Castis omnia casta

      Бумаг скопилось достаточно, для того, чтобы альфе пришлось закрыться в просторном кабинете надолго. Утро медленно сменяется днём, солнце ползёт по светлому, прозрачному небу, украшенному пышными облаками, а потом полдень превращается в глубокий вечер, овеянный темнотой уходящего света и неяркими отблесками миллионов звёзд, что пронзают ночь вспышками и мерцанием.       Чимин устаёт, но не останавливается, перебирает документы, не читая даже подписи ставит, обещая себе вникнуть в написанное чуть позже, когда в помещение входит высокий альфа в белом костюме с низко опущенной головой. — Господин, дурные вести, — говорит он, стоя в отдалении от Чимина, от стола его широкого. Альфа уже видел его таким, в тот день, когда Юнги, маленький и ни в чем неповинный, оказался в Белом доме, осуждённый за дела отца, тело которого уже поглотил огонь, а душу в Ад смерть затащила. И снова Намджун появляется в кабинете, приносит недобрые явно новости.       Намджун чего-то боится, а Чимин медленно закипает, едва ручку не ломает пальцам, так сильно они сжимаются на хрупком пластике. — Говори, — приказывает Чимин.       Альфа медлит несколько секунд, пока Чимин не повторяет приказ, ударяя кулаком по глянцевой крышке стола, а потом начинает доклад, но голос его дрожит и не слушается своего хозяина. — Вы помните, что ваш отец весьма вероломно отделил город границами от всего государства. — взгляд Чимина тяжелеет с каждым словом, но он не прерывает тихую, сбитую речь Намджуна, слушает внимательно, — Сейчас правительство желает вернуть все свои территории. Чимин, самолёты летали над окраинами весь последний месяц, но сегодня они перешагнули черту. Западный район разрушен. Он сбросили несколько бомб на жилые постройки. Сейчас там работает пожарная бригада, спасатели и врачи, но больницы быстро переполняются. Нужно что-то делать.       Всё идёт плохо уже очень давно, с самого получения власти. То, чему учил Чимина отец теряет смысл, а дела и мысли, переданные с молоком папы мутнеют, приобретая новые. Альфа путается, не знает, как решить свалившиеся вдруг на мирный, сделанный таковым его руками, город невзгоды, а время уходит, подкидывая только новые испытания.       Чимин медленно стискивает пальцы на оставленном на гладкой поверхности стола пистолете, выдыхая сквозь стиснутые зубы. А потом, через секунду, спускает курок, стреляет в стену прямо за спиной Намджуна, слыша треск штукатурки и видя мелкую пыль лопнувшей краски, осыпающейся на пол неровным слоем. У альфы глаза расширены и напуганы, а в Чимине бурлит злость, поэтому он выпускает ещё несколько пуль, пока спесь не сходит на нет, а Намджун не просит остановится достаточно громко, чтобы перекричать хлопки выстрелов.       Чимин ничего вот так не решит. Его мысли спутались в неясный ком из агрессии и непонимания, жертвой которых вот-вот станет старый друг, ныне подчинённый. Чимину нужно выпить, но алкоголь он не переносит, хоть и шарит по шкафчику в поисках пузатой бутылки дорогого коньяка, чтобы сделать пару глотков тёплого и горького алкоголя и сразу же опьянение ощутить. Нужно поговорить с Хосоком, но тот затерялся неясно где, в городе пропал, и за это убить его будет просто необходимо.       Чимину бы куда-то выплеснуть скопившееся за годы напряжение, но просто некуда, поэтому страдает ни в чем неповинная кирпичная кладка, изрешечённая теперь пулями. Альфа выходит, громко хлопнув дверью, видя единственный выход и одну цель. Воздух слишком сильно пахнет невинностью подснежников.

