— Наш Свет такие места не любит, — Хосок едва различает свой голос в музыкальных битах, вливая в горло немного янтарного, горячащего кровь и превращающего его в лаву, что в недрах земли бурлит, прорываясь сквозь породу в самых слабых ее местах, виски, звеня прозрачным льдом и внимательно следя за взглядом, бурящим темную, из дуба красного, лакированного и дорогого, крышку стола и медленно тлеющую сигарету в тяжелой, пухлой пепельнице догорающую, — тогда зачем пришел? Кислым лицом меня позлить?
— Сдался ты мне больно, — шипит Чимин, подобно змее, ядовитой и притихшей, готовой впиться в нежную плоть клыками бритвенными, пустить кровь. Вид у него такой же — острые осколки стекла в темных глазах, скрытых в тенях бликующего ярким и разноцветным светом танцпола, где люди познают грехи, пороки, считая их прелестью и благодатью, данной свободным миром, который он строит. Все душное пространство пахнет алкоголем, едко и резко, так, как Хосок и хочет дышать сейчас, расслабляясь наконец и закуривая новый, только что скрученный, свеженький косяк.
Чимин ненавидит грешников, и, кажется, сам забывает, что является порочным человеком, что лжет беспрестанно целому обществу, что секс любит, а ночи без омег холодны для него. Разрешает себе грешить, монополию для себя любимого провозглашает. Но Хосок знает его слишком долго, с детства, когда тот еще говорить не умел, лишь слюни пускал, чтобы проникнуться образом, выдуманным, смотрящим на него с телеэкранов и говорящим с ним из канала вещания радио, голосом вкрадчивым, обезличенным до неузнаваемости и сухим.
Хосок видит, из самых глубин системы, что происходит.
— Тогда зачем ты здесь? — на расстоянии стола от Хосока восседает, вальяжно, Сокджин, опьяненный и румяный. Щеки альфы влажные и блестящие мелкими каплями пота, стекающего с них за ворот футболки черной, так явно отличной от формы своей темнотой, а волосы липкие, напитанные жидкостью и неровно прилипают к лбу и высоком, выточенным из мрамора, скулам. Сокджин хрипит и на Чимин смотрит, недовольно, моргая медленно.
— Мне неспокойно, — Чимин, все же, берет в руки стакан полный, но не пьет, а лишь вертит его в пальцах, украшенных кольцами массивными, тяжелыми, — тяжелый день, понимаете?
— Вот только не пизди, что жалко людей, погибших в банке, — а Намджун, мрачный, как ночное небо, переходящее в глубокий, нескончаемый и оттого пугающий космос, сидит в самом углу кожаного клубного дивана, прожжённого множество раз углями и окурками, грязного и пыльного, — не создавай ощущение поминок, я на них присутствовать не собираюсь.
— Не жалею я их.
— Давайте мы все усвоим, что сейчас Чимина волнует только то, где эти ребятки взяли автоматы и гранаты, — смеется Хосок, оглядывает толпу, подмечает в ней ярких и самых красивых, чтобы в сети свои паучьи заманит и с наслаждением выпьет ночью, за часы, — а как только вы то поймете и не будете волками смотреть друг на друга, я смогу спокойно пойти потрахаться.
Чимин хмурит брови, а музыка сменяется, становясь громче, так, что Чон не может разобрать сказанное им и радуется этому. Сокджин только машет рукой в его сторону, осушая бокал до дна, капли выпивки застывают на его пухлых, краснеющих губах, слизываемые юрким языком в последствии. Хосок удаляется, кивает лидеру, скрывающемуся в тени, дальше от чужих глаз, получает в ответ поднятый, нетронутый стакан, как разрешение уйти.
— Удачи, — прилетает громко, перекрикивая биты, от Намджуна, когда ноги, не слушающиеся, путаются на витой металлической лестнице, ведущей вниз, где люди сходят с ума, спиваясь и утопая в алкогольном безумии.
