Встретимся на поле боя

— Хорошо, что мы наконец от неё избавились, — я увлекаю его за собой, а он снова поддаётся. Его глубокий вдох щекочет мне шею, и я опять улыбаюсь, бесстыдно жмурясь от удовольствия. Мы говорим вовсе не о разбитой лампе, и оба это понимаем. Это удивляет — но мы действительно слишком хорошо понимаем друг друга. Да, удивляет. Как и то, что я впервые полностью ощущаю себя сейчас, в этом моменте. Всю жизнь я балансирую на грани собственных фантазий и неприглядной реальности. Балансирую с присущей мне неловкостью, то и дело соскальзывая с твёрдой поверхности в зыбкие объятья самообмана. А затем шустро карабкаюсь обратно, пока никто ничего не успел заметить. Это вошло в дурную привычку. Стало моей одержимостью. И моим спасением. Так ведь проще — справляться, со всем. Существовать с постоянной оглядкой на то, что уже случилось. И прятаться в мечтах о том, что случиться могло бы. Но сейчас… сейчас я здесь. Вся, целиком. Каждой клеткой своего тела. Всем своим схлопнувшимся в крошечный пульсирующий комок сознанием. Чувствую. Наслаждаюсь. Запоминаю. Это странно. Это непривычно. Это волнительно. Жан прокладывает дорожку из поцелуев от артерии на моей шее к скулам. А его руки перемещаются под мою рубашку, сминая, стискивая, сжимая каждый крохотный кусочек моей кожи, но в то же время умудряясь оставаться очень нежными. Я открываю глаза, чувствуя его тёплое дыхание на своей верхней губе, и замираю — под его взглядом. Мне кажется, я вот-вот могу попросту взорваться. Рассыпаться на части. Исчезнуть. Медленно подаюсь вперёд, чтобы в очередной раз его поцеловать. Вовлекая Жана в эту игру, я хотела забыться. Но — вместо этого теперь парю на каком-то запредельном уровне осмысленности, с поражающим меня саму трепетом реагируя на его ласки. Будто с поверхности моего разума схлынивает мутная пелена, позволяя мне наконец воспринимать происходящее особенно остро и пугающе ярко. И я нежусь в этих новых для себя впечатлениях — отравляюще выразительных, с чёткими, резкими контурами. Впечатлениях слишком… рельефных. Неровных. Контрастных. Как и сам Жан. Необходимость касаться его и чувствовать его прикосновения в ответ с каждой секундой приумножается в десятки раз — катастрофически, пронизывающе. Поэтому я хватаюсь за края его рубашки и уверенно тяну их вверх. Чтобы ощутить его ещё ближе, кожа к коже. Он разрывает поцелуй, отклоняясь, чтобы снять рубашку через голову. И я собираюсь проделать со своей то же самое, но ожидаемо путаюсь в вороте, а Жан, конечно же, приходит ко мне на помощь — расстёгивает несколько верхних пуговиц и наконец высвобождает меня из вороха ткани. И приступает к исследованию новых, только что обнажившихся участков моей кожи. Целует, прикусывая и втягивая губами. И его язык блуждает по моему телу не бездумно — Жан ориентируется на издаваемые мною звуки и движения, а я позволяю себе реагировать. Всё так же остро. Всё так же рьяно. Цепляюсь за него. Царапаю. Вскрикиваю. Оставляя саднящий след на моей ключице, Жан спускается ниже. Оттягивает ткань белья и целует вершину груди. Его ладони невесомо обводят её контуры, скользя мне за спину, и я выгибаюсь навстречу. А когда его пальцы слишком долго возятся с застёжкой, я не удерживаюсь и хмыкаю — горько. Обращаться с нашим передовым оружием дьяволы Парадиза научились быстро, а вот ознакомиться с замысловатыми деталями лифа внеостровных дамочек не успели. Вот они, приоритеты войны. — Только попробуй рассмеяться сейчас, — с преувеличенной суровостью выдаёт расслышавший усмешку Жан и прикусывает мой сосок прямо через ткань, а я от неожиданности в ответ издаю только сдавленный всхлип. Мне снова не хватает кислорода. И я всё-таки помогаю ему избавиться от уж слишком стискивающего меня сейчас белья. Подрагивающими пальцами расправляюсь с неподатливыми крючками и без малейших раздумий отбрасываю клочок ткани в сторону. Но дышать легче не становится — напротив. Я