***

      Юнги дочитывает «Принципы коммунизма» Карла Маркса, когда дверь в его комнату, незапертая теперь, дающая свободный выход на прогулку по всей территории дома, но только не за его приделы. В одной из комнат, особенно тёмной и отдалённой, всегда сидит Инквизитор, готовый выхватить пистолет из кобуры и с громким хлопком сгорающего пороха раскрошить голову омеги пулей. Юнги нравилась жизнь, даже сейчас, в отдалении от привычного, в пучине всего нового и не всегда понятного, поэтому с мозгами он прощаться не собирается.       Юнги одолевает тоска. Тоска по дому и по папе, по младшему брату, которому сказки можно было на ночь рассказывать, несмотря на то, что тот уже выходит из возраста слепой веры в волшебные истории про альф-рыцарей и хрупких омег в длинных платьях с кринолином. Тоска по Тэхёну, что мудрые советы даёт, и по Чонгуку, который крови любой роднее и ближе каждого живого существа.       Неизвестность, мутность и размытость их судеб пугает, но омега старательно заглушает в себе страх. Чимину можно, нужно скорее даже, верить, другому жизнь, идеология и общество Юнги не учили. Чимин — тот пример, на который каждый ровняться должен, тот, чьё имя с уст срывается с трепетным благоговением.       А Чимин, Мэр Пак, на самом деле хороший, Юнги на своей шкуре в реальном времени в этом убедиться может. Альфа позволяет ему крайне много, ужинает вместе с ним постоянно, каждый день, не делая исключений. Он приносит омеге новые книги, когда тяжёлые тома в крепком переплёте подходят к концу, и, что Юнги считает абсолютно необъяснимым и необязательным, хоть и совершенно особенным, Чимин покупает Юнги шоколадки.       Маленькие плиточки, которых хватает всего на пару укусов, в обёртках блестящих, заполняют ящик стола омеги. Юнги не любит шоколад, ему никогда не нравилась маслянистая, излишне приторная сладость, но жест от альфы слишком милосердный, что игнорировать его и не съесть хотя бы несколько, запивая прохладной водой или горячим чаем нельзя.       И вот сейчас альфа тоже заходит, только не стучится, как обычно, а вламывается, с шумом распахивая дверь. У него блестят глаза, так, будто выпил альфа какого-то крепкого алкоголя, волосы, всегда уложенные аккуратно гелем, взъерошены непривычно, всклочены. Альфа рычит негромко, обнажая животные клыки — единственную оставшуюся от хищников мелочь физиологии.       У Юнги в груди сердце громко бьётся, книга выпадает из рук на смятую постель. Что-то идёт не так. Что-то в мужчине перед ним меняется за секунды и приобретает новые формы, превращаясь в нечто пугающее и безумно незнакомое. — Ты же гражданин этого города? — спрашивает он, ближе подходя к притихшему омеге. Юнги не слышит его шагов, но глаза широко распахивает, разглядывая мелкие детали сурового, покрытого коркой холода, лица. Он кивает мелко и неспешно, дрожь, непонятно откуда взявшуюся перебарывая, — тогда ты должен выполнять всё, что я скажу, верно? — Да.       Юнги передёргивает, когда ледяной голос пробегается по помещению мощной волной власти, не терпящей неподчинения: — Раздевайся, — шипит Чимин змеёй и опускается на разворошённые простыни у ног омеги. Юнги чувствует глубокий запах базилика, ползущий по маленькой комнате густым туманом феромонов, и от тягучего аромата дыхание перехватывает. Парень замирает, смотрит на правителя, зрачки глаз которого несоизмеримо большие, но всё ещё светлые, будто солнце лучами пробивается. — Что, простите? — переспрашивает Юнги, моргая несколько раз, дабы наваждение согнать. Вся картина покрывается мутной пеленой, омега не хочет думать о том, что это слёзы перекрывают ему обзор. Он не должен сейчас плакать, да и поводов нет. Чимин снизошёл к нему с небес, так чего ему не радоваться. — Раздевайся. Хочу посмотреть на тебя. — Хорошо.       Юнги поднимается, чувствуя, что колени не гнутся, а руки потеют, и вытереть их не об что. На омеге лишь грязная футболка, с которой он не расстаётся со своего незапланированного появления в Белом доме, да тонкое бельё под широкой, свободной тканью. Он же в комнате сидит в тихом одиночестве. Наряжаться незачем.       Омега стягивает тряпку, отбрасывая её на пол, не глядя, а его кожа покрывается бусинами мурашек от пробежавшего по ней прохладного ветерка. Когда же ледяная рука, обжигая металлом широких перстней на сильных пальцах, пробегается по впалому животу, пересчитывая рёбра, омега дёргается, отстраняясь, отходя в сторону всего на один небольшой шаг, и шипит сквозь стиснутые зубы. Он ничего не понимает. — Снимай всё, — проговаривает альфа, возвращая омегу на место одним взмахом кисти. Юнги ещё никогда так остро не ощущал то, что он в плену. В плену своих мыслей и Чимина, который не оставляет и шанса отступить, требует и подчиняет. Омега внутри Юнги скулит и бьётся, желает вырваться, но лишь взгляд альфы приковывает к одному месту, как на цепь сажает, — давай.       