Loyalty to the end

Они встретились в своём излюбленном месте на пересечении Клостегартен и Нижнего Ланггейта. Уютное кафе, где никогда не наблюдалось большого количества посетителей и хозяйка которого была их давней знакомой. В период вирусных ограничений, да ещё и в будний день вообще можно было рассчитывать, что их особо не побеспокоят. Ким пришёл немногим позже Алекса — тот уже занял их обычный столик и устроился за ним, залипнув в телефон. Войдя в общий зал, Льюнг тут же с воспрянувшей в груди радостью увидел его одиноко сидящую фигуру. И лишь подойдя ближе, заметил чёрный пластиковый ортез, перекрывающий часть бедра Алекса, его колено и голень. Ким постарался не слишком откровенно пялиться на это приспособление, тем более что ракурсом выше его встречали тёплой приветливой улыбкой — и то было зрелище гораздо более приятное для льюнговских воспалённых очей и для его сердца. Он протянул свою раскрасневшуюся с мороза руку, и Алекс пожал её. Ким неровно выдохнул, глядя в знакомые с детства глаза. — Чертовски рад тебя видеть, старина… Как ты? Под внимательным взглядом Мёклебюста он снял с себя пальто и шарф, уселся в мягкое, по-домашнему уютное кресло напротив. — Живее всех живых. И тоже дофига как рад тебя увидеть. Эти две недели казались грёбаной вечностью. Льюнг улыбнулся и с пониманием кивнул: он прекрасно знал, что Алекс ненавидит лежать в больницах, особенно если это предписывало ограничения в передвижениях — яркая живая натура вокалиста не позволяла ему долго пребывать в рутине и очень быстро начинала задыхаться от однообразия и несвободы. — Ты хорошо выглядишь, — сказал Ким с искренностью. Алекс оскалился. — Меня пытались там откормить как на убой. Лежишь и жрёшь, лежишь и жрёшь. Ну и спишь в промежутках между этими увлекательными занятиями. Курорт! И даже телефон в интенсивку почему-то не разрешали проносить, дали только пару раз позвонить с местного. И вот это вообще загадка: какого хрена? Вроде частная клиника, а порядки какие-то гестаповские. — Так поэтому ты не звонил… — Ну, а почему ещё? Я же знаю, ты на незнакомые номера всё равно не отвечаешь. Вот такой вот невольный детокс от соцсетей получился. Так, погоди… Давай я возьму тебе кофе? Алекс уже начал подниматься, и Ким тут же в волнении подскочил со своего места. — Стой, я… — Да сиди ты, блин! Ща всё будет. Тебе как обычно? Ким сжал губы, упал обратно на сидение и молча кивнул. Алекс показал ему большой палец и прошёл к кассе. Походка у него была довольно бодрая, прихрамывал он едва заметно, но Ким всё равно с беспокойством смотрел на его зажатую в бандаже ногу. Вскоре Алекс вернулся с двумя дымящимися американо в руках. — Угощаю. Льюнг взял протянутую чашку и пригрел ладони о её тёплую поверхность. Алекс, усевшийся напротив, проделал ровно то же самое. Некоторое время они сидели молча. — Как видишь, я пока могу справиться с такими вещами. А пройдёт месяц-два, и я ещё в горы слазаю, прокачусь на лыжах — и ниибёт! Хотя после твоего сообщения на фэйсбуке фанатам будет трудно поверить, что я вообще ходить способен, а не дышу тут едва-едва на ладан. Сконфуженный Ким поднял на него широко раскрытые глаза: Алекс дружески улыбался, и в нём не было ни тени раздражения, обиды или злости — разве что лёгкое смятение. Он привычно иронизировал над Льюнгом, над самим собой и над всем этим цирком под названием жизнь. Ким посмотрел в свою чашку. — Прости, если смутил тебя. — Да ты бы видел, как я охренел! Это, конечно, максимально неожиданно. Зная тебя… И вообще. И это было мило, правда. Очень мило с твоей стороны. Но давай в следующий раз ограничимся личкой? У меня полтора суток телефон разрывался от фанатских «Loyalty