В скоплении, извивающемся, жарко, мокро пары алкогольные нос щекочут, в глазах острую резь приносят. Хосок почти ничего не чувствует, кроме басов, перекрикивающихся, сливающихся в мелодию единую, задающую ритм общим движениям, и звона сотен бокалов, наполненных до краев, расплескивающихся на раскалённую кожу. Испарина выступает на лбу, группа омег рядом заливается хохотом, посасывая из трубочки коктейли сладкие, сиропом окрашенные, пока альфы пожирают их взглядами развратными, откровенными.
А Хосок расслабляется, пусть с высоты второго этажа на него и смотрит холодно Пак Чимин. Выхватывает подожжённую сигарету из чьих-то губ, чтобы дым горький, от табака дешевого, вдохнуть и ощутить в голове белый шум смешения никотина и этанола, в совокупности туманящие все вокруг. Он наслаждается, даже под острым взором трех пар глаз, прожигающих черноволосый взмокший затылок.
И одного омегу подмечает. В самом центре, забывшегося в танце, высокого и сияющего в свете софитов мигающих. Окруженный углем черным, блистательный бриллиант. У него за розовым ухом тонкая палочка сигареты, в носу серьга золотистая, а на тонких бледных рука переплетения узоров цветастых, в картины выстраивающихся. От омеги веет за версту, сквозь сотни, сотканных в один, запахов, желанием.
И Хосок ведется, забываясь в какой-то приторной эйфории, скользит ладонями по открытым предплечьем и шее, демонстрируемой в движении порывистом, в голове, откинутой на обнаженное и свободное от плотной ткани широкой футболки, плечо. В поцелует одном теряется, урывая его, выхватывая из чужого горла вместе со слюной, смешанной с запахом перегара, накопившегося в теле незнакомца за проведенное с бутылкой в руках время.
Альфы теряет себя в аромате гвоздики, напоминающем ему красавицу из своей жизни, знакомую слишком хорошо — смерть. Гвоздики напоминают ему похороны и поминки, могильные цветы, в четном количестве всегда украшающие гранитные надгробья. Он втягивает его носом, глубоко, пока не задыхается в переизбытке воздуха, проталкивая в комнату хихикающего, подставляющего точеное лицо поцелуям жарким, влажным, скользящим по скулам, не скрытым обрезанной густой черной челкой.
В постели, на широкой кровати, омега выглядит горячо, вкусно и сладко. Ключицы оттеняются слабым светом зажжённой настенной лампы, а губы влагой, стекающей, блестят, требуя коснуться их, и Хосок поддается, перед этим освобождаясь от одежды верхней, куртку сбрасывая на паркетный пол. Омега выдыхает судорожно, когда вместе с шершавым языком по его шеей проходится холодок, образуемый ветром, врывающимся в распахнутое окно, тюль, драный и тонкий, тревожа.
— Есть презерватив? — выдыхает альфа, пересчитывая кубики пресса, спрятанные еще за тканью, вздох выхватывая алкогольный, хмельной, и в ответ получает:
— В джинсах, — произносит омега, тело на пятках приподнимая над матрацем, прижимаясь ближе, давая доступ к ягодицам. Альфа, все еще бессознательно, трется накатившим возбуждением, укрепленным маленькими дозами спирта, об бедро, подставленное, рыча утробно, мысли пытаясь в кучу собрать.
Хосок просыпается, сбрасывает с головы морок, когда вместо фольги нащупывает в заднем кармане две цилиндрические металлические гильзы, звенящие друг о друга в его пальцах. Омега замирает, глаза оленьи широко распахивая, понимая все и сразу.
— Ох, блять, я же ушел с работы, выходного хотел, — парень дергает в его руках и всхлипывает испуганно, прижатый к кровати без шанса на движения, без единой возможности дернуться и сбежать. Пойманный в ловушку дикий дверь, бьющийся, спасающий свою жалкую жизнь, зная, что одной ногой попал в крепкий капкан. Остается только дожидаться прихода охотника, который одной пулей решит — жить или умереть.
— Не говори никому, — скулит омега, получая маленькие порции воздуха сквозь всхлипы. Глаза краснеют, наливаясь слезами, что сразу проливаются на побледневшие в секунды щеки, срываясь со слипшихся ресниц, — прошу, не говори. Никто не узнает, ты будешь в безопасности, а я… Я не умру.
