***
Юнги не замечает, как проходят недели, только в настенном календаре день через день черным маркером зачёркивает даты, уже доходя до нового месяца. В комнате, выделенной ему для заточения, ещё и часы висят, но он из них батарейки достает и в тумбочку, подальше от себя прячет, прерывая надоедливое тиканье механизма и беспрестанный ход дёргающейся секундной стрелки. Книги, коими уставлен огромный шкаф с открытыми полками, читает, выбирая из них психологию и философию, игнорируя полностью омежьи романы, над которыми предпочитал плакать где-то в недалёком детстве. Слишком часто спутниками его одиночества становятся крики истошные, раздающиеся откуда-то из отдаленных углов особняка. Пленные всегда плачут, молят, просят отпустить и простить, но Чимин каждый раз непреклонен. В ушах Юнги его слова и фразы отдаются сталью и непробиваемым льдом. Страдания преступников всегда прерываются несколькими выстрелами, все ещё пугающими, но уже привычными, и громогласным голосом альфы, зовущим уборщиков, чтобы те кровь с белых стен и кафельного пола отмыли. Вот и сейчас постель кажется омеге особенно жёсткой, а крики слишком громкими, мешающими в текст очередного труда Карла Маркса вникнуть, от мыслей, только рождающихся в голове. Юнги трёт виски, головную боль ощущая на полную, приглушая её лишь немного касаниями холодных пальцев. На дворе новое утро, начавшийся новый день, а усталость уже проникает в хрупкой, исхудавшее за множество дней, тело. Желание выйти, хоть ноги размять да суставами похрустеть, усиливается вместе с силой лучей, поникающих в помещение сквозь занавески. — Я пройдусь по коридору и сразу назад, — говорит он сам себе и язык прикусывает, поднимаясь с постели. Холодок бежит по горячей после длительного пребывания под плотным пуховым одеялом. Мышцы гудят, а омега тихо стонет, когда поясница щёлкает, а стопы оказываются на ледяном паркетном покрытии, от которого мурашки бегут где-то по бёдрам. Юнги ещё сомневается, не знает, последует ли в ответ на его поступок реакция. Пленник уже затихает, но его негромкий скулёж всё ещё слышен вдали, перемешанный с рычанием Чимина и спокойными словами какого-то другого альфы. Но омега выходит, негромко защёлкивая замок дубовой двери, страх в глубине себя заглушая и ступая вперёд, до лестничного полета, ведущего прямо вниз, к выходу из Белого дома, на улицу, о которой Юнги уже перестал мечтать. Чимин не внушает страха, только уважать и благоговеть перед своим чудесным ликом вынуждает сильнее одним острым взглядом, заставляющим сердце замирать, а глаза слезиться. Он будто в жизнь реальную попадает с портрета, который дома у омеги хранится с самого раннего юношества. Юнги его не боится, но дрожит каждый раз, стоит им пересечься на кухне, как в то первое утро, когда альфа объяснял простые истины, а омега дожёвывал завтрак, стараясь глотать молоко как можно тише, чтобы не перебивать ничем. Одна из дверей не заперта, оставляя зазор между собой и стеной, пропуская свет в тёмный, уже укрытый слабыми утренними сумерками, коридор. Там тишина глухая и осязаемая почти, Юнги подходит ближе, носками стараясь по полу не шуршать, а потом отшатывается в долю секунды, слыша хлопок горящего пороха и встречу пули с чем-то твёрдым и, кажется, живым. Звуки выстрелов слишком хорошо вплелись в жизнь омеги, а последние вскрики умирающих до сих пор гремят в воспоминаниях из банка, навсегда застывают отпечатком, выжженным на коре мозга раскалённым тавром. Чимин выходит оттуда неожиданно. Его усталые глаза горят красным, а заострившиеся скулы демонстрирую яркие тени эмоции, залёгших на лице. На его белой всегда одежде не просто капли крови, руки у него по локоть в багровой густой, липкой жиже, капающей на светлую ткань брюк и кожу ботинок. На рубашке разводов и брызг излишне много, будто он вино дорогое, цвета позднего заката, неудачно открыл, но сладостью винограда воздух не пахнет, он пропитан металлом и солью, вкупе с глубоким и едким ароматом базилика. — Ты