to the end!!!» и рыдающих смайлов. Половина из них, увидев пост, вообще подумали, что я помер. Побереги их сердечки, Ким. Не столь уж много у нас поклонников, чтобы так ими рисковать. Льюнг не выдержал и неловко рассмеялся, а Алекс заугорал синхронно с ним. Но потом выражение его сделалось неожиданно серьёзным. — Я правда прошу тебя лишний раз это не выносить. Для меня это будто… Будто эффект Пигмалиона. Оно словно бы тебя программирует на хреновый исход. А загонять себя ещё глубже в шаблон инвалида я не хочу. Я и сейчас особо не жажду говорить ни про больницы, ни про болячки, ни про страдания. Давай забудем об этом ненадолго? Просто… насладимся моментом? Алекс вдруг положил свою ладонь поверх лежащей на столе руки Кима, мягко сжал её. — Знаю, что у тебя другие способы справляться с этим. И я уважаю их. Но мне самому они не очень подходят. Ким был не в силах взглянуть в лицо Алекса, он пялился на их соприкасающиеся руки и на тускло поблескивающий на своём безымянном пальце металл. Мёклебюст ещё на некоторое время задержал его ладонь в своей, а потом откинулся в кресле. Он снова улыбнулся, глотнул кофе. — И всё равно это было чертовски мило. И потом они стали говорить. Говорить и говорить. Как будто не виделись не две недели, а лет сто. Обсуждали всё, начиная от профессиональных моментов и заканчивая распоследними сплетнями в духе бабок с лавочки. То откровенно, но беззлобно подъёбывая друг друга, то вступая в очередной творческий дискурс — периодически они ржали чуть ли не на всё кафе, и у Кима с течением вечера уже разболелись щёки и живот от смеха. Они заказали ещё кофе, потом чай и вообще не замечали течения времени. Льюнг получал громадное удовольствие от компании Алекса, от их общности, взаимопонимания и возможности обсуждать практически любые темы с тем же интересом, каким это было десять, двадцать — да все тридцать лет назад. Он смотрел на смеющегося Алекса и позволял себе верить, что тот тоже искренне счастлив находиться рядом с ним. Ким дал вырасти и закрепиться у себя внутри тому тёплому чувству, которое так и не покинуло его с позапрошлой ночи, хоть и получило частичный выход в таких важных для них обоих словах. Уже было довольно поздно, когда они приблизились к повестке дня. — Насчёт нового сингла… Мы обсуждаем это в миллионный раз, да. Но у меня тут как раз было время крепко подумать. Давай всё-таки возьмём «Mourners». Ким ответил на это предложение недоумённым взглядом. — Её? Ты… уверен? — Я правда долго думал над этим. И понял, что да. Она не совсем стандартная для сингла, но это одна из лучших твоих вещей. Самая сильная и честная песня на альбоме. Льюнг понимал, что Алекс прав. Он гордился этим треком особенно. В отличие от большинства композиций грядущего релиза, песня рождалась не из древних недозаписанных демо, а буквально с нуля. По следам совсем свежих чувств. Текст и музыка пришли к Киму одним днём. И он вложил в них всю откровенность, на которую только был способен. Чтобы снять накатившее на него напряжение, Ким попытался нервно отшутиться. — Ты же говорил вроде, что сердечки фанатов нужно поберечь. Алекс усмехнулся: — Как будто с твоей музыкой это возможно! Мёклебюст отвёл взгляд к окну. За ним в свете фонаря медленно кружил мартовский снег. — Я думаю, это как раз то, чего нам не хватает сейчас. Честности. Перед собой и перед теми, кто нас ещё слушает. Ким долгое время молча смотрел на его профиль и затем опустил глаза. — Да… Вскоре к ним подошла Астрид — хозяйка кафе. — Мальчики, не хочу прерывать ваши душевные разговоры, но мы через пятнадцать минут закрываемся. Алекс взглянул на часы. — Ну ни хрена себе мы засиделись! Ты на машине? Ким