Хосок смеется под завывания стервенеющего ветра, вспоминает, есть ли в кобуре, покоящейся в надежде, что не понадобится, на паркете вместе с курткой, пистолет. А он есть, Инквизиция не ходит без них, никто не имеет права отобрать это оружие, даже при проходе в клуб. Они — неприкасаемые, отдельная каста людей, выделяющаяся над всеми. Во главе с Пак Чимином.
«Это безопасно. Это для безопасности», — повторяет себе альфа каждый раз, когда металл ствола касается кожи, ненавидя всем нутром то, что делает, прикрываясь чистым лозунгом.
— Ты что же это, не знаешь, кто я? — и вот в его руке уже, привычно, короткий девятнадцатый глок лежит знакомой тяжестью, упираясь начищенным дулом в лоб омеги, сморщенный в рыданиях, — а если я сейчас пущу тебе пулю промеж красивых глазок, узнаешь? Поймешь, что умолять бессмысленно? Милый маленький омега сейчас сдохнет, потому что не догадался не нарушат закон.
А парень уже натурально ревет, слезы и сопли соленые глотая, и подушка пропитывается ими, стекающими по вискам вниз и путающимися в нитях грубой наволочки. Хосоку его почти жалко, почти не хочется лишать жизни создание, мотивов и причин которого он не знает и уже не сможет понять. Омега что-то шепчет надорвано, хрипло, в плаче теряя дыхание и обретая его вновь, умирая и воскресая от страха, сковывающего за секунды.
Его жалость здесь не нужна, хоть вид просящего сохранить жизнь омеги и напрашивается на это. В жалости нет смысла. Не в этом мире. Не при постоянном дыхании Пак Чимина в затылок, не под его чутким взором и контролем.
— Я знаю информацию, — голос парня булькает, он слюной своей захлебывается и кровью, смешивающейся с ней, и пачкающей кожу, вытекая из ран на прокусанных в мольбах и криках губах, — такую, которую вы нигде не достанете, господин Инквизитор. Я расскажу, только… Только уберите пистолет.
Альфа готов рассмеяться почти и разбрызгать горячую кровь по стенам, простыням, чтобы она впиталась в обои, навсегда застывая на них коричнево-грязными кляксами. Чтобы воздух пах металлом и солью, а не гвоздикой, душащей. Палец укладывается на курок, омега уже не плачет, лишь глаза шире распахивает, не моргая, будто и дышать переставая совершенно. Но в чернилах зрачков Хосок видит не ежесекундную безысходность, а бесконечную, многолетнюю, залегающую на глубину необъятную.
— Что за информация? — спрашивает все же он.
— Семья Мин, господин Инквизитор, — отвечает омега шепотом, потому что, если ответит громче, на крике, который рвется из глотки, альфа вынесет ему мозги, немедля, — у них склады оружия, прямо в доме, где они живут. Господин Инквизитор, они не оставляют выбора, ты либо с ними. Либо мертв.
— Я тоже не оставляю, но, рассказав это, ты же итак купил себе билет в могилу, — жалко, так жалко, что не сил выстрелить. И сердце в груди бьется усиленно, прогоняя мысли из черепа прочь, — живи, щенок, хозяева сами тебя пристрелят.
Он покидает комнату, оставляет дышащее тело и бушующий ветер в ней, за спиной. По коже морозец бежит, а губы горят после поцелуев, вместе с ладонями, из которых ствол перекочевал назад, под тугие ремни, не использованный сегодня, холодный и порохом, сгоревшим, не пахнущий. Ухмылка расцветает, искажая лицо.
Они зовут себя «Инквизицией», но только Всадников Апокалипсиса было четверо.
***
Руки в крови, багровой, темнеющей, запекаясь в корочки, не оттираемые, под ногти, отросшие, заливающейся, теплая еще, только излившаяся из живого тела. Джина уже не тошнит от металлического горького запаха, картинок расколотых черепов, вывалившихся глаз и кусков плоти, падающих на каменный пол ошметками мяса, неровными, разорванными быстрой и точной пулей. Платок белый пачкается тоже, впитывая в себя жидкость красную из организма человеческого.