что здесь делаешь? — в интонациях Чимина нет ничего опасного или злого, лишь утомление скользит в них, — поесть шёл? Юнги не пугает возвышающаяся над ним на голову выше и шире в плечах ощутимо фигура, не пугают выпирающие под грязной, залитой уже засыхающими разводами крови тканью рубашки упругие на вид мышцы, но слюну в пересохшее за секунды горло он протолкнуть снова не может, дыханием себя успокаивая и не шевелясь. Мелкую дрожь в теле вызывает взгляд Намджуна, направленный на омегу. — Ему разве можно выходить? — шипит альфа, ядовитую змею, плюющую свои токсины в людей, напоминая. Юнги к стене отстраняется, хоть и тепло тела Чимина манит приблизится, коснуться наряженных мышц и взбухших вен на испачканных последними следами жизни ладонях, — я предлагал его закрыть. — Я сейчас тебя лично закрою, — Хосока омега знает, он несколько дней назад снова заходил с доской чёрно-белой в руках, на партию рассчитывая в шахматах, снова проигрыш получая. Он ведёт Намджуна за собой, возмущение и просьбу не вмешиваться показывая, под пристальным взором господина Пака, который потом снова внимание светлых глаз возвращает на Юнги, — пойдем, Чимин без тебя прекрасно разберётся. Омега чувствует обнажённым участком поясницы, освобожденным задравшейся длинной, свободной и большой на пару размеров футболкой, шершавую поверхность выкрашенной светлой краской стены. В коридоре темно, ветер гуляет, проникая из раскрытого окна, дарящего крохотные крупицы света, которые тени на лице Чимина усиливают вкупе с серьёзностью. Юнги, всё же, дотрагивается непослушными пальцами до чужого широкого запястья, усиливаться пульсу в груди не даёт. — Так на кухню? — выпрашивает альфа снова и в ответ холодной ладони касается своей горячей почти ласково. Юнги сердце оставляет где-то на полу, а голос разума приберегает на потом. Он не совсем понимает появления нежности такие странные моменты, и своё восхищение прячет подальше, чтобы не заметили. — Да, — врёт, потому что хотел только немного по дому прогуляться, а мышцы давно размяты и суставы уже не хрустят натужно. Но омега не может отказаться от повторения того единственного приёма пищи, который на всю жизнь оставляет на задворках памяти, чтобы потом похвастаться кому-то на оставленной на время работе, — составите компанию? На кухне пусто, жалюзи опущены вниз до самого конца и окна закрывают, вынуждают щёлкнуть выключателем. Юнги бывал здесь уже несколько раз, но всё ещё плохо ориентируется во множестве полок, в холодильнике едва способен картонную коробку яиц найти. Но помещение нравится омеге больше, чем то, что ждёт его дома: пространства больше, воздух не сразу напитывается запахами пищи. Омлет уже брызжет маслом на сковородке, хоть омеге и кажется, что он переборщил с приправами и специями, пока Чимин старательно моет руки, мыло используя. Юнги, нос морща, следит за его движениями, замечает, что кровь из-под ногтей не вычищается, а запёкшиеся уже разводы остаются несмываемыми пятнами на коже. — Я хотел бы обедать с тобой чаще, — говорит Чимин слишком просто, когда перед ним оказывается полное блюдо жаренных яиц и свежих овощей, обернутых в листья хрустящего, влажного ещё, салата. — Вы одиноки? — вылетает прежде, чем Юнги успевает больно укусить себя за всегда острый кончик языка, который двигается вперёд мыслей. Альфа растерянным на секунды становится, жевать перестаёт и звенящие о стекло палочки на лакированную поверхность стола откладывает, ударяя ими о дерево громко. — Когда я прихожу, мне нравится видеть тебя здесь. Будто меня кто-то ждёт, — голос альфы заметно меняется, а лицо сереет, как если бы его окунули в черную краску или опустили в тёмный, пропахший сыростью, подвал, — можешь выходит из комнаты, когда захочешь. Тебе нечего бояться. — Я знаю, — Юнги способен улыбнуться искренне, отправляя в рот очередной кусок пересоленного омлета. Готовить он не умеет совершенно, только продукты портить горазд, привыкший к приготовленной папой еде, но Чимин не жалуется опустошает тарелку постепенно и выглядит вполне довольным невкусным блюдом, — я и не боюсь. А ещё в кружке у омеги кофе остывший уже, заваренный плохо и водой излишне разбавленный, такой, какой он обычно не пьет, но сейчас он делает глоток сомнительной для его рецепторов жидкости, недовольство где-то внутри подавляя. От Чимина по-прежнему пахнет кровью и металлом, пахнет потом и потерянными жизнями, а Юнги источает аромат свежих, совсем недавно пробившихся сквозь холодный снег своими нежными лепестками к первому весеннему солнцу подснежников.***
