***
Кровь. Алая, свежая, густая. Лилась она рекой по брусчатке, лужей на площади разливаясь, когда летели головы обвиненных в измене с плеч долой да на пики насаживались; плакали жены, кричали дети напуганные, старики на коленях причитали, но не было конца изуверствам тем, что творил слуга верный царя Скуратов Малюта, упиваясь мучениями тех, кого по навету аль подозрению пыткам предавали — варили в котле чугунном, в избе заживо палили, а бывало и на кол сажали, кары за страдания чужие нисколько не опасаясь. Из Слободы не было возможности выехать, каждый обоз проверяли, под колымагами лазили, выискивая предателей мерзостных, не заботясь нисколько о правде наговора на них лица, порой впервые пред очами царскими представшего. Окромя прочих, с особой точностью искали двоих изменников, коие личную обиду государю нанесли не только заговорами своими тайными, а потому велено было обоих изловить и пыткам особливо тяжким предать. Пять дней скрывались Федор кравчий да князь Вяземский в доме врача царского да понимали оба, что вечно хорониться от ищеек Малюты не получится, а выйти наружу никем не замеченными возможности никакой не представлялось. Обоим молодцам жить представлялось суровее смерти, ибо страхи да запах крови удушливый, что уж в дома проступать начал, совсем подкосили здоровье душевное, и уж не видения черепов обглоданных казались во сне и наяву, а крики родных, пытками изувеченных, да безумный смех Скуратова, извечно звонкий в минуты бойни безжалостной. Афанасий Иванович держался долго, полюбовника своего ободряя храбростью своей, но как дошла до ушей его весть об убийстве брата родимого и низвержении всего рода славного, так и пал духом витязь смелый, померк без возврата взор его и даже пища скудная в горло ему не лезла. Федор задор свой да надежды также за воротами Новгорода да Пскова оставил, доселе еще силы бороться имея, а уж как отца своего в окно увидал, кровь родную по закоулкам ищущего, так и схоронил последние светлые чувства во тьме страха своего и лишь крепкая рука Афанасия, что он сжимал неустанно, помогала ему рассудка не лишиться. Но вот, под утро дня пятого, когда уж солнце почти дворы осветило, вскакивает вдруг князь с лавки, на колени перед полюбовником падает да притягивает его голову к себе, шепча горячо несуразицу блаженную про корабли какие-то да спасение нежданное. — Забыл я, запамятовал, что сегодня ж отплывает судно торговое! — Улыбается широко Вяземский, очи безумно горят, и покрывает он поцелуями лицо кравчего юного, чувствуя, как кровь молодецкая вновь забурлила в венах. — Коли успеем, так свободны будем, спасемся! — Как видишь ты то, Афоня? — Поникшим взором смотрит на него Федор, руки горячие в своих ладонях пряча. — Дурна затея твоя, не сбежать нам. — А что же ты предлагаешь, вовек здесь сидеть, надеясь, что не сыщут нас? Должны мы удачу испытать лукавую, должны! Почти уж согласен бывший любимец царский, кивает неуверенно, но четко, правоту мужа смелого осозновая, как вдруг слышат грохот да лошадей ржание, крики мужские рядом совсем, и вылетает дверь дубовая с петель, а следом в дом заходят братья-опричники, ведомые не Малютой безродным, но воеводой храбрым, Алексеем Басмановым. Ни слова не проронил отец сыну, отвел глаза, завидев блеск в очах родных, да свою жизнь спасать ему надо было, и велит он обоих молодцев скрутить, сам к отроку подступая. — Не дури. — Только и бросает Алексей, когда берет Федор в руки нож булатный и в позицию боевую встает, рядом ощущая присутствие неустанное Афанасия Ивановича. Не ожидал воевода сопротивления, думал, легко будет беглецов словить, однако ж ладно да сообща действовали пойманные, защищая не только свою жизнь, но и друг друга. Последние сомнения пропали тогда в запале боевом, когда удалось выбить у двух опричников оружие их острое да из дома выбежать, едва ли засады избежав, когда из переулка еще пятеро всадников выехало да на беглецов наступать принялось. Взяли двоих лошадей снаружи стоявших молодцы, в седла вскочили и помчались дорогами узкими к спасению своему единственному, и уж почти цели достигли, из Слободы выехав, как у ворот самых еще отряд из пятерых повстречали, где стоял впереди всех с саблей наготове Астафьев Малафей. — Пусти нас, брат! Я