задыхаюсь в собственных ощущениях. И пока Жан прицельно изучает мою грудь всеми доступными способами, я зарываюсь руками в его волосы, с силой сжимая их в кулачках. И судорожно хватаю воздух губами. Мне нравится то, как он ощущается рядом. То, как он исхитряется быть одновременно и чутким, и очень требовательным. Нравится то, как он прислушивается к моему телу. И то, как он откликается на каждое моё движение, на каждый мой вдох. И то, как он меня целует, мне тоже нравится. Каждый раз иначе, но всегда — впечатляюще. Я никогда прежде не лишалась самообладания от одних лишь поцелуев. Хотя, пожалуй, ни Зик, ни Покко ни разу не тратили столько времени на прелюдию. Не тратили столько времени на меня. Мы жили в другом темпе, мы любили друг друга в иных мотивах. Потому что не жили — доживали. И не любили, а... а рьяно доказывали друг другу, что хоть что-то можем чувствовать в этой нескончаемой войне. И, наверное, поэтому то, что творит со мной Жан, — тревожит. И будоражит. Он отстраняется от меня, только для того, чтобы опуститься на колени и стянуть с моих ног сапоги. И я окончательно теряю себя, когда он смотрит на меня вот так. Снизу вверх. Мозолистыми, но по-прежнему очень нежными пальцами обхватывая мои голые щиколотки. Интимнее, чем любая откровенная ласка. Непривычно. Смущает. Очень сильно смущает. — Иди сюда, — бурчу я. Наклоняюсь, притягивая его за шею обратно, и впиваюсь в губы — жадно, но без былой спешки. Жан действительно заразил меня своим размеренным темпом. Он возвращается ко мне, выпрямляется, а я льну к нему бёдрами, ощущая. Слишком остро ощущая его возбуждение. Сквозь тонкую преграду из своих бриджей и плотную — его брюк. И удивляюсь, как он вообще ещё может сдерживаться. — Сними их. — Не сомневался, что и тут ты захочешь покомандовать, — насмешливо выдыхает Жан мне прямо в ухо, в какой-то момент увернувшись от моих капризных поцелуев, и смещается в сторону. Его голос звучит низко, хрипло, сбито, и это ещё сильнее кружит мне голову. Но я хочу возмутиться, потому что — ну сколько можно-то! Он перебрасывает мои спутанные волосы набок и прижимается губами к ямочке под ухом. — Ты… ты просто… — отрывисто рычу я, но непроизвольно наклоняюсь, чтобы ему было удобнее. Чтобы мне было приятнее. — Я просто — что? — тянет он, кусая меня за мочку. А его рука тем временем спускается по моему животу вниз, минуя резинку бриджей и оттягивая её вместе с тканью белья. — Невозмо… о-о-о-ож… о-о-о… — Ты, наверное, хотела сказать «невозможный»? — шепчет он, всё ещё прожигая меня насквозь своим горячим дыханием. — Д-да. Его пальцы движутся именно так, как надо. Именно так, как мне хочется. То вычерчивают рваные круги, то мягко отстраняются, едва-едва касаясь. То яростно погружаются внутрь, вынуждая меня извиваться, то внезапно замедляются, попросту дразня. — Кажется, я наконец готов поговорить о своём упрямстве, — Жан прижимается своим лбом к моему виску, и я слышу в его рваном полушёпоте улыбку. Поражаюсь, как он может вообще столько болтать — сейчас? — Или всё-таки о твоём? — Ты… не… ох. Он доводит меня почти до самой пропасти и вдруг отступает. Его пальцы исчезают, а я разочарованно распахиваю глаза. — Я… я… Жан отодвигается. Упирается руками на столешницу по обе стороны от моих раздвинутых ног, наклоняется и игриво мнёт мои губы в неспешном поцелуе. Собираю последние крохи рассыпавшейся ко всем чертям воли и хватаю его пальцами левой рукой за подбородок, вынуждая взглянуть мне прямо в глаза. На его лице мальчишеская ухмылка, а в его глазах с расширившимися зрачками пляшут отсветы ласковой издёвки. — Упрямство? — выталкиваю из себя слова с превеликим трудом, но я действительно не хочу уступать, поэтому подхватываю его игру. — Мне тоже есть, что об этом сказать. Кладу вторую руку на пояс брюк Жана и медленно тяну нижнюю часть его тела на себя. Обратно. Ближе. На этот раз он не отклонится. — Я ведь так просто не