***
Дождь с мерным стуком бил по крыше, молнии яркими всполохами освещали темноту. Мир вставал на места, переставая вращаться. Перед глазами девушки было то же место, дом, окружённый вековыми деревьями, но все было другим :в окошках теплился свет, брёвна были крепкими, а не рассыпались от малейшего касания. Всполох осветил тень статной женщины, замершей на крыльце. Будто бы почувствовав взгляд, она обернулась. Чёрные глаза расширились, встретившись с ещё более темными. — Кто ты? — голос старый, как шелест древних страниц резко контрастировал с красотой женщины. Она была высокой с темными блестящими волосами и хрупкими изящными руками. От Гроттер не ускользнуло, что кисть с кольцом поднялась в незаметном жесте. — Ты уже знаешь ответ. — Как? — хриплый вопрос повис между ними вязким оловом. — Благодаря тебе— Таня чуть склонила голову, пряча грустную усмешку. Синяя тройная искра с шипением прочертила ночное небо, устремившись рыжеволосой ведьме прямо в грудь, но так и не достигла цели, рассыпавшись на мелкие хлопья. Чума замерла рассеяно смотря на девушку. В чёрных омутах стоял вопрос. — Твоя сила теперь моя.- на выдохе. Гроттер резко двинула запястьем и женщина напротив сморщилась от резкой боли. — Я все думала, что испытаю, встретив тебя будучи взрослой. Ярость? Гнев? Злость? Но ничего этого нет. Ты мертва уже так давно, что я забыла, насколько сильно тебя ненавижу. Что ж, тебе пора уходить. Некромагиня не сдавалась, продолжая сыпать искрами в Таню, но ни одно из заклинаний не достигло цели. Слишком просто. Гнев за то, что ощущение власти и долгожданной, такой желанной мести погасло внутри Гроттер, разозлило её. Слишкомблятьлегко. Пусть так. Вдох. Черные, как щупальца, веревки потянулись к самой темной волшебнице, обвив её конечности. Крепчекрепчекрепче. — Теперь ты уйдёшь навсегда, — Таня прикрыла глаза, взмахнула рукой. Крик.Душераздерающий вопль прорезал воздух. Выдох. Резкий привкус смерти на губах. И повсюду пепел. На руках, языке волосах. Оседает серой пылью, проникая под кожу, скрипит на зубах. Так просто оказалось повернуть чертов мир на сто восемьдесят. Перекроить под себя. Мгновения невесомо струятся вокруг неё, липкая власть льнет к коже. Приятно быть всемогущим— теперь Таня знает. Знает, что месть не забирает боль. Вдох. Тихий скрип деревянной двери и перед ней стоит отец. Настороженно смотрит яркими глазами. Юный. Живой. Все остальное не имеет значения. — Леопольд? , звонкий женский голос за дверью. Вторая пара чистых, как лёд глаз. Высокий детский плач в глубине дома. Звенья круга провернулись, шестеренки зашли в пазы. Зайцебойка ложится в раскрытую ладонь, совершив оборот. В чёрных колодцах слёзы застыли нефтью. Хлоп. И девушка в легком платье исчезает в темноте, оставив за собой лишь оседающий хлопьями пепел.***
Небытие не пугает её, как и тьма. Она плывет в них, часы превращая в дни. Тишина не давит, а даёт отдых усталому разуму. Сколько времени прошло она не знает. Как и не знает, где она, жива ли или это лишь сон. Может, минули годы, а может и столетия. Разум просыпается медленно, по капле возвращаясь к реальности. Она чувствует тёплый солнечный поцелуй на своём лице, мягкое трение хлопка о щеку, тепло деревянного артефакта в руке. Таня медленно открывает веки, упирается мутным взглядом в темную ткань на окнах. Чёрные шторы. Вспоминает. Мысли вязкие, тяжелые после сна. Граница между явью и мечтами размыта и спутанна. Громкий стук в дверь выдергивает её все ближе к пробуждению. — Гроттерша, поднимай свой тощий зад и открой эту чёртову дверь, Лигул тебя дери! — Гробыня раздраженно швыряет в неё подушку и отворачивается досыпать к стене. Все ещё окончательно не проснувшись, Таня поднимается и плетётся открывать. За дверью её встречают румяные уши