Я не помню, что мне снилось, когда я всё-таки вырубился. Но знаю точно, что это был не кошмар. Впервые за хрен знает сколько дней. Не кошмар. Я просто… спал. Надо же.
Распахнув глаза, я какое-то время пялюсь в потолок, пытаясь сообразить, что именно не так. Что изменилось. А изменилось, кажется, всё. Хотя не буду разыгрывать удивление: я знал, что так и будет. Что воцарившаяся между нами сладкая идиллия по большей части обманка.
Я не вижу Пик, но слышу её тяжёлое дыхание. И примерно представляю, как сильно она сейчас себя корит за то, что не позволила мне вовремя уйти.
— Ты погасила свет, — произношу тихо, чтобы хоть как-то обозначить тот факт, что я проснулся.
Она издаёт странный звук, смахивающий на фырканье. Хотя, может, так она пытается замаскировать свой всхлип? Я не уверен, но что-то мне подсказывает, что без слёз здесь не обошлось.
Наверное, мне стоило бы проявить побольше чуткости. И попытаться как-то её… э-э-э… не знаю, приободрить, наверное? Но все приходящие на ум слова кажутся мне до отвращения фальшивыми. К тому же я никогда не был мастером в утешениях. Как и в разговорах о чувствах.
— Я же говорила, этот тусклый свет меня раздражает.
Точно, говорила. До того, как всё случилось. До того, как мы оба опрометчиво решили перешагнуть черту.
Я передразниваю её странный недосмешок, не представляя, что вообще мне следует сейчас сказать ей в ответ. Как я и подозревал, атмосфера между нами накалилась, но уже в совершенно неприятном ключе. Обмен двумя безликими фразами вышел натянутее, чем можно было бы себе представить.
Да, у меня есть пара догадок о том, как правильнее всего поступить дальше. Но ни одна из них мне не нравится.
Вздыхаю. И, оторвав голову от подушки, кошусь на Пик. Всё-таки не удерживаюсь от бурчания:
— Не сиди на полу.
Она перебирается ко мне на койку, но по-прежнему держит дистанцию. И физически, и мысленно она сейчас очень далеко от меня. И, наверное, я ничего не могу с этим поделать, да?
Приподнимаюсь на локтях, оглядывая каюту. Похоже, пока я спал, Пик навела порядок. Подозреваю, что если бы она могла, она бы и меня перенесла куда-нибудь подальше отсюда. Чтобы уж окончательно избавиться от следов произошедшего.
Прикидываю в уме, сколько часов могло пройти с того момента, как я перешагнул порог комнаты. Интересно, хватились ли меня? Вряд ли. Если бы искали, то явились бы сюда в первую очередь. Я ведь не скрывал, куда иду.
И о том, что в каюту в любую минуту может вломиться Ханджи, я тоже не особо переживаю. Я не знаю точно, сколько сейчас времени, но явно не
настолько поздно, чтобы она отправилась спать.
Ведь спит Ханджи стабильно мало: ложится глубокой ночью, а просыпается всегда за несколько часов до рассвета. Садится за бумаги — документы, карты, планы,
любые бумаги — и клюёт носом уже над ними. Делает пометки, время от времени всё-таки проваливаясь в дрёму. Но упрямо не желая вставать из-за стола до восхода солнца. Потому что ей всегда кажется, что она старается недостаточно.
Я не знаю, входило ли это в число её причуд до того, как она стала командующей, или Ханджи страдает от бессонницы всю жизнь. Мы сблизились с ней только после Шиганшины. Когда выяснилось, что работы у неё прибавилось, а верного и крайне организованного Моблита рядом уже не было. Ей требовалась помощь сначала с раздобытыми книгами и дневниками Гриши Йегера, а затем и с горой текущих бумаг, и как-то само собой вышло, что мы стали проводить с ней больше времени вместе. И я смог изучить почти весь перечень её дурных привычек и маниакальных ритуалов лично.
