Таков уж судьбы непреложный закон: Один ниспровержен — другой вознесен, Паденьем сменяется взлет в высоту. Безумен, кто верит в земную тщету. Абулькасим Фирдоуси
***
С того момента, как привел сын в дом жену молодую, не было покоя для Басманова Алексея, мужа дородного да на прелести женские падкого. Глядел он на голубушку младую, аки сокол на птичку, в траве от него схоронившуюся, силки уж свои расставив и готовясь добычу когтями ухватить. Не мог он прямо к ней подойти, как к девке любой, во дворе гулявшей, а потому кружил Алексей вкруг Варвары неустанно, то жемчуг ей в ларце резном поднося, то сладости в сахаре да меду, коие молодушка любила непомерно. Краснела женка сыновья, покорно голову склоняла, а в Басманове старшем все пуще страсть разжигалась и уж не знал он, как избавить себя от искушения подобного. Но в день тот, как царь удумал в поход собираться, будто почву выбили из-под ног воеводы, и не стал мил ему пир разгульный, не приносил довольства хмель ржаной. Государь его от дел отстранил, разве что опале не предал, и понимал Алексей насколько хрупким было положение его, которое укрепить он всячески жаждал, даже глазом не моргнув сына своего для услады чужой с благословением отдав. Вспомнился тут и кулак Вяземского, на свадьбе прилетевший, но тогда лишь гнев посеял удар молодецкий; не понимал отец, кровинушку родную продавший, какую подлость совершил, не отмыться от которой вовек в жизни этой, однако ж совесть давно потерянную не вернуть ни бранью, ни потасовкой, а вот причину заступничества такого князя за сына вразуметь воевода не мог. Сидит Алексей за столом, мимо мисы с едой в поверхность дубовую глядит, да слышит вдруг шаги чьи-то тихие, а потом и вовсе очам не верит — идет к нему с подносом Варварушка, в летнике нарядном, самоцветами блестя. Идет лебедушка неуверенно, на свекра глаз не поднимает, и ставит на стол кувшин с водкой крепкой да испить несмело предлагает. — Отведаешь ли ты со мной хмельного, девица-краса? Смутилась Варвара, горят ланиты ее, но кивает она головой, рядом на лавку садится и уж не дергает даже рукой пухлой, когда ближе воевода придвигается, ей в кубок наливает да дыханием горячим кожу нежную обдает. Ведет голову юную опосля хмельного, улыбка чудная на устах играет у обоих, и вот уж нет преграды для разгула, нет управы на желания тайные. — Отчего же, душа моя ненаглядная, мила ты со мной в вечор этот хладный? — Шепчет жарко Басманов, счастью своему не веря. Мысль о том, что в очередной раз сына тем предаст, даже не закралась в голову буйную, ибо не был Алексей первым, кто невестку свою возжелал и возлечь с ней при удобной оказии хотел. — Дума вас дурная гложет, вот и решила я… — Начинает было Варвара, да замолкает тотчас, от собственных терзаний душевных с трудом собой овладевая. Не любил супругу Федор, лаской не тешил, груб не был, но и очей на нее не поднимал, бормоча все чаще под нос себе речи диковинные про головы на копьях да кровь рекой льющуюся, что пугало барышню и тревожило безмерно; а вот другой-то муж смотрел так, что тело жаром наполнялось, в груди щемило приятно от волнения; другой муж подарки слал, вниманием одаривал, и хотелось девице желанной побыть хотя бы ночь одну, покуда вновь не было супруга младого в доме родном. — Краса моя, горлица, — уж приобнимает ее за плечи покатые Алексей, руки набеленные поцелуями покрывая, — не ценит тебя дурак окаянный, одну оставляет в ночь темную! Уж я-то тебя из объятий не выпускал бы, я тебя приласкать хотел бы… Охает Варвара, когда ладонь крепкая воеводы грудь ей сжала, да ближе к нему придвигается, позволяя мужу пылкому творить с ней то, что так жаждало тело ее. Целует он щеки румяные, летник выше колен задрал с рубахой исподней да руку меж ног женских ведет, к сраму самому, отчего и стыдно молодке стало, и приятно сил нет как. Дверь в дом отворилась некстати как раз в тот момент, когда уж стояла Варвара, с одежей выше пояса задранной, о стол опираясь, а позади нее Алексей со штанами воевал, подзадориваемый хихиканьем невестки своей. Замер на пороге Федор, брови соболиные до самой шапки взлетели, а на устах алела кривая насмешливая ухмылка. — Не вовремя ли я домой воротился, не к месту ли пришел? Верно люди говорят, что жена по мужу честна, не так ли, краса моя? Горит румянец на щеках пухлых, сквозь белила выступая пятнами яркими, а Басманов старший уж на защиту девице спешит, будто воистину дело ему есть до чести чужой, которую он сам замарать хотел в грезах своих похотливых. — Не тебе бабе укоры слать! Пред отцом ответ держи — откуда вертаешься, чем занят был? — С каких пор, батюшка, тебя волнуют такие мелочи? — Смеряет наглым взором родителя Федор. — Было дело сам в ладоши хлопал, когда царь меня в летник рядил потехи ради, а теперь с меня исповедь требуешь! Никак в светлице запереть хочешь? Звон пощечины тяжелой зазвенел резко в хоромах богатых; взвизгнула Варвара, за стол прячась, боясь, как бы на нее гнев воеводы буйного не перешел ненароком. Федор же щеку потер, с уст кровь платочком стер и всплеснул руками, в ладоши хлопнув задорно, чем еще больше отца своего на гнев вывел. — Задорно. — Улыбается Басманов младший, расставляет ноги широко, грудь колесом выпячивает и вторую щеку подставляет, страха в глазах не имея. — Ну ж, отец родимый, ударь еще. Ведь час настанет, опала царская тебя настигнет и не будет шанса на кровь родную руку поднимать! Опустилась ладонь тяжелая второй раз на лицо безбородое, кровь горячая из носа потекла струей тонкой, но Федор все ж на ногах удержался, не упал наземь позорно, а улыбки ехидной даже прятать не думал, лишь в сторону покачнулся немного, очами холодными в родителя стрельнув. — Задорно, — повторяет кравчий юный, платок к носу прижимая, — аки в детстве. Но я на сей раз обиду стерплю, ибо награда за деяния твои сама тебя найдет. Верно, жена моя? Расскажешь ли ты о брани домашней государю в хоромах его, как он тебя к себе призовет, аль ты лишь за мной следить приставлена? Уж я-то знаю, зачем мне тебя навязали, Варвара-краса. Ты батюшке уж рассказала о том, иль сие подарком должно стать опосля услад жарких? — О чем ты толкуешь, пустобрех? — Ударяяет кулаком по столу Алексей, отчего женка сыновья вновь визгом пугливым заливается и к окну отходит, руки заламывая да к сердцу прижимая. — Зачем ей следить за делами твоими? — А ты уж это у Варварушки спроси, — ухмыляясь еще шире, говорит Федор, — только вот всем нам на плаху идти, и тебя, безсоромна баба, участь сия стороной не обойдет! Смеется заливисто опричник младой, в покои свои удаляясь, когда видит испуг на лице Сицкой да злость в очах отца гневливого, и смех этот безумный, со слезами смешанный, покоя ему не дает до самой зари.***
Буйствовал царь, гневился нещадно, тяжелым набалдашником посоха ударяя по полу у ног своих, будто всю землю русскую сотрясти хотел, и было в зрелище этом пугающем что-то звериное по ярости выпускаемой, отчего каждый поблизости находившийся вздрагивал невольно, очи долу пряча, дабы не накликать на себя гнев государский. Муж грозный, вопреки тем знаниям, что умом острым накопить сумел за годы немалые, падок был на доносы да наветы, а череда обвинений в измене только усугубила болезнь его давнюю, рассудок подорвав и тела крепость. Вновь мазали его придворные лекари мазями различными, от которых казалось еще хуже становилось царю, ибо участились припадки его, пена изо рта то и дело на губах выступала, когда в гневе неконтролируемом кидался он почитай что на первого неугодного, множество голов велев рубить без причины. А как поведали ему, будто новгородцы бунт затевают, измену подлую, совсем худо стало государю русскому и лишь кровавые бесчинства Малюты Скуратова могли облегчить душу того, кто был уверен в сердце своем очерствевшем в правоте своего дела, супротив порока предательства ратующий. Стоит в углу самом князь Вяземский, мрачнее тучи лик его печалью омраченный. Не желало сердце его на Новгород идти, город славный разорять, да была на то еще и особливо личная причина, ведь у мужа сестры его родня в граде том жила, помещики крупные, что означало супротив рода своего идти, хотя и предписано было опричникам с земщиной связей близких не иметь и грудью стоять лишь за государя великого. Груз тяжелый на сердце лежал не только у витязя смелого, ибо затея кровавая