Ягуна. — Ну, Танюха, тебя не поднять, мамочка моя бабуся! Давай собирайся, на тренировку опоздаем- Соловей три шкуры сдерет. При виде друга Гроттер замирает, понимая, что что-то не так, но разум путает, до сих пор плутая между грёзами и тем, что перед ней. — Да, сейчас оденусь, подожди снаружи, -голос хриплый, резец горло как наждак. Звучит непривычно, по-взрослому. Девушка закрывает дверь, одевается, тянется за контрабасом. Мысли продолжают разбегаться, всполохами под веками всплывают картинки ускользающего сна. Разве чертовы шторы должны быть здесь? Она выходит из комнаты, бесшумно закрывая дверь. Ягун тараторит что-то о матче с невидимками. Она не слушает, слишком погружённая в свои мысли. Тренировка проходит с перепалками. Зализина не прекращает выводить её из себя, Соловей гоняет их до седьмого пота. Таня никак не может собраться, тело кажется чужим, слишком молодым, что-ли. Она была настолько увлечена своими мыслями, что проигнорировала похвалу старого тренера в конце. С тренировки Таня возвращалась в большой задумчивости. Она шла в зыбком тумане своих надежд и опасений, а мимо медленно проплывали березы и беседки Тибидохского парка. Поэтому, когда перед ней выросли каменные башни подъемного моста Тибидохса, Таня остановилась в замешательстве. Она попросту не помнила, как дошла сюда. Здесь же, у рва, толпились другие игроки взрослой сборной Тибидохса, добравшиеся до моста раньше. Вначале Таня не поняла, чего они ждут и почему не заходят в Тибидохс, а потом сообразила: мост был поднят. Среди драконболистов Таня заметила Пипу, Гуню Гломова и Гробыню, которые возвращались из парка и были остановлены подъемным мостом. Баб-Ягун, благородно тащивший ее контрабас и потому приотставший, нагнал основную группу. — Мамочка моя бабуся! Интересно, какой… э-э… без комментариев… гений додумался поднять мост? — поинтересовался он. — Может, Пельменник? — предположил Горьянов. — Сокровище мое! Запомни один раз и до склероза! Пельменник максимум до чего может додуматься самостоятельно, это не ковырять секирой в носу, да и то потому, что секира казенное имущество, которое надо беречь. Все остальное он делает исключительно по приказу кого-нибудь из преподов. Взятки же берет по воле желудка, — отвечал Ягун. Высоко в небе загрохотал гром. Что-то плеснуло и разбежалось белыми кругами. Точно камень бросили в небесную синь. — Грааль Гардарика сработала. Никто не ответил. Это и так было очевидно. Все стояли и смотрели вверх. Вскоре, снижаясь по спирали, над озером появилась длинная деревянная скамья. С одного ее края сидела Медузия, с другого — Великая Зуби. Между ними мелькали детские головы. Дети сидели, вцепившись в скамейку, и со смесью страха и любопытства озирались по сторонам. Первыми их заметила Лиза Зализина. — Это что за мелочь? Детский сад, что ли, гробанули? — презрительно поинтересовалась она. — Лапочка, а ты подумать не пробовала? Иногда, знаешь ли, помогает! Это первокурсники! Недавние лопухоиды, у которых наши преподы обнаружили способности к магии. Им сейчас десять-одиннадцать лет, я полагаю, — откликнулась Гробыня. Она извлекла откуда-то бинокль и направила его на первокурсников. — Двадцать… двадцать один… — считала она. — Странно, что новичков так рано привезли. Обычно их в конце августа доставляют. А тут — раз, и весной. Тупо как-то! Прежний первый курс еще не до конца отучился! — В лопухоидном мире становится все больше магии. Тревожно много магии. Еще немного, и скрывать это станет невозможно. Соответственно, изымать одаренных детей и доставлять их в магические школы приходится чаще, чем прежде. Моя бабуся дня три назад сказала, что на Лысой «Горе всерьез обсуждают, не следует ли увеличить число российских волшебных школ, или разумнее будет достроить Тибидохс, — знающе