Поэтому я сомневаюсь, что она вообще явится в каюту этой ночью. Скорее просидит в рулевой рубке до утра, так и не сомкнув толком глаз. Тем более если им с Армином так и не удалось ничего добиться от Елены.
Завязывай, Жан. Не оттягивай момент. Не пытайся отвлечь самого себя от главного. Скажи что-нибудь.
Перевожу взгляд на Пик. Она по-прежнему молчит, упорно занавешиваясь от меня своими волосами. Значит, да. Говорить всё же придётся мне.
— Что-то мне подсказывает, — мой голос звучит хрипло, и я прочищаю горло, а она почти неуловимо вздрагивает, — что не будь эта каюта твоей, ты бы уже давно улизнула.
Подрагивающими пальцами Пик заправляет за ухо непослушную прядь, и я наконец могу разглядеть её лицо — в профиль.
Её губы трогает неуверенная грустная улыбка.
А я вдруг думаю о том, как же она красива. Но не кукольно-абсолютной красотой, как Хистория. Не хищной, вызывающей красотой, как Хитч. И не как Микаса — экзотичной, с налётом аристократичной холодности.
Пик красива красотой спокойной. Свободной. Мягкой. Даже сейчас, в своей печали, она красива. Может, всё дело в её глазах? Громадных, вечно как-то потусторонне мерцающих из-под тяжёлых век. Мда-а-а-а. Похоже, я окончательно размяк, пялясь на неё вот так. Мне даже мерещится, что её бледная кожа светится в полумраке каюты. Докатился.
Даю себе мысленный подзатыльник, но любоваться не прекращаю. Потому что понимаю, что больше такого шанса у меня не будет. Да и эта, нынешняя, мимолётная возможность, собственно, уже на исходе, я знаю наверняка. А мне почему-то кажется важным запомнить её, сейчас, в этот момент.
У неё крупные неправильные черты лица, но настолько безупречно сочетающиеся между собой, что я внезапно ловлю себя на желании нарисовать её — вот такую, неидеально совершенную, — прямо сейчас.
И я удивляюсь этому порыву, потому что не помню, когда в последний раз вообще брал в руки карандаш. Это было в прошлой жизни. Той, спокойной. Наивно спокойной, до войны.
Даю себе глупое обещание, что если выживу, то обязательно сделаю это. Нарисую её. Чтобы точно никогда не забыть.
— Пик, — окликаю я её, придвигаясь ближе.
Она всё так же загадочно молчит, опустив голову. Тогда я провожу пальцами по её спине, касаясь выпирающих позвонков. Она дрожит.
Всё и без слов понятно, но я всё же говорю:
— Теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я ушёл, да?
В моём голосе нет ни обиды, ни гнева. И я их вовсе не ощущаю. Не имею права. Мне просто немного… грустно? Да, пожалуй. Но звучу я абсолютно спокойно. Похоже, я наконец могу похвалить себя за то, что научился контролировать свой тон. Молодец, Жан.
Молодец, блядь, Жан. Какой же ты охуенный молодец.
Принимаю её молчание за ответ и поднимаюсь с койки, стараясь случайно не задеть её. Я был прав: случившееся между нами никаким образом не помогло ей. Мимолётная иллюзия не в счёт. Совсем не в счёт.
Сейчас я должен уйти как можно быстрее, чтобы не сделать ей ещё хуже.
Пока я одеваюсь, она тоже встаёт на ноги. По-детски накидывает грубое колючее покрывало себе на плечи и, трогательно путаясь в нём, бредёт к иллюминатору. Стоит ко мне спиной, в свете, отбрасываемом с палубы, всё такая же — маленькая и хрупкая.
Волосы, прижатые к плечам покрывалом, на его же грязно-сером фоне кажутся чернее, чем есть на самом деле. И определённо находятся в ещё большем беспорядке, чем обычно. Хочется подойти к ней, утешить, пригладить торчащие во все стороны неаккуратные пряди, пригладить её оголённые нервы.
