Ситуация доходит до Чимина от Намджуна, у которого руки, держащие измятую бумагу, дрожат вместе с голосом. Он и не злится почти на альфу, сжавшегося под тяжёлым, весом в целую тонну, взглядом, но рычит тихо и жалкий документ из скрученных пальцев вырывает, не понимая сбитую, заикающуюся речь, вчитывается в буквы чернильные, в текст складывающиеся, и чувствует, как руки сжимаются на тонком листе от поднимающегося над всеми эмоциями раздражения.
— Было так сложно отрубить мальчишку и подождать Минов? — спрашивает альфа и отбрасывает бумажонку на деревянную поверхность стола, к остальным раскиданным и перепутанным папкам. Намджун дёргается от грубого голоса и голову, лохматую от постоянного нервного теребления волос в ладонях светлых, сальных от рабочего пота, в плечи вжимает, не отвечая.
Чимин ненавидит, искренне и безумно, когда планы рушатся, подобно карточному домику под воздействием ураганного, порывистого ветра. Выстраивает всегда их чётко и записывает в ежедневник прямыми линиями подчерка, с пометкой времени рядом, чтобы не запутаться и не забыть важные безмерно дела, цену за которые оплачивает жизнями, а потом обязательно смотрит на них и перепроверяет десятки раз, убеждает себя, что сможет всё.
А ломают всегда всё люди, которым Чимин поручает минимальную ответственность.
Намджун молчит, а за окнами расцветает глубокая ночь, чёрная и непроглядная, не обещающая скорое утро, но уже перевалившая за половину отведённого ей солнцем времени. Тьма проникает в город, во все его отдаленные от освещённого центра районы, заполняет улицы и окутывает собой широкие, увешанные колючей, острой проволокой заборы границы, заползает в Белый дом, в котором, в одной из комнат первого этажа, наедине с Хосоком сидит маленькая
проблема, допущенная Инквизицией.
— Отвечай! — повышает Чимин голос, устав от звенящей тишины, выдавая рычание недовольное, клокочущее в нем, где-то в гортани, но до этого не вырывавшееся.
— Это не моё решение, а Хосока, — проговаривает Намджун четно и загнанно, глаза, испуганные, в пол опускает и на пару шагов назад отходит, ближе к окну, за которым чернота только непроглядная, но и она светлее настроя Чимина, уже сжимающего до треска пластик ручки, так, что из нее вот-вот брызнут синие чернила на лакированную крышку стола, зальют стопки, ровные, бумаг.
— Тогда почему не он пришел отчитываться мне? — выпрашивает снова старший альфа и поднимается со скрипучего мягкого кресла, чтобы вытянуться в струну и успокоить нервы, разрывающиеся нитями внутри него, разрушая спокойствие, созданное двумя кружками крепкого чая со вкусом ромашки и, немного, мяты. От него клонит в сон, но для тёплых объятий одеяла и отдыха в пару часов времени нет. Его нагло отбирает ничего не объясняющий Намджун, щёки закусывающий и слова больше из себя не выплюнувший, — лучше бы он пришёл, разобрались бы быстрее.
И Чимин вздыхает тяжело, в который раз за ночь от первого звонка, огласившего неудачу, до этих минут, и сам к оконному проёму подходит, Намджуна заставляя отшатнуться и к стене, белой, с парой висящих картин в дубовых рамках, покрытых золотой краской, прижаться. Стекло под ладонью холодное, потеет от контакта с горячей кожей руки, в которую ногти впивались в приступе формируемой из раздражения злости.
— Отведи меня к омеге, — произносит он спустя время пустого созерцания раскидистого дерева во дворе, уже накренившегося и треснувшего под тягой лет, возвращающего в воспоминания на многие годы назад, во времена беззаботные, — а сам проваливай куда подальше, чтоб я тебя не видел до собрания.
А в веренице коридоров, в одной из неприметных комнатушек, освещённых лишь тусклым светом слабой настольной лампы, за тяжёлой массивной дверью, на кожаном широком диване восседает Хосок, лицо которого не выражает ничего, и только запах ели отдается нервозностью горькой. Чимин кивает ему, понимая сразу, что ситуация им контролируется, особенно, когда Намджун удаляется, поклонившись перед этим низко, почтительно, с уважением глубоким и неприкрытым.