проговорил Баб-Ягун. — Ну и откуда у лопухоидов переизбыток магии? Магия не может взяться ниоткуда. Ничто не возникает из ничего. У магии должен быть источник, — с подозрением спросил Горьянов. — Демьян, умоляю, отвернись, или у меня завтрак в желудке прокиснет… — поморщился Ягун. — Я не знаю, откуда взялась лишняя магия. Бабуся об этом не очень-то распространяется. Только мельком сказала, что это может быть связано со стражами света и тьмы… и с Мефодием, что ли, каким-то. — Мефодием Буслаевым, — сказала Таня. — Ты что, его знаешь? — удивился Ягун. — Не-а… Сарданапал что-то когда-то упоминал, а дальше пошли непонятки. И Сарданапал молчок, и этот парень Буслаев ни гугу. Однако мне все равно тревожно. Есть ощущение: что-то где-то происходит, но вот что и где? Тут моя интуиция молчит, — пожав плечами, сказала Таня. Скамья опустилась на небольшую площадку с той стороны подъемного моста и зависла в воздухе в полуметре от земли. Вначале спрыгнула Зуби, за ней Медузия, а за ними горохом посыпались дети. — Ни фига себе лебеди! Воробьи какие-то! — сказал Семь-Пень-Дыр. Гуня Гломов хмыкнул, точно кашлянул в бочку. — Ага! Какие-то они совсем дохлые! Мелкое пошло поколение!.. Хотя вон тот парнишка с красной рожицей ничего, крупненький! Смотрите, пытается Ржевскому кулаком в нос врезать! Прям так, с ходу, за здорово живешь! Призраку, понятное дело, ничего, но парень-то как старается!.. — Будущий Гуня! — хихикнул Жикин, но хихикнул осторожно, с необходимой долей такта, чтобы не разозлить Гломова, а, напротив, польстить ему. Однако он просчитался. Гуня с неумолимой неторопливостью танковой башни повернулся к Жикину. Тот на всякий случай втянул голову в плечи. — Ну я не я — это время покажет. А задатки да, есть, — важно согласился Гломов и отвернулся с такой же неторопливостью. Зубодериха с другой стороны рва что-то скомандовала, и дети послушно стали строиться парами. — А знаете, что самое грустное? — вдруг сказала Рита Шито-Крыто. В голосе у нее прозвучала такая искренняя печаль, что все невольно повернулись к ней. — Самое грустное, что этих малявок набрали на наши места! Они займут наши комнаты в Тибидохсе, когда мы отсюда уйдем. Они — это мы. Только уже другие… — продолжала Рита. — Без паники, Шито-Крыто! Никуда мы отсюда не сваливаем, пока что! Еще есть три года магспирантуры! — заявил Баб-Ягун. — Не у всех. Конкурс высокий! И мест гораздо меньше, чем нас… — с опаской процедил Семь-Пень-Дыр. Гробыня мило улыбнулась. Верхняя губа у нее сегодня была ядовито-сиреневой, а нижняя — черной с блестками. Гробыня продолжала свои эксперименты с экстремальной косметикой. — Все в этом мире поправимо, Дыр. Существуют отличные медленные яды. Ты еще не раздумал поступать? Приходи сегодня ко мне! Чайку попьем! — пригласила она нежно. Пень тревожно засопел. — А я приглашена на чай? Я приду со своей заваркой! — встряла Шито-Крыто. Среди старшекурсников Тибидохса она считалась лучшей по ядам и противоядиям. Да и в сглазах была неплоха. Недаром у Великой Зуби она была любимой ученицей. Разумеется, Гробыне не улыбалась перспектива состязаться с Риткой. — Ты в пролете, Шито-Крыто! Все яды только для моего любимого Дыра! — сказала она с беспокойством. Ритка хотела ответить, но внезапно была отвлечена чем-то, происходящим по ту сторону рва. — Опс! А это еще что за акселератихи? Если это первокурсники, то я африканская принцесса! — напряглась вдруг Шито-Крыто. — Какие акселератихи? — щурясь, спросила Лиза Зализина. — Да вон те две! С ними еще парень! Им уже лет по шестнадцать, не меньше! Куда ты смотришь, Лизон? Тебя что, надо взять за уши и навести на цель, как перископ? — Не, я уже вижу. Но там Ванечки нет, — рассеянно сказала Зализина. Ритка посмотрела на нее с состраданием. — Умничка! Суть