сдамся. — А я и не надеялся, что будет просто, — его усмешка становится шире, соблазнительнее, и я понимаю, что отстранятся он больше не планирует. — С тобой ведь не бывает — просто. Тут он прав. Я скольжу ладонью ниже, дразня его в ответ сквозь ткань брюк, которые он сам отказался до этого снимать. Жан выдыхает через нос, инстинктивно подаваясь вперёд, и теперь настаёт очередь для моей довольной ухмылки. — Что? Моё упрямство слишком резонирует с твоим? — невинно интересуюсь я, теперь уже двумя руками расправляясь с пряжкой его ремня. — Ужасное сочетание, не правда ли? Жан сжимает мои бёдра и подцепляет указательными пальцами резинку бриджей с обеих сторон. — Херня, — едва слышно отзывается он и качает головой, не сводя с меня пристального взгляда, под которым я снова начинаю растворятся, — это заебись какое прекрасное сочетание, Пик. Я улыбаюсь. Он меня целует. И мы продолжаем. И после продолжаем ещё раз — уже перебравшись на койку. Пусть и не гипотетических королевских размеров, как в капитанской каюте. Но так даже лучше. Как и высокий стол, будто специально созданный для того, чтобы компенсировать нашу разницу в росте, кровать в этой комнате подошла нам во всех отношениях. Или это просто мы сами друг другу — подошли? Как и сказал Жан. Мы сочетаемся. Даже сейчас. Абсолютно лишённые сил, опустошённые, одурманенные запахом, вкусом и ощущением друг друга, мы лежим и дышим — вместе. Идеальное переплетение губ, рук, душ. Лениво усмехаюсь лиричности собственных мыслей. Интересно, как быстро меня отпустит? Ведь хоть я по-прежнему кутаюсь в эту чуждую для меня уютную гармонию, повисшую между нами, на задворках моего сознания всё равно потихоньку начинает пузыриться горечь — уже. Я боюсь разговоров и радуюсь, почувствовав, что Жан всё-таки засыпает: этот кошмарно длинный день с чередой изматывающих и морально, и физически событий его всё-таки победил. Лежу какое-то время — может, даже целую вечность — не шевелясь. Прислушиваясь к его выровнявшемуся дыханию, ловя его сердцебиение. Любуясь им. К застарелым шрамам и ссадинам на его теле добавились новые метки — мои. И хотя отпечатки от его зубов и губ на моей коже сойдут быстрее, я понимаю, что часть меня после сегодняшней ночи не восстановится никогда. И мне это нравится. Невесомо провожу рукой по его лицу, оглаживая расслабившиеся во сне резкие черты. Пытаюсь напоследок вобрать в себя столько его тепла, сколько смогу. Жаль, что в действительности это так не работает. Безумно жаль. С осторожностью высвобождаюсь из его объятий и поднимаюсь с койки. Оглядываю устроенный нами погром и не нахожу в себе сил улыбнуться, хотя хотелось бы — пусть и грустно. Кажется, что момент безвозвратно утерян. Прохожу через всю каюту, гашу наконец свет, но комната не погружается в темноту — сквозь два крохотных иллюминатора внутрь настойчиво просачивается Луна. Замираю на какое-то время у двери, раздумывая, стоит ли теперь её запереть? Хотя это не беспокоило нас тогда, значит, не должно волновать и сейчас. Возвращаюсь обратно и собираю разбросанную одежду. Складываю, развешиваю на спинке стоящего у койки стула. Хочу потеряться в этих методичных движениях, занять руки делом. Лишь бы не думать. Лишь бы не думать. На глаза попадается смятый комок — моя рубашка. Единственное, до чего мы в запале смогли дотянуться, чтобы стереть с наших тел следы нашего первого столкновения. После страдала только простынь. Я всё-таки блекло улыбаюсь, но почти сразу уголки губ начинают дрожать. Отворачиваюсь. Открываю одно из окон, чтобы вместе с лунным светом впустить в каюту немного ночной прохлады. Делаю глубокий вдох — до боли в лёгких. Вы-ы-ыдох. Всхлип. Снова вдох. Снова выдох. Всё нормально. Я справляюсь. Возвращаюсь к столу. Сгребаю с ковра осколки лампы, совершенно не заботясь об их острых краях. И они тут же с небывалым злорадством впиваются в мою кожу. Скидываю весь мусор в урну для бумаг, сверху