И в комнатушке этой, на стуле, маленьком и хлипком, сидит омега, крохотный и сжавшийся в плаче, граничащим с тихой истерикой. У него лицо краснеет с каждой слезой, сорвавшейся с длинных чёрных ресниц, а распахнутые глаза кровью наливаются, заставляя белки краснеть, волосы к мокрым щекам и скулам липнут. Его трясет, он скулит и рычит негромко, по-омежьи, но голову на Чимина вскидывает, когда гулкие удары ботинок о пол заполняют пространство, меняясь сразу же.
Взгляд у этого омеги горит, а лицо кажется знакомым, будто Чимин видел его несколько раз, отпечатывая на подкорке сознания.
— Здравствуй, — альфа скалится и падает рядом с Хосоком, мышцы, уставшие, расслабляя, вздох испускает из сжатых губ, — что у вас тут?
Неточный вопрос повисает в пространстве между всеми присутствующими. Воздух раскаляется от напряжения, плавится и затекает в лёгкие горячей жижей, мешающей думать и решать
ситуацию. Хосок рядом хмыкает тихо и недовольно, рукой указывает на проблему, олицетворённую в парнишке, притихшем и уже не издающим ни единого звука.
— Чимин, прости, — начинает альфа с того, с чего не следовало, поднимая внутри Чимина только затихшие эмоции, подобно ветру, будящему волны, в шторм, — если бы мальчик сказал нам свое имя, мы бы его сюда не везли, но он молчит, блять. Ребёнок, не проще ли тебе не играть в шпиона?
— Я ничего не нарушал, — огрызается омега и снова глаза в пол устремляет, на капли слёз на светлом паркете, — господин Пак, разве это не против законов.
В Чимине что-то щёлкает. Омега в него верит, погрязший в том, что видит по телевизору, на постерах, развешанных по всему городу, беспрекословно верит в спасение невинных. Обычно Белый дом посещают люди ненавидящие, злобные и озлобленные, плюющие смачно альфе в лицо, стоит ему зайти, а весь вид мальчика отражает надежду, ожидание получить иллюзорный шанс выйти отсюда живым, целым.
— Если бы нарушал, мы бы тебя там пристрелили, — Хосок ухмыляется едко, кобуру и пистолет в ней пальцами трогает, а омега обращается взглядом к Чимину, который занят рассматриванием синяка на бледной коже, пытаясь вспомнить, где мог видеть нежное, испуганное ровно также, лицо.
— Господин Пак, — снова переходит на скулёж омега и молит о чем-то глазами, большими и бездонными, полными прозрачной влаги, стекающей по подбородку за ворот футболки, очерчивая тонкие ключичные кости и замирая во впадине между ними небольшим озерцом. Омегу, непонимающего, почему он заперт в Белом доме, жалко совсем немного.
— Хосок, выйди и найди Намджуна, он где-то недалеко, вы потом мне понадобитесь, — отрезает Чимин одной фразой и ждёт, когда дверь захлопнется за альфой, покинувшем их тут же, как слова прогремели по помещению, вплетаясь между молекулами кислорода. Тишина окутывает сразу, прерываемая парой едва тихих всхлипов и мольбой шепчущей, исходящей из бледных, искусанных губ.
За стеной слышно, как Хосок идёт по коридору, открывая дверь за дверью, в поисках Джуна, а за окном ночное спокойствие господствует, тёмное и глубокое, уже уничтожаемое одним лучом солнца, прорезающим небосвод по центру. Прошло минимум пару часов, незаметно и незамедлительно, близится рассвет, знаменующий скорое утро, а омега всё ещё ничего не рассказывает, на вопросы не отвечает.
— Какое отношение ты имеешь к Минам? — спрашивает Чимин снова и раскрытой ладонью бьёт по подлокотнику дивана, концентрируя свою агрессию в действиях, а не словах, — ты же понимаешь, что тебе проще сказать, чем нам искать кто ты есть в базах?
И омегу, почему-то, прорывает наедине с альфой. Он говорит и говорит, а монолог его похож больше на сбитый ритм мелодии пианино, тонкой, как высокий голос, но сломанной, чем на связную речь. Слова перемешиваются, и Чимин слышит незнакомые имена, едва разбирает: отец, склады, оружие и смерти, выстрелы.
— Я видел тебя в банке, да? — неожиданно понимает Чимин и спрашивает, перебивая омегу, на лице которого уже сохнут слёзы, превращаясь в блестящие на коже дорожки соли. Омега кивает несколько раз, пока волосы не закрывают красные глаза длинной волнистой челкой, перекрывая вид на розовое от рыданий лицо, а альфа улыбается, потому что понял наконец, — так как тебя зовут?