Но вместо этого я тороплюсь к выходу.
— Из нас двоих эгоистка всё-таки я, — вдруг говорит она, и я резко останавливаюсь.
Видимо, она вспоминает то, как я пытался извиниться за случившееся в каюте Фалько. И хочет точно таким же образом извиниться сейчас сама? Ну охренеть.
Оборачиваюсь к ней. Пик всё ещё высматривает что-то там, в куске ночного неба, отрезанном иллюминатором. И, подтверждая мои догадки, еле слышно добавляет:
— Прости.
— Ты это сейчас серьёзно?
Ха. Интересно, как долго я смогу держать себя в руках? Злиться-то уже начинаю. Конечно, нам обоим сейчас, в таком положении, только моих сцен не хватало, но если она продолжит в том же духе…
— Я не должна была… — она медлит, будто с превеликим трудом подбирая слова, — впутывать тебя в это.
— Знаешь, — я всё же позволяю сарказму просочиться в свой тон, — вообще-то довольно обидно, что ты не заметила, что я тоже принимал активное участие в этом самом
впутывании. А я ведь так старался. Всё было настолько плохо?
— На комплимент напрашиваешься? — из её груди вырывается смешок, который тут же переходит во всхлип. Она судорожно втягивает воздух ноздрями, и внутри у меня что-то сжимается. Злость, так и не успев толком набрать силу, отступает. А сам я подхожу ближе, останавливаясь у Пик за спиной. — Именно потому, что мне было настолько хорошо, я… я…
— Чувствуешь себя виноватой? — подсказываю я, потому что она снова замолкает.
— Да.
Она отвечает так тихо, что, возможно, мне вообще кажется, что я слышу её голос, а не мысли. Опускает голову, зарываясь носом в край покрывала. Сопит. Вроде не плачет. Но с ней ни в чём нельзя быть уверенным.
— Пик, — негромко зову я её, но не решаюсь прикоснуться. Она не реагирует. — Не стоит се…
— Ты был прав, — перебивает она меня приглушённо. — Это была плохая идея.
— Конечно, я был прав, — с наигранным бодрым самодовольством отзываюсь я, хотя её слова всё же полоснули по моим внутренностям. — Только ты слишком упёртая, чтобы меня слушать. Иногда, ну так, для разнообразия, знаешь ли, ты могла бы…
— Но я не жалею. И хочу, чтобы ты это знал.
Я вздыхаю и всё-таки дотрагиваюсь до неё. Высвобождаю пленённые покрывалом волосы, расправляю их на её плечах. Начинаю осторожно расчёсывать руками. Возможно, это не лучшее решение, которое можно было бы сейчас принять. Но всё же. Я не могу оставить её. Не в таком состоянии. Я хреновый утешитель, но, по всему выходит, нуждается она сейчас вовсе не в утешениях. Ей просто нужен кто-то рядом. Кто-то, кому не плевать.
А мне совершенно точно не плевать.
— То молчишь, слова из тебя не вытянешь. То перебиваешь, сказать ничего не даёшь. Ты уж определись, — ворчу я, пропуская жёсткие пряди сквозь свои пальцы. И спрашиваю невпопад: — Ты всегда такая лохматая?
— Ага, — слышу в её голосе слабую улыбку. — С детства. Меня так никто и не научил красиво заплетать волосы. У папы никогда не получалось, хотя он очень старался.
Мои руки замирают.
— Извини.
— Нет-нет, продолжай, — торопливо выдыхает она, отнимая укутанные в покрывало ладошки от лица. Я слушаюсь, а она, немного откинув голову назад, добавляет: — Я знаю о тебе больше, чем ты обо мне. Это нечестно. После всего, что было, мне, наверное, нужно тоже поделиться — в ответ. Хоть чем-то.
— Ты вовсе не обязана…
— Не порти момент, — с лёгкой насмешкой прерывает она меня в очередной