ты уловила: Валялкина там нет. Остальное детали, — заметила она. Грааль Гардарика еще раз сработала. Невидимый купол, скрывавший магический остров, раздвинулся. Рядом с мостом опустились три ступы. Их антикварный вид немедленно дал Ягуну повод пошутить, что кто-то гробанул магическую свалку в котловане вулкана на Мертвом острове. Из ступ выбрались две девушки — одна скуластая, с высоким лбом и двумя косами разных цветов — синей и зеленой. Другая — небольшая, гибкая и подвижная. Высокая девушка еще была в ступе, а маленькая уже разговаривала с Великой Зуби. Волосы у нее были огненного цвета, который то и дело менялся от тускло-рыжего до золотистого. «Двухнедельный магический окрас. Ранее срока смывается только слезами лешего или родниковой водой с молодой крапивой», — профессионально определила Склепова. Из третьей ступы выпрыгнул парень лет семнадцати, длинноволосый, смуглый и большеротый. Двигался он очень уверенно и одновременно расслабленно. Рюкзак с его вещами, прилетевший на Буян самостоятельно, не шелохнувшись, висел в воздухе чуть выше плеча хозяина. Это говорило о высоком уровне владения магией. У первокурсников, недавно научившихся заговаривать предметы на полет, они обычно болтались в воздухе, падая, едва от них отводили взгляд. Этот же рюкзак висел как вкопанный, хотя парень даже не оглядывался на него. Под мышкой у новичка была большая папка, которую обычно носят художники. В руке он держал длинную бамбуковую трость. — И чего они сюда приперлись? Особенно эта мелкая расфуфырилась! Прям: мам, купи попугая! Не могу смотреть на это уродство! — заявила Гробыня, продолжавшая критически изучать девушек. Таня с сомнением посмотрела на Склепову. На ее взгляд, сама Гробыня была одета в сто раз более броско. Чего стоил один вырез на животе, демонстрирующий небольшую серебряную висюльку в форме черепа, которая закрывала Гробыне пупок. Серьгой Склепова обзавелась на Лысой Горе, а потом осознанно доводила Поклепа до белого каления. Завуч объявил пирсингу и татуировкам войну и боролся с ними до тех пор, пока его собственная Милюля не проколола хвост в четырех местах и не стала, будто этого было мало, носить кожаный ошейник с серебряными шипами. Получив в спину такой удар, Поклеп мигом присмирел и отстал от Склеповой. — А вот парень новый ничего! И плечики на месте, и осанка приятная. На сто пудов знает, что мы на него смотрим, а не напрягается, естественно себя ведет. Другой бы уже или зажался, или грудь бы выпятил. Ходил бы, как качки по пляжу, над которыми народ ржет. Все-таки люди, когда на них глазеют, ведут себя как последние болваны… А вот зачем ему, интересно, трость? И эта папка? Он что, художник? — продолжала Склепова. Если Гробыне не понравились девицы, зато понравился парень, то с Гуней Гломовым все произошло строго наоборот. Девицы не вызвали у него особого отторжения, а вот парень пробудил в Гуне хищные инстинкты. Ни слова не говоря, Гломов внимательно посмотрел на свой кулак, ухмыльнулся и бочком подошел к мостику, с нетерпением дожидаясь, пока он опустится. Тем временем новички уже о чем-то разговаривали с Великой Зуби. О чем они беседовали, можно было только догадываться, потому что слова через ров не долетали. Потом Зуби закивала и сделала ладонью жест, который делают гомосапиенсы, когда извиняются и просят немного подождать. — Опс! — сказала Ритка Шито-Крыто, все всегда замечавшая первой. — Смотрите, кто там поблизости крутится! Верка Попугаева! Ну теперь я за русскую разведку спокойна! Верка все разнюхает! Вплоть до того, был ли хомячок у троюродного племянника евойного дедушки и любили ли их мамы вареный лук. Наскоро пересчитав, Великая Зуби и Медузия увели озирающихся детей в Тибидохс. Малышня жалась и с тревогой поглядывала на одетого в шкуру