Диван скрипит, когда Чимин встаёт с него, а на улице, у кромки горизонта, где земля встречается с небом, показывается тонкая часть солнечного диска. Омега сквозь смольные пряди чёрными зрачками смотрит на него, не отрываясь, а альфа понимает —не боится, заворожён только, поэтому пальцами цепляет точёный подбородок, вглядывается в радужки цвета коньяка внимательнее, точнее запоминая их.
— Мин Юнги, — отвечает мальчишка возвышающейся над ним фигуре, а альфа отчётливо улавливает нежный запах цветов, мягкий и сладкий, совсем тонкий, такой, какой сложно почувствовать в душной комнате, вдыхает его и не находит сил не улыбаться.
— Будем знакомы, Мин Юнги, — и если вселенная не меняется в этот момент, то в скором времени шансов не взорваться у нее не останется.
***
Чимин привык к запаху крови. Он всегда смешивается с его собственным, в кожу впитываясь и застревая отпечатком смерти в волосах, а горячая жидкость пачкает ладони даже сквозь плотную ткань белых перчаток. Кругом разгорается пламя, его искры сыплются на пол, создавая новые жаркие очаги, на кожу, обжигая лицо и незакрытую высоким воротом пиджака шею. Альфа выдыхает горячий воздух, чувствуя острое жжение в лёгких и носу.
Они приходят следующей ночью после неудачи, с Сокджином вдвоем, под покровом тьмы, когда город и жильцы дома, ставшего их целью, спят давно и видят сны. А сейчас перед ними расплываются кровавые лужи и обваливаются несущие балки здания, проеденные пламенем и трещащие под действием его опасных, лижущих древесину, языков. На паркете, задыхаясь и хрипя, прощается с жизнью молодой совсем омега, на Юнги похожий безумно, и у Чимина что-то трепещется в груди почти больно.
Джин тихо молится на коленях, как делает это всегда, и крестик целует нательный, кажется, извиняется за всё, что принёс под знаменем Инквизиции, выбитом гербом на его груди красными нитями, а Чимин встряхивает его за плечо, впиваясь пальцами сильно:
— Пойдем, ещё не всё, — холодно требует альфа и идёт дальше, отрицая все эмоции, бушующие внутри, подобно этому самому огню, что сейчас касается одежды, оставляя на ней чёрные, обугленные следы.
Чимин привык убивать, ничего не чувствуя в процессе, совестью не мучаемый, потому что миссия его правда великая, врученная ему в руки отцом, надёжно и бережно, и теперь он обязан её сохранить, права не имеет бросить всё на самом рассвете. Чимин привык стрелять не глядя, к отдаче в плечо и звону в ушах после оглушающего выстрела он тоже привык, теперь жмёт курок не морщась совсем.
К ногам мужчины вновь падает чье-то бездыханное тело, возможно, отца Юнги, с которым Чимин обещал тому договориться, надежду даря, и сам одной пулей, размазывающей мозги по стенам и крошащей кости черепа, её забрал, разрушил. Кто-то в другой комнате кричит, истошно, переходя на несвязные вопли и бульканья, а потом все прерывается хлопком сгорающего пороха, которым теперь пахнет весь кислород.
— Прости, — опускает Чимин взгляд на ползущие к его ботинкам ручейки багровой жидкости и пистолет, наконец, под ремень кобуры дрожащей рукой убирает.
— С чего вы это, господин? — на лице Сокджина копоть перемешивается с каплями пота, а грязный, посеревший воротник липнет к шее, пачкаясь ещё сильнее, теряет презентабельный вид, а Чимин нос морщит, не идеальность ненавидя изо всех сил, — вы же не извиняетесь.
— Игнорирую, я на тебя насмотрелся, — протирает альфа кровавые ладони платком и отбрасывает его на покрытый хлопьями осыпающейся краски и штукатурки пол брезгливо.
Он извиняется перед омегой, запертым всё ещё в Белом доме, которому говорил совершенно иное, которому сказал, что разберётся позже, начнет с мирного с диалога и, если понадобится, убьет только отца его. А сейчас вся семья Мин мертва, холодеет и коченеет, превращаясь в безымянные трупы, а долг выполнен по светлым заветам первого мэра Пака. Противоречиво ощущает себя Чимин, солгав.