Мерзко, но уже знакомо, привычно. Почти на ряду с какой-то неправильной нормой.
— Трое мелких торговцев были уничтожены, — басит Намджун, сидящий прямо, как струна, натянутая до придела, и бумаги на столешницу откладывает, листы, убранные в объемные папки, шелестят, сталкиваясь с лакированной поверхностью дерева. Взгляд альфы суровый, направленный вперед, в стену, туда, где висит карта, помеченная цветными пятнами — обозначениями исправленных их руками районов, а плащ белый выглажен идеально, без складки единой. Рисуется, горделивый до чертиков.
А потом Джин пугается хлопков, эхом заигравших в пространстве огромного кабинета. Намджун аплодирует, привстав с массивного кресла, высокомерно голову задрав. «Смерть людей — победа» — вот это его единственная истина, константа, ради которой он живет и движется за Чимином. И Сокджину в эти моменты альфа кажется незнакомцем, встреченным на улице среди миллионов таких же неизвестных личностей, мысли которых — загадка, и ждать от них можно только самых неприятных, гнилых и подлых, сюрпризов.
Намджуна, которого он знает всю свою безумную, полную серых красок, жизнь, он боится до ужаса при каждом пересечении их серьезных взглядов, при встрече двух темных, как демонические ока, теней.
— Хуйня это, с документами их лучше разберись, — встревает Чон Хосок, укладывая свои увесистые стопки документов, измятых, залитым чем-то, о чем Джин предпочтет не знать, хоть и понимает природу коричневато – черных разводов на бумаге, — они должны не сдохнуть, а исчезнуть из мироздания, бесследно, будто их и не было. Почему ты постоянно забываешь о самом главном?
У Хосока желваки под кожей скул гуляют, от фигуры всей, высокой, мощной, от плеч широких, под кожей куртки дорогой, от ремней портупей, обхватывающих широкими лямками крепкую грудную клетку, поднимающуюся и опускающуюся вместе с вздохами. Вид, продиктованный раздражением, на который Джун только скалится, вызывая ответный утробный, глухой рык. Сокджин пальцы сильнее сжимает, не поддаваясь своей злости, кислород изо рта выпускает медленно.
— Я просил не материться на собраниях, — а слова Чимина холодные, острые, как лезвие новой бритвы, и голос его — разум всем включает, глаза всех на себя обращает, — не злите меня, иначе, вылетите под дверь и больше сюда не зайдете. Только в виде преступников, пистолеты при вас.
— Вы разрешите мне все, господин Пак, после того, что я скажу.
Непреклонная субординация. Вчера они все разговаривали иначе.
У Чимин меняется лицо, по губам расплывается улыбка, он оглядывает альф, смеряет взглядом недовольного Намджуна, что сжался весь и запах жалко, ущемленный тяжелыми и удушающими феромонами правителя, голову склонившего в жесте прямого, безропотного подчинения. За окном, единственным, прямо напротив сурового, жесткого лица Чимина, серость и грязь дня, а в его глазах все в завтрашний день.
— Выйдете, — чеканит он, не давая возможности ослушаться его беспрекословный приказ, — Хосок пусть останется.
В коридоре значительно больше шума, чем за дверью самого важного кабинета города, и душнее в сто крат сильнее. Джину неудобно в костюме, пахнущем кровью, в ботинках тяжелых, а головная боль от шума нескольких выстрелов давит на виски и заставляет глаза, сухие и красные, слезиться, создавая ощущение насыпанного в режущие глазницы песка, но еще более неудобно перед Намджуном, рядом с ним.
Сокджин устает от его нахождения поблизости, от него самого, вплоть до запаха тяжелого.
— Что с лицом? — спрашивает Намджун и цепляет пальцами сильными локоть. А альфа только останавливается и на него не смотрит, замерев посреди пустого холла, не успевая отойти дальше нужного, чтобы не слышать разговора важного.
— А что ты устроил? — тихо рычит Джин и руки со своей сбрасывает, будто отряхивается от нежеланного касания, грубого и неприятного, а сустав гудит после него, почти больно, — зачем тебе все это? Выделываешь перед Чимином?