придавливая эту кучу абажуром. Уродливым пыльным абажуром. Сажусь на пол. Рядом с валяющейся у изножья кровати измятой простынёй. Голая. В крови. В слезах. Пытаюсь восстановить дыхание, но уже точно — совсем-совсем не получается. Обхватываю руками коленки, притягивая их к груди. Утыкаюсь в них лицом, молясь, чтобы Жан не проснулся от моих всхлипов. Или от приглушённого шипения пара, исходящего от моих располосованных ладоней. Не хочу, чтобы он видел меня такой. Потому что он знал, что так будет. Он пытался меня остановить, а я не послушала. Он понимал, что после мне станет только хуже. И теперь, если он заметит, насколько, больно будет и ему тоже. Потому что я навязала ему это. Втянула его в это. Отравила его этим. После испытанного мной безусловного счастья, пусть и не столь продолжительного, и страх, и горечь потери, и даже злость на собственное бессилие стали ощущаться с обострившейся в сто крат отчётливостью. А я оказалась к этому не готовой, абсолютно. И вгрызающееся в меня попутно ко всему этому чувство вины только усугубляет — всё. И даже если я попытаюсь нырнуть в спасительные дебри самообмана, у меня уже ничего не выйдет. Реальность со всеми её неровно сколотыми острыми краями накрепко заключает меня в свои объятья. Беспощадно впивается в моё нутро так же, как осколки разбитой лампы в мои ладони. И больше не желает отпускать. Потому что я сама выбрала её. И пути назад нет. У меня больше не получится дурачить саму себя. Не получится прятаться от уродливой, болезненной правды — мой отец мёртв, мои друзья погибли, мой дом разрушен. И весь остальной мир на грани исчезновения. Впервые я чувствую себя настолько уязвимой: теперь, без всех своих защитных механизмов, я кажусь самой себе слишком крохотной. На фоне разросшейся до глобальных масштабов катастрофы — кошмарно крохотной и совершенно бессильной. Но... Но — я должна взять себя в руки. Ведь главное сражение ещё не случилось. И я просто не имею права на слабость. Пусть я и не верю, что у нас — у горстки энтузиастов — получится остановить этот кошмар. Да, я не верю в нашу победу, только вот... Только вот отец всегда говорил мне... он... он учил меня верить не в победу — верить в людей. Потому что... потому что без них победа... она не будет иметь никакого смысла. Я с силой тру лицо, размазывая слёзы по щекам. Хватит. Довольно. Соберись, Пик. Сейчас не время упиваться жалостью к себе. Я должна законсервировать свою горечь. И вернуться к своим потерям потом. Когда всё будет кончено — так или иначе. Сейчас я могу лишь запереть их в сердце, отведя каждой своё место. А пережить их, оплакать — как положено, как они этого заслуживают — потом. Но не сейчас. Не сейчас — пока то, ради чего мои близкие погибли, ещё не доведено до конца. Ведь я не могу позволить себе просто так взять и обесценить их жертву. Мне следует... справиться с этим. Как-то. Даже несмотря на удушающее чувство вины за то, что я, в отличие от них всех, жива. За то, что я могу... чувствовать себя живой. И я справлюсь. Должна. Я постараюсь поверить. Не в победу, нет. В тех, кто сражается рядом. В тех, ради чьего благополучия сражаюсь я сама. Постараюсь уберечь тех, кто ещё жив. Тех, кто по-прежнему мне дорог, и тех, кто... кто непостижимым образом вдруг стал мне дорог. Мысль о Жане заставляет меня съёжиться. Опять. Я поступила эгоистично. Спровоцировав его стать частью моей жизни. Жизни, от которой по сути-то осталось всего ничего — даже при условии, что нам каким-то чудом удастся одолеть Эрена Йегера и остановить Гул. Мои тринадцать лет на исходе. И я ничего не могу с этим поделать. А вот с ним — могу. Если отпущу. Если не позволю тому, что между нами произошло, перерасти в нечто... более... осязаемое? Да. Не усложнять — правильнее всего. Ни ему, ни мне это не нужно. Но даже одна мысль о том, что мне придётся оттолкнуть его, опаляет холодом мои ребра изнутри. Каким-то странным образом он помог мне