тебе злато последнее дарую, я тебе шелка с плеча сниму! — Принимается уговаривать его Афанасий, позади уж погоню слыша. — Дай нам уйти! — Не могу я, коли даже хотел бы. — Удрученно качает головой Малафей, другим опричникам знак давая. — Айда, братцы, живыми брать… — Нет, — шипит князь через зубы сжатые, — живыми не сдадимся! Сеча кровавая люд с улицы гнала, когда сошлись в бою неравном опричники, брат на брата оружия подняв, и каркало воронье в небе лазуревом, смерти людские предвещая. Из отряда Малафея лишь он в живых остался, но уж новыми мужиками окружены были царской дланью караемые, и главенствовал в том отряде сыном родным в голову раненый Алексей. — Выродок, вначале позор на род навлек, а уж теперь и смерти моей хочешь? — Сплевывает под ноги Федору он, с опаской все ж на саблю его чужой кровью покрытую взирая, и велит он отряду окружать изменников, что спина к спине дружно стояли, тылы друг друга защищая. — Отрублю голову и отмою тем самым имя свое от грехов твоих! — Лишь опосля тебя я паду! — Кричит в безумии опричник младой и первый на отца кидается, оружием крутанув над головой да в атаку пойдя, не чувствуя ни страха более, ни жалости, ни горести. Отбиваются молодцы, ряды врагов прорежая знатно, и, когда уж не было сил им биться, и почти опустились руки их сечей утомленные, вступает в бой на их стороне защитник нежданный — истекающий кровью Малафей. Он встает рядом с Вяземским, позволив Федору лишь с отцом разбираться, и бьется ожесточенно, будто за собственную жизнь сражается. Пропускает он удар последний, ему в горло угодивший, и опускается он наземь с хрипами булькающими, покуда не замолкает совсем, на руках у Афанасия с жизнью распрощавшись. А Федор все с отцом бьется, не находя сил в себе удар смертельный ему нанести, но тому сострадание даже к дитю своему казалось не ведомо, и ранит он в плечо сына родного да заносит саблю для удара решающего. Вскрикивает Вяземский, наполнятся тело его силой, а очи гневом, и защищает он молодца красного грудью своей, насадив воеводу смелого на копье с земли подобранное. Глупо смотрит Басманов младший на родителя мертвого, молча идет за князем, на коня его тащущего, и ни разу не обернулся он, ни разу взора не кинул туда, где мелькали крыши Слободы далекой, что некогда родимой стала да по рукам и ногам вязала.***
По улочкам Англии утром ранним мало кого встретить было можно, не по делам спешащим, однако ж гуляки, что при дворе королевском за своих были, имели в привычке по закоулкам города шастать, не торопясь в имения свои богатые воротиться. Находили они в том странную прелесть, на город спящий поглазеть да сон еще не очнувшимся опосля ночи долгой попортить криками своими, но были среди них двое, что позади всех шли, рука об руку, не таясь никого, ибо не было глаз таких, что внимания б на них обращали, во хмелю да разгуле находясь. Оба одеты были по моде последней, в дублетах да джеркинах, драгоценности сверкали на них, ярче солнца восходящего, и были они полностью друг другом увлечены, по сторонам даже головой не крутя. — Должен сказать тебе, душа моя, что твои дела судоходные да в торговлю средства вложенные заставляют меня краснеть средь люда богатого. — Отчего так? Разве ж не приносят они нам выгоды немалой да в свете хорошем пред королевой не кажут? — Кажут да приносят, вот только спрашивают меня о них бояре эти иноземные, а я что и казать-то им не ведаю! Ты же знаешь, сколь мало меня все это заботит, не смыслю я в том ничего. — Ты люб правительнице здешней, а ей толки о судах да торговле вестимо поднадоели. Но коли ты не перестанешь каждой морде смазливой зубы скалить, клянусь — запру в светлице! Смеется молодец черноволосый, к устам чужим тянется за поцелуем, и обнимают стан его гибкий руки крепкие, к себе притягивают да двинуться с места не дают. — Да куда ты без меня на пирах, княже? Не осилишь ты этикету заморского. — Уж куда мне! — Смеется молодец с кудрями пшеничными, вновь в поцелуй долгий красавца вовлекая. Не скоро они домой воротились, опосля в хоромах богатых усладам жарким предаваясь, и уж не помнил никто из них былого, что стерлось аки кошмар ночной в памяти, и не видели больше голов они на кольях в землях далеких, что некогда домом своим звали.