— Я хочу стать лучшим, — ухмылка острая, недобрая, так разительно отличающаяся от той, что грела по-товарищески раньше. Джин не понимает, но стремиться к этому, получая в ответ пощечину с замахом, с плеча. Щеку в мыслях обжигает удар.
— Ровняясь на кого-то и раздражая всех нас, ты так и будешь плестись в конце, — шипит альфа по-змеиному, дальше, все же, отходя. За стеной слышны басы глубокого голоса Чимина и уверенные слова Хосока.
— В конце всегда был ты, самый жалкий из нас, — отвечает Намджун на выпад.
Джин дергается, прекращая созерцание стены. На лице альфы напротив — пустое ничего, ноль эмоций и легкий азарт в глазах, будто он в игру играет и вот-вот весь выигрыш на особо огромную сумму заберет, став королем вечера в глазах остальных.
— Сделаю вид, что я этого не слышал, — разочарование, далеко не восхищение, выплескивает Сокджин из себя и желает только уйти подальше, —
друг.
***
Экран телефона разбит и покрыт мелкими трещинами, рябит цветными пятнами под кусками неровного, отваливающегося у краев пластика. У Юнги руки дрожат и потеют, но машина едет ровно, быстро скользит по залитой дождевыми каплями дороге, заворачивает в узкие переплетение улиц богатых окраин. Уведомление маячит перед глазами, его звук громко звенит в ушах, а буквы смешиваются в неясный текст.
Чонгук:
Если я скажу, что сделал что-то непоправимое, ты простишь?
Прости.
Юнги не понимает, что это может значить, и пугается. Липкий страх, только отпустивший, снова затапливает стучащее бешено, бьющееся о тонкие ребра изнутри, сердце. Сообщение, отправленное ночью, будоражит сознание, омега перечитывает его несколько раз за день., отчаянно вникая в смысл слов, но все еще не определяя, к чему они могут относится, передумывая все различные ужасы в голове.
В доме окна не горят, когда они подъезжают, когда водитель жмет на тормоз, гулким шумом останавливая колеса на гравии, дверь ему распахивает и ночной влажный ветер в прогретый салон впускает. Все два этажа, обычно наполненные членами его семьи и еще несколькими абсолютно незнакомыми людьми, пустуют, а свет льется только от маленьких уличных фонарей, расставленных по периметру невысоких цветочных клумб, уже не цветущих, умирающих.
Омега замирает на широком крыльце, натыкаясь на две высокие широкоплечие фигуры, под снова раздающийся звук выстрела. Водитель за его спиной падает на каменные лестницы, заливая их кровью из ювелирно простреленного лба. Опять смерть, человеческое мясо и его собственные слезы на ресницах. Ночная тьма скрывает бледнеющие губы альфы и синеющее почти в мгновение лицо.
А страшно все равно. Пуля, пущенная неясно кем, сейчас встретит и Юнги, чтобы проводить к костлявой женщине в черной.
— Мальчик из банка? — омега не узнает голоса, не может разглядеть нападающих, — это твой дом?
— Какая вам разница? — Юнги храбрится, но тонет в очевидной истерике. Мужчины стоят вдалеке, а их начищенные пистолеты металлически блестят в свете луны, которой суждено будет стать единственным свидетелем его смерти. Альфы слишком сильные, от них веет опасностью, маленький и худой омега ничего не успеет сделать перед тем, как поймать убийственный осколок свинца, и он стоит, недвижимый, но дергающийся от заглушаемых слез.
— Да не будем мы с ним разбираться, просто привезем к Чимину, — второй голос значительно выше и спокойнее, но облегчения ни на долю не приносит. Лишь звучное имя окрашивает все слова другими красками, перед ним, на расстоянии нескольких шагов, стоит Инквизиция, — сам пусть решает, что делать с омегой.
И Юнги тащат по сырой земле за ворот старой футболки под его тихий плаксивый скулеж. Он не сопротивляется, слезы и сопли не вытирает с лица, когда оказывается на жестком заднем сидении машины, за тонированными окнами, глядя на удаляющийся дом из красного кирпича, а впереди двое альф переговариваются негромко, но злобно почти, заставляя леденеть медленно от страха и всхлипывать.
Они узнали.