ощутить себя более живой, чем я была все эти годы. Может, дело в обстоятельствах, при которых мы столкнулись. Может, в моём уязвимом состоянии. Но на какой-то краткий миг ему удалось разорвать казавшуюся мне бесконечной спираль из монотонных сожалений, мёртвых воспоминаний и скорби. И жаль, что я не в силах отплатить ему тем же. А вот оградить его от будущей боли — в силах. Надо только собраться с духом и отмахнуться от собственного эгоистичного страха одиночества. За своими размышлениями я теряю бдительность и упускаю момент, когда Жан просыпается. Спохватываюсь только тогда, когда тишину каюты разрезает его хриплый голос: — Ты погасила свет. Я непроизвольно фыркаю. Не это я ожидала услышать в первую очередь. Но если он начал разговор так, значит, не застал мою истерику. Уже хорошо. Наверное? — Я же говорила,  — пожимаю плечами, глядя перед собой и с трудом ворочая языком, — этот тусклый свет меня раздражает. В ответ слышу точно такое же, как и моё, фырканье — мрачное. — Не сиди на полу, — всё-таки ворчит он после небольшой паузы. И я послушно пересаживаюсь на кровать, но спиной к Жану, по-прежнему избегая его взгляда. Дорожки от слёз на моих щеках уже высохли, но я всё ещё не хочу, чтобы по остаткам горечи на моём лице он догадался, что я плакала. Не хочу, чтобы он думал, что я жалею о случившемся. Ведь жалею я совсем не об этом. Всё сложнее. Меня затапливает чувство вины. Перед ним. Перед ними. И мне надо бы всё объяснить, но я трушу. Различаю движение за спиной и слышу тихий всхлип койки: Жан, похоже, переворачивается набок. Колючее одеяло, которым он укрывается и на краю которого я сижу, натягивается. Наверняка сейчас он оглядывает избавленную от последствий нашей страсти комнату, но почему-то никак это не комментирует. Хотя я малодушно надеюсь, что он первым решит всё сам — за нас обоих. Опускаю голову, вцепившись в края койки с такой силой, что кончики пальцев немеют. Не могу заставить себя вымолвить ни слова. Хотя должна. Я должна его отпустить. Должна это прекратить — сейчас, пока не стало слишком поздно. Потому что не должна была вообще ничего начинать. Это только моя вина. И теперь с моей стороны нечестно — молчать. Нечестно, трусливо. И очень-очень больно. Но я... я не могу... — Что-то мне подсказывает, что не будь эта каюта твоей, ты бы уже давно улизнула. Я вздрагиваю. Он всё-таки нарушает эту напряжённую тишину первым — опять. Несмотря на подступающие к горлу с новой силой рыдания, я всё-таки ловлю себя на том, что улыбаюсь. И почему меня до сих пор удивляет то, как точно он ощущает моё состояние? — Пик? Снова скрип — он придвигается ближе. Тёплые пальцы осторожно касаются моей спины, вызывая волну мурашек от поясницы до самого затылка. — Теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я ушёл, да? Нет. Но я должна ответить «да». Только вот по-прежнему не могу произнести ни слова. В моей грудной клетке разверзается полная ледяного воздуха дыра, вытесняя последние крохи собранного с таким трудом тепла. Так и не дождавшись от меня ответа, Жан встаёт. А я всё так же молча смотрю себе под ноги, чувствуя, будто собственноручно, затупившимся до безобразия ножом отпиливаю от себя целый кусок — и никакая регенерация не поможет мне его восполнить. Он одевается, а я, набросив на себя колючее покрывало, подхожу к иллюминатору. По-прежнему боюсь смотреть ему в глаза. Мне стыдно. Мне страшно. Мне больно. Но это правильно. Если он сейчас уйдёт. Если всё кончится здесь, сегодня. Я навсегда сохраню воспоминания об этой ночи. Во всех её оттенках — и приятных, и горьких. Это было ошибкой, да. Но я готова жить с ней, сколько бы мне ни осталось. А вот ему вовсе необязательно тонуть со мной. Да ведь? Так будет правильнее. Да, конечно. Только вот в последний момент, когда он уже почти уходит, я всё-таки решаюсь заговорить. Остановить его. Чтобы признаться — ему, себе — в том, что я эгоистка. Грёбаная эгоистка.