циклопа Пельменника, который, нетвердо сидя на камне со вчерашнего перепоя, обрубал себе секирой кривые желтые ногти. Таня отлично понимала, что сейчас чувствуют новички. Она еще не забыла, что испытала пять лет назад, когда из семи пересекающихся раду, как из морской пены, соткался зеленый остров, на котором лежала каменная черепаха с огромными башнями. Шестнадцатилетние девушки и парень с бамбуковой тростью пока оставались с той стороны моста у своих ступ. — Эй, Пельменник, опускай мост! — нетерпеливо крикнул Баб-Ягун. — Не положено, чтоб мелкий народ не затоптали. Приказ такой, — меланхолично отвечал циклоп. — Так малышня уже ушла, — отвечал Ягун. Пельменник повертел головой, убедился, что Ягун прав, и, отложив секиру, опустил мост. Первым на другую сторону ринулся Гуня, за ним все остальные. — Пароль! Без пароля шпиенам не положено! — потребовал Пельменник, по привычке преграждая им дорогу. — Дохлая русалка! — сказал Гломов. — Нет, не «русалка». Другая какая-то фигня! — сказал Пельменник, на физиономии которого явно прочитывалось, что он сам не помнит ни пароля, ни отзыва. — Ладно, проходь! Но чтоб в последний раз! — буркнул он, отходя в сторону. Склока с остановкой сердца Гломова практически не интересовала Таню, она до сих пор чувствовала себя странно оторванной от реальности. Она пыталась всеми силами вернуть себя в происходящее, но тело будто бы отказывалось принимать её душу. Старшекурсники Тибидохса угрожающе столпились вокруг. Кто-то помогал встать кашляющему Гуне. Кто-то готов был ринуться вперед. — Остановитесь! Мы не желаем ссоры. Вашему приятелю Глеб не сделал бы ничего дурного. Он запустил бы его сердце вновь. Он это умеет. Мы все умеем, — негромко сказала скуластая девушка, та самая, с косами разных цветов. Так в Тибидохсе впервые услышали голос Лены Свеколт. — Ничего себе шуточки, родненькие мои! Довести человека до клинической смерти, а потом вновь запустить сердце! — с негодованием сказала Зализина. Она стащила с ноги туфлю с высоким каблуком-шпилькой и собиралась заговорить ее для прицельного метания. Причем заговорить так, чтобы, срикошетив от воспитанников ведьмы, туфля отлетела непременно в лоб Гроттерше. — Глеб не любит, когда его оскорбляют, и еще он ненавидит, когда кто-то смотрит его картины. Это для него слишком личное, он даже нас неохотно подпускает, когда рисует… — примирительно добавила Жанна Аббатикова. Бейбарсов чуть поморщился. Должно быть, предпочел бы вообще обойтись без посторонних комментариев, что для него личное, а что неличное. — Мы хотим мира и покоя. Решайте сами, нужны ли вам друзья или враги! Хотите войну — будет война! Хотите мир — будет мир! — сказал он и слегка шевельнул согнутыми пальцами. Голубоватая искра, родившаяся на мизинце, скользнула поочередно по всем пальцам левой руки и перескочила на правую. Все тибидохцы пораженно следили за ней взглядами, хорошо понимая, что это означает. У Тани перехватило дыхание. Мальчишка, у которого не было даже перстня, а висел на шее лишь амулет, делал невозможное. Играл магической искрой, как солнечным зайчиком. И искра не гасла, хотя кому-кому, а Тане было известно, сколько чародейных сил требует всего лишь миг ее горения. Глеб почувствовал ее взгляд и улыбнулся. Улыбнулся без угрозы, открыто и доброжелательно. Таня ощутила тревогу. Взгляд темных, не отражавших свет глаз очень ее беспокоил. Тем временем Бейбарсов слегка дунул и послал к ней искру, которая мягко скользнула по воздуху и растаяла в десятке сантиметров от ее лица. На землю у Таниных ног упала… черная роза. — Опаньки! Тут ромашки раздают, а я не у дел? Эй, новенький, а как же наша большая и светлая любовь? — подбоченилась Склепова. Жанна Аббатикова засмеялась и опустила руки. — Давай я тебе подарю! — предложила