***
Хосок не хочет быть здесь, дел по самое горло накоплено, и они душат слоем незаполненных бумаг и неуничтоженных документов, пачками скопившихся на его столе. Но просьбу игнорировать он не может, поэтому и сидит всё в той же тёмной комнатушке, с закрытыми шторами и не проходящим сквозь них лунным светом, перед шахматной доской чёрно-белой, пока омега, закусив губу и убрав смольные волосы в маленький куцый хвост, думает над очередным ходом.
— Господин Пак ушёл куда-то? — спрашивает Юнги и переставляет ловкими пальцами фигуру пешки совсем близко к противоположному для него краю доски, приближая неминуемо к званию ферзя.
А альфа кивает ему коротко и двигает другую резную фигурку, совершая ход абсолютно бессмысленный, но омега тяжело брови к переносице сводит, морщась от того, что кожа, тронутая синяком, натягивается от эмоций и, наверное, болит. Хосок следит за его упрямыми действиями и решительными перемещениями шахмат по крашенному дереву, удивляясь познаниям наивного на вид существа в сложной игре, в которой сам Чон слыл абсолютным чемпионом.
— Вы поэтому развлекаете меня? — улыбается Юнги едва заметно и снова возвращает всё внимание к игре, отстукивает пальцами неизвестный альфе ритм по колену.
Хосока просто клонит в сон, с которым он не встречался уже несколько ночей, бегая по поручениям Чимина в разные концы города, глаза не закрывая ни на секунду. Требований становится всё больше, как бы альфа не старался исполнить каждое в срок. Ответственность безмерная. И вот, сегодня, вместо объятий одеяла и мягкой подушки под головой он снова вынужден исполнять приказ.
Хорошо хоть, омега ненадоедливый, молчаливый совсем и спокойный, потребовавший лишь партию в шахматы вместо всех развлечений.
— А ты как думаешь? — отвечает альфа вопросом на вопрос, понимая, насколько сильно в комнате уплотнился весенний запах таящего снега и нежных подснежников. Омега, почему-то, спокоен настолько, что феромоны по жаркому воздуху маленького помещения, уверенный в безопасности, распространяет. Не боится совсем и глазом не ведёт на недовольные интонации рычащего голоса.
— Я переживаю за близких, — омега ставит мат, так легко и просто, будто и не думал вовсе, а Хосок старается контролировать лицо, чтобы удивления не выдать, — особенно за Чонгука. Думаю, вы через него всё узнали, и сейчас он, возможно, мёртв.
И всё же, не смотря на внешнюю стойкость, маленький омега сломлен. Это видно по скользящему в глазах странному блеску и покрасневшему круглому кончику носа. Беспокоится об этом Чонгуке, сдавшем всю его семью с потрохами, стоило дуло ко лбу приставить, но не убитом, хоть это и есть в планах на осуществление. Хосок найти его хочет и довести дело до конца, чтобы самому потом пулю не словить.
А пока он сидит, воздух, спёртый, вдыхает, догадываясь закурить горькую сигарету и пускать колечки к потолку. Омега тоже длинные бледные пальцы к фильтру тянет, и Хосок позволяет ему затянуться, расслабленно глаза закатить, дымом лёгкие наполнить и выпустить его из искусанных до кровавых корочек губ.
В один момент дверь распахивается, впуская ночной холодный воздух, следующий за высоким альфой следом по коридорам с улицы тёмной, и запах металла солёный, впуская Чимина, ещё не переодетого, в костюме белом, красно-грязными разводами покрытом, и в ботинках, оставляющих чёрные разводы и пятна на паркете. А омега сразу вскакивает с кресла удобного, специально для него пододвинутого ближе к широкому столу, на который доска водружена. Он улыбается будто бы радостно, сигарету из пальцев не выпуская, и подходит совсем близко к правителю, на кровь и копоть, застывшую на его коже, внимания не обращая. Покорная, истинная вера выдрессированной псины.
Но Юнги только что, не моргнув, Хосока в шахматы обставил.
— Куда вы уходили? — голос у омеги почему-то резко меняется, с бесцветного на весёлый, нежный, как переливы колокольчика или трель утренних птиц, переговаривающихся под окнами, сидя на ветвях раскидистых деревьев и проводах. В глазах омеги блеск совсем другой — блеск восхищения, перекрывающий собой тени переживаний, глубины страха.
— Спасать мир, — ухмыляется Чимин омеге в ответ, и Хосок выходит, чувствуя себя лишним в этом диалоге, где один восхищается слепо, а второй врёт, улыбаясь белозубо.
