвырнул тогда Басманов Мельника, презрительно губы кривя. — Что ты несешь, какие червонцы, какие сабли? — Дрожь почувствовал Федор, по спине будто пот холодным ручейком потек, а колдун знай твердит свое, на коленях стоя да вновь про кровь приговаривая. — Чьи головы на кольях ты видишь? — Можно то изменить, ежели сердца два в одно сольются, но надолго ль руку, что саблей замахнулась, удержишь? Удержишь руку, смерть несущую? Не мог, как ни силился, любимец царский выкинуть разговор сей из головы, терзал он его дух и тело, мысли внушая дурные. Проехали они совсем немного да просит Вяземский остановиться, воздуху дать спокойно глотнуть, и пришлось всем передышку сделать и дать князю отойти от дурноты. — Хорошо тебя Морозов рубанул. Аль это не он, а Серебряный? — Вопрошает ехидно Федор, когда остались они с Афанасием почти что одни, под сенью древ сидя в стороне от остальных опричников. — Дурак же ты, Афоня, не видел, что баба в другого влюблена. — В кого влюблена? — Вскидывается тотчас Вяземский, казалось забыв даже про ранение свое тяжелое да немощь физическую. — Точно дурак да еще и слепой. За кой черт я спас тебя, надо было твою пустую башку там в кустах и оставить, все равно толку-то от нее… Афанасий смотрит недоверчиво, почти что дико, хотя тусклые очи его, болью охваченные, не могут выразить тех чувств, что встрепянулись в душе его, но когда Басманов встать собирается да его одного оставить, находит в себе силы князь и молодца за руку хватает, на месте удерживая. — Ты спас меня? — Благодарности свои при себе оставь, я в милостях твоих не нуждаюсь. Взгляд у Федора гордый, дерзкий, ничем не выдает он смятения чувств своих от слов колдуна и страхов своих, привыкший все тайны сердца своего в себе держать да никому сокровенного не показывать. Но Вяземский не отступает, крепче его за руку сжимает и очей с него не сводит, будто в саму душу заглянуть хочет. — Зачем ты дар от колдуна принял? К чему он тебе? Хотел было рассмеяться Федор в привычной манере своей, тряхнуть волосами да непринужденности маску как щит перед распросами выставить, да не может он, из-под ресниц своих пушистых смотрит пристально, будто решает, доверить ли секрет свой, аль недостоин князь, что однажды уже гордость его словами резкими уязвил. — Не за тобой одним род стоит, Афоня, не один ты за семью да жизнь свою опасаешься. Но не твоего ума дело сие толки. Нам пора в Слободу возвращаться. Подрывается с места опричник младой, велит князя на носилки класть, да не заметил Федор, не почувствовал, как плохо завязанный оберег с шеи его соскользнул да в траву густую упал, оставив кравчего без защиты колдуна от немилосердной царской опалы.