она. Гробыню это не вдохновило. — Не-а, не катит. Дороги не цветы, дороги китайские вазы. Лучше узнай у своего приятеля, какие духи он предпочитает и как относится к мини-юбкам и татуировкам? Если так же, как Поклеп, то он в пролете. Ягун расслабился. Он успел ужом скользнуть в сознание Бейбарсова и обнаружить, что никаких коварных намерений там нет. Только легкая снисходительность некромага, уверенного в своих силах, и еще нечто трудноопределимое. «Он заинтересован… кем-то или чем-то. Кто-то ему о чем-то напомнил. И ему почему-то важно это нарисовать…» — попытался сориентироваться Ягун, но его уже бесцеремонно вытолкнули мысленным блоком. Сознание Глеба захлопнулось, как сейф. Теперь его не взломали бы и пять телепатов. — Хорошо. Мир. Только впредь учтите, что у нас принято выяснять отношения без этих некроштучек. В крайнем случае, можно кого-нибудь втихомолку сглазить или по-домашнему запустить запуком, но уж точно не убивать. И вообще вам повезло, что малютка Клоппик где-то шляется… Он не Гуня, у него свои примочки, — сказал Ягун. — Хорошо, учтем, — без тени юмора сказала Лена Свеколт. В ней было что-то глобально серьезное. Даже разноцветные косы говорили скорее о стремлении казаться легкомысленной, чем об истинном легкомыслии. Видимо, Лена Свеколт, как и Шурасик, тяготилась своим умом, страдала от своей непохожести на других. Хотела быть такой же, как все, но увы… Ее «самость» проглядывала отовсюду, была в каждом ее жесте. Такая девушка, даже если и захочет сделать в веселую минуту шалость, проделает это непременно неуклюже, как порой, сконфузившись от сознания пустоты этого занятия, толстый отличник скатывает снежок и, норовя попасть в столб, разобьет стекло газетного киоска, стоящего, быть может, где-то совсем в стороне. Это почувствовал даже поверхностный, стремительный и не столько умный, сколько остроумный Ягун. — Какой еще мир? А если эти негодяи остановят завтра сердце у моего Ванечки? Оно у него такое ранимое! А все из-за этой идиотки Гроттерши, этой мерзкой вампирши! — закричала Зализина, обвиняюще показывая туфлей на Гроттер. Глеб Бейбарсов взглянул на Таню с любопытством. Таня вопросительно подняла бровь. — Зализина, надень свой валенок на каблуке! Тебе простужаться вредно, ты звереешь. Когда у тебя в прошлый раз был насморк, мы дежурили ночью по очереди, чтобы ты никого не убила, — пробурчала она. Гроттер не могла отвести взгляд от матовых глаз некромага, перед глазами кружились картинки. Образы его лица, исхудавшего покалеченого, с серыми ледяными глазами, на дне которых плескалось отчаяние и боль. Раз Он совсем один в каморке на железнодорожных путях Два В ступе просит её не сгореть Три Хрипло стонет в ней Четыре Спит, пока она уходит Все их встречи, болезненные, уродливые вещи, которые они сделали друг с другом- все это как на ладони. Сердце рвётся из дома рёбер пока она смотрит на него, ещё такого юного. И пелена спадает, каждое её решение теперь становится правильным. Оно того стоило. Стоило потерять себя, чтобы найти заново в его матовых глазах. В незнающем её предательства взгляде. Гроттер вздыхает, пропуская через себя всю их историю. Боль дробит каждую кость, выкручивает нервы. И в этом мраке черноты и ненависти Таня находит. Ещё сто восемьдесят и совершён полный оборот. Они начнут заново. Напишут эту историю вместе. Вся её жизнь была лишь дорогой к этому моменту. И она была благодарна чертовой Чуме за то, что у неё появился второй шанс. У них. Через мясорубку последних лет она наконец оказалась в начале собственной истории. Без смертей, боли и предательств. Наконец, все правильно. Все прошлое стало лишь пеплом. Вздохнув, шестнадцатилетняя рыжая ведьма улыбнулась под взглядом Глеба Бейбарсова. В конце концов, некромаги однолюбы, даже бывшие.