Юнги уже полностью обнажён, когда Чимин, издавая животные почти утробные звуки, напоминающие рычание, прижимается к нему, обхватывая руками тонкую талию. Омега никогда не раздевался перед альфами, а тут, прямо перед ним, на расстоянии в несколько молекул, пышет жаром и шумно дышит мечта всей его жизни, к которой он прикоснуться лишь мечтал. — Прости, — говорит Чимин, а у Юнги язык к нёбу липнет, и горло пересыхает, сжатое тисками чужого сердцебиения, которое он отчётливо слышит в тишине комнаты.       Альфа прижимается губами, тёплыми и влажными, к открытой шее Юнги, впиваясь в светлую кожу губами. Юнги трясёт. Он пальчики на ногах поджимает и едва не падает, хоть и крепкие ладони держат крепко, впечатывая в мускулистое тело. — Мне нужно твоё тело, — проходится Чимин языком по бьющейся под кожей жиле, — окажешь мне услугу. — У меня есть выбор? — Я тебя не спрашивал, просто возьму. Ты же не можешь противиться своему правителю.       А Юнги, правда, не может. В движениях альфы много отчаяния и резкости, он спешит и торопится, а омега слепо верит, падая с ним вместе на скрипучую кровать, обнажённой кожей впитывая жар, стараясь перенять возбуждение, сквозящее в альфьем запахе. Чимин возвышается над ним, дыхание изо рта срывает, когда их губы наконец встречаются в поцелуе, грубом, разгоняющим кровь по венам, предварительно превратив её в кипящую и бурлящую лаву.       Юнги чувствует собственную влажность ягодицами и свой запах, нежный и свежий, смешивающийся с базиликом в странное сочетание, которое теперь останется в памяти ярким пятном идеальной смеси. Чимин не раздевается, и от этого Юнги находит себя слишком открытым и беззащитным, течёт только сильнее, пачкая прозрачными каплями смазки чистые, поменянные недавно, светлые простыни, да штаны альфы, когда его колено скользит между разведёнными в сторону стройными бёдрами.       Юнги дышит очень хрипло, упирается взлохмаченной макушкой в матрас, ведь пальцы альфы проникают внутрь быстро, наглаживая розовые складочки у открытого входа. Чимин не хочет ждать, он не терпелив, а его движения скомканы и торопливы, в его глазах омега замечает тонкую поволоку слёз. — Всё нормально? — спрашивает Юнги, давясь стоном, и укладывает маленькую ладонь на колючую щёку альфы. Чимин хрипит, его дыхание тяжёлое, а омега не знает, что имеет большую массу: сдавленные вздохи или взгляд, прожигающий омежье тело.       Воздух нагревается, как и сам Юнги, что сильнее раздвигает ноги и насаживается нетерпеливо уже на три предложенных пальца. Омега ничего не смыслит в сексе, отдается кому-то впервые, и не может не прочувствовать в полной мере щемящее счастье в груди, от того, что в полное владение правителя-идеала себя вручает.       Боль пронзает тело, когда альфа, спешно растянув Юнги, входит, заполняя приятно и тянуще, и омега стонет, громко и звучно, не в силах больше сдерживать на губах звук столь сладостного имени, что теперь беспрестанно вырывается из горла тягучей мелодией. Он цепляется пальцами за так и неснятую рубашку, наслаждаясь твёрдостью мышц под ладонями и тонкой, влажной уже от пота ткани. — Юнги, — хрипит альфа, снова укусом награждая шею. Юнги страхом пропитывается, метку получить боясь, но кожа не рвётся, а запах крови не проникает в воздух, — такой горячий и узкий. То, что надо.       Вся кожа омеги горит, на ней синяки расцветают, а бёдра дёргаются, предвещая скорый конец. В животе образуется тугой узел, который грозит развязаться с каждым сильным толчком, посылающим искры электричества по всему тонкому телу.       Кровать скрипит жалобно, в унисон громкому голосу Юнги, разносящемуся по помещению музыкой. Чимин доставляет в Рай, и снова опускает на землю, и омега мечется между измерениями, когда пальцы, мокрые и липкие ещё от смазки, скользят по выпирающим под кожей рёбрам, позвонки очерчивают, приподнимая Юнги над кроватью, для большего удобства и более глубокого проникновения.       Юнги сжимается, каждую выпирающую на альфьем члене венку запоминает, подстраиваясь под движения, когда его внутри заполняет горячей тяжестью. Лицо Чимина меняется, искаженное наслаждением. Оно молодость обретает и суровости на секунды лишается, а омега только и может, что наблюдать, как распухшие, покрасневшие губы шепчут его имя множество и множество раз.       Он плюёт на своё удовольствие, горячее тело валится на его, худое и маленькое, а разрядка так и не приходит. Чимин и так спустился к нему с самих небес, этого должно быть достаточно. — Я приду ещё, — говорит Чимин, уже натягивая штаны обратно, оставляя омегу одного на покрытой спермой и смазкой постели. Юнги слишком холодно в контрасте с тем жаром, что охватывал его минуты назад, — не включай радио и телевидение.       Юнги остаётся только кивнуть и прикрыть наконец нагое тело пушистым одеялом, путаясь в ощущениях.