Алкоголь Хосока пьянит намного быстрее обычного, но ему это нужно и необходимо. Он не спит несколько ночей подряд, снова, просит Джина на коленях о помощи, потому что тот Бог в поиске информации, но даже это не помогает найти в городе одного единственного омегу с запахом гвоздики в городе. Альфа сотни раз успевает пожалеть, что не пристрелил парнишку тогда, в комнате клуба, сразу после того, как информацию узнал. Впервые в жизни жалеет, что не пачкает руки в крови достаточно часто. Виски горький и уже тёплый, лёд в нем тает уже почти до конца. Янтарь обжигает горло, горячит и заставляет бурлить всегда готовую закипеть кровь. Рядом кричат люди, завязывается драка, а у бармена уровень печали в глазах соревноваться может с морем во взгляде Хосока, докуривающего уже почти пустую пачку сигарет, тушащий последнюю о стекло пепельницы, полной окурков и серой сгоревшей массы. — Эй, — стучит альфы пальцами по стойке и негромкий звук отдается болью в захваченной хмелем голове. Хосок вылил в себя парочку бутылок пива, а теперь доходит до кондиции чем-то покрепче, но расслабления желанного не чувствует, хоть и количество спирта в крови давно превышает норму нормального человека, — есть что поесть? — Спросите у официанта, господин Инквизитор, — отвечает бармен и рукой кому-то машет, подзывая сквозь пространство заведения, полного пьяных потных туш, незамеченных альфой работников. Хосоку слух режет вежливое обращение, но его удостоверение покоится рядом, вместе с кобурой, а пистолет припрятан во внутреннем кармане кожаной куртки, являющейся единственной чёрной одеждой на альфе, в контраст с белой формой Инквизитора. Он полностью экипирован и, вообще-то, при исполнении, сейчас должен выбивать мозги из какого-то мелкого торговца, развлекающегося в этом же баре, но скопившаяся усталость не даёт. Дело незаконченное не даёт. Выговор от Чимина не так страшен, как очевидное помилование виновного, который его не заслуживает. Собаке должно было предоставить собачью смерть. По жаркому, вонючему от скопления десятков мерзких тел воздуху ползет дым, поднимающийся к потолку сизыми клубящимися облаками. У Хосока глаза режет от смешения запахов и неяркого света свисающих с потолка прямо на проводах лампочек, мигающих беспрестанно, раздражая зрение ещё больше, пока в какофонии ароматов альфа не различает цветочный, знакомый слишком. — Чего желаете? — раздается среди шума высокий омежий голос, на который альфа сразу голову поднимает, щелчок позвонков в шее ощущая и на большие карие глаза, отражающие целый мир, натыкаясь. Вон он, источник, снящегося уже в редких грёзах, запаха. У омеги этого в руках измятая и изодранная книжонка, представляющая из себя меню длинной в несколько страниц, за ухо карандаш наточенный заложен, впутанный в отросшие пряди чёрных волос, которые завязаны в спутанное подобие хвоста. Скулы у парня острые, и ключицы под сальной тканью футболки выпирают, будто не ест он ничего уже несколько дней, смело переходящих в недели. Общий вид жалкой псины, выброшенной хозяином на улицу в самый сильный дождь, прямо на обочину дороги, чтобы она в грязи как следует повалялась. — Ну, привет, — ухмылка сама расцветает на губах, а в аромате омеги неожиданно чувствуются горькие, едкие нотки страха. Они же и в чернилах зрачков, расширившихся за секунду, проблёскивают, в напряженных в мгновение пальцах видны, — один новый труп, пожалуйста, да побыстрее.