не по нраву пришлась многим боярам, да и опричникам, в числе которых был сам Алексей Басманов, в дружбе тесной с архиепископом новгородским бывавший и выступавший супротив похода на землю славную. Опосля толков долгих назначили дату похода, и Вяземский был одним из тех, кто в первых лицах в бесчинстве том должен был участвовать, что жгло сердце тяжелое железом каленым да мучало еще больше страхами в ночи, преследовавшими тенями из мрака сновидений и наяву. Казалось порой Афанасию Ивановичу поутру, будто видит он черепа вороньем обглоданные, на пики насаженные, и бил озноб лихорадочный от картин подобных, а мысли пугающие в голове путались, с ума сводили. Все чаще посылал он холопа с колечком к Федору, все чаще видались они во мраке ночи, ласку друг другу даря да помогая тем самым от печали на время сбежать, но и кравчего младого стали видения чудные посещать, и видели оба полюбовника в том знамение дурное, беду предрекающее. Царь же, аки зверь в пору охоты, выискивал пуще прежнего измену да предательство в каждом уголке его длани карающей доступном, и посылал за Варварой все чаще, в покоях своих принимал да взором своим будто в душу девичью проникнуть желал. — Где был твой муж ночью этой? Посылал ли кто за ним, принимал ли он кого? — Седлает он коня, государь-батюшка, по делам езжает частенько, девки к нему чужие приходят да речи странные глаголят. — Какие речи? — Подается вперед царь, внимая ответу со всей серьезностью. — То Марфа колечко найдет, забрать просит, то Порушка за медом заехать приглашает, и всякий раз вертается он ни с чем, но доволен сверх меры. Дергает злобно царь бороду, едва ли посохом в Варвару не кидает. — Дурка! Не по девкам муж твой скачет! Куда коня посылает, в чье имение отлучается в ночь? Молчит Варвара, воистину дурой себя ощущая, и гневится государь русский пуще прежнего, накладывая анафему посмертно на Грязного за то, что согласился на затею его сумасбродную, плодов не приносящую. — А отец его, Алексей, чем дни свои занимает опосля того, как от похода я отлучил его? Вспыхивает Сицкая, губы поджимает, и прячет руки трясущиеся в рукава широкие, молясь, дабы не заметил самодержец чувств ее выдающих. — Не ведаю я того, государь-батюшка. В своей светлице сижу я, он ко мне лица не кажет. Недоволен ответом царь, бьет посохом тяжелым, зубы по-волчьи скалит; дрожит Варвара, аки лист на ветру, но свое глаголит, на государя очей не поднимая. Не знает муж грозный секретов сердца женского, не ведает где правда, а где кривда спрятаны, и отпускает он Варвару в мужнин дом, велев слугам своим отныне и за ней присматривать, дабы каждый раб лукавый по заслугам получил за измену царю земли русской.***
Кровь рекой пенной по земле русской текла, когда войско царское, из опричников да стрельцов состоящее, двинулось измену с корнем вытравлять, не щадя никого, кто супротив опалы на Новгород выступал. Ненасытнее всех скверну изгонял Малюта Скуратов, волю государя своего аки верный пес исполняя, но не только ему приходилось бесчинства творить, верой и правдой служить, себе на горло наступая. Грабежи и насилие творили рабы царские, даже ворота Васильевские с храма сняли, чтоб опосля в Слободу увезти, и не было пощады женщинам и детям, коих казням предавали наравне с мужьями их и отцами. Но не остановился муж грозный на Новгороде, к Пскову взор свой устремил, где и случилось страшное знамение, на царя повлиявшее пагубно. Приказал государь с монастыря одного колокола снять да пал тотчас под ним его лучший конь, коий сопровождал его в походах славных, и побледнел владыка земли русской, велел в Москву спешно воротиться, где тотчас начались новые казни в предательстве обвиненных, где тотчас полилась по площади Красной свежая, безвинная кровь. А средь предателей государя грозного, средь изменников власти его великой сыскались приближенные верные, и пала немилость царская на весь род Басмановых, доселе служивших чинно и честно, а также на Афанасия, князя Вяземского, слуг которого повесили у входа в дом его, а самого велели сыскать да взять на правеж, избиению публичному предать в назидание рабам лукавым, что супротив царя идти решили...