отрицательно покачал головой. Мёклебюст поднялся и потянулся за своей паркой. — Мне до дома идти минут двадцать. Я тогда тебя провожу. Ох, да не смотри ты так! Не развалюсь, правда. Мне это даже полезно, нужно разрабатывать сустав. Вдвоём они вышли на морозный воздух. Снегопад явно усилился, но ветра совсем не было. Как и людей на ярко освещённых улицах. Неторопливо они двинулись в сторону автобусной остановки. — Тут автобусы сейчас редко приезжают. Зато тебе по прямой, довезёт быстро. Ну, ты и сам знаешь, чего это я. Ким поправил на себе шарф и выдохнул облако пара. — Честно говоря, уезжать совсем не хочется. — Да. Очень круто посидели. Ну, сейчас мы войдём в обычный режим и будем доставать друг друга в студии. Альбом анонсировали красиво, а ведь над ним предстоит пахать и пахать. — А я ещё параллельно пишу для Ljungblut. И про Seigmen не забываю. — А-ха-ха! Мог бы не говорить, максимально в твоём репертуаре. А как же?.. — Алекс изобразил высокий голос Гюро: — «Ми-илый, только не работай над тремя проектами одновременно!» Ким рассмеялся в темноту. — Ты меня знаешь гораздо лучше. Слова сорвались с его губ раньше, чем он успел их толком осознать. Ким заткнулся, понадеявшись, что Алекс не придаст особого значения услышанному. Они прошли часть пути в тишине, и вскоре впереди показалась нужная остановка. — Ну вот мы и дошли. Итак, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Я был правда рад тебя увидеть. Алекс положил ладонь на плечо Кима и заглянул в его лицо с таким говорящим выражением, с таким чувством, что у последнего внутри что-то надорвалось с концами. Он не воспринимал себя достойным того, чтобы кто-то смотрел на него так. На негнущихся ногах Ким сделал шаг к Алексу и порывисто его обнял. Мёклебюст шумно выдохнул, будто бы от неожиданности, но практически тут же ответил на объятие. И Ким не был уверен, что в принципе найдёт в себе силы когда-нибудь его отпустить. Они стояли так долго, храня молчание. Ким попытался вычленить из своих хаотично бьющихся мыслей ту, главную, которой необходимо было поделиться с Алексом сейчас. Успеть поделиться… Быть достаточно храбрым для этого. Льюнг давно знал эту мысль, жил с ней, но так и не смел высказать вслух. Даже теперь, пройдя весь этот огромный путь. Вместо этого он сдавленно проговорил ему в плечо: — Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю. Ты… Ким ощутил, как Алекс прижал его к себе ещё крепче, как его руки скользнули по спине ниже, к талии — и в ту минуту это сделало их контакт гораздо более чувственным. Он услышал тихий переполненный эмоциями голос Алекса будто издалека. — Для меня ты значишь то же самое. В этот момент крыша Кима отлетела окончательно, он понял, что эти долгие объятия уже давно перешли грань простых дружеских. Понял это по тому, как срывалось дыхание Алекса, по тому, как бешено колотилось его собственное сердце, что ощущалось, должно быть, ими обоими через все слои одежды. Ким прижался щекой к его горячей шее, он уже почти касался её приоткрытыми губами, едва ли сознавая свои действия. Его рука будто сама собой поднялась к лицу Алекса, дотронулась до него и тот приник к его раскрытой ладони со всем возможным доверием и нежностью. Ким чувствовал это. Как будто он встал у самого края и осталось сделать только одно — последний шаг. И ему самому хотелось этого — хотелось большего — прямо здесь и сейчас. И он понимал, понимал с обескураживающей ясностью, что Алекс тоже ждёт этого. Что он ответит ему. Не оттолкнёт. Примет во что бы то ни стало. Осталось только сделать этот последний шаг. Среди сумбурного мыслепотока перед внутренним взором Льюнга неожиданно как наяву предстало лицо его сына. Юное, но с печальными взрослыми глазами. И тогда Ким понял, что не сможет. Никогда не сможет. Он опустил руку и отступил назад. Отстранился от Алекса. — Прости меня… Ким закрыл глаза, чувствуя, как сожаление затопляет его разум. Осознание полной неправильности своих действий и всего происходящего. Тон Алекса остался всё тем же — убийственно понимающим. Ким ощутил, как чужая рука касается его упавших на лоб волос, приглаживая их. — Всё в порядке. — Нет… Ким думал, что хуже уже быть просто не может. Он стоял ни жив ни мёртв и не открывал глаз. Он не сразу понял, что происходит, когда Алекс наклонился к его лицу, обдав кожу теплым дыханием. Когда его мягкие губы коснулись его собственных — у самого их края — осторожно, деликатно и утешающе. Это длилось всего пару мгновений, за которые всё разумное-доброе-вечное внутри Кима рухнуло к чёртовой матери. Алекс отстранился и произнес тихим, но твёрдым голосом: — Det er dumt å sørge to ganger — det er nok med en.* Услышав это, Ким распахнул веки. И не нашёл в направленном на него взгляде спокойных серых глаз ничего, кроме отражения своего же собственного чувства. — Кажется, нам пора. Тебя ждут дома. Да и меня — тоже. Алекс на прощание сжал его плечо, улыбнулся и неторопливо двинул вниз по улице. Ким неотрывно следил за его тонким тёмным силуэтом, пока тот окончательно не растворился в ночи за снежной пеленой. Его губы горели, тело сделалось тяжёлым и малоподвижным, а разум — неуправляемым. Он не сразу заметил подъехавший к остановке автобус. Не помнил, как прошёл в него на непослушных ногах, оплатил проезд, как сел на одиночное сидение у окна и прислонился головой к холодному стеклу. Ким был единственным пассажиром позднего рейса. Когда автобус двинулся и за окном замелькали огни ночного города, Льюнг позволил себе отпустить свой последний барьер. Горячие горькие слёзы болезненно вырвались из-под его отяжелевших век и залили лицо. Ким впервые за много лет рыдал от жалости к себе, к Алексу, от несправедливости происходящего с ними, от своей трусости и понимания ошибочности выбора. Но жизнь — это не красивая сказка, в которой пятидесятилетние деды могут счастливо трахаться, подобно влюблённым вьюношам, в которой можно на раз-два послать весь мир к чёрту и просто следовать «велению сердца». Жизнь — это грустная история с дерьмовым концом, ебучая беспросветная каждодневная борьба, из которой по итогу ты не выйдешь победителем, как ни старайся. И Алекс… Алекс. Это великовозрастное дитё с вечными шуточками про хуи, готовностью обстебать всё и вся и бесконечным театром одного актёра. Алекс, которого сама судьба замкнула где-то на девятом кругу Ада и не планировала с него выпускать — поздно, никаких гарантий никто не давал, как и никакого обратного билета к нормальному, а уж тем с более — счастливому существованию. Алекс, который смог выбрать жизнь и остаться на своей здоровой стороне, какой бы ни была цена вопроса. Ким оплакивал их прошлое, будущее и настоящее — с горькой, болезненной нежностью сознавая, что, несмотря ни на что, его любили. Любили просто за то, что он был рядом. Просто за то, что он был. Это понимание укладывалось внутри него медленно, тягостно и неотвратимо. Становилось частью его самого, вплеталось и укреплялось. Да, это был деструктивный путь, путь страдания — но это был его путь. Его способ справиться. То, о чём говорил тогда Алекс. Он знал его, знал его правду, видел как облупленного и всё-всё понимал. А главное — принимал его таким. И это было нечто, что у них уже невозможно было забрать. Никто и ничто не могло лишить их этого. Ни болезнь, ни время. Ничто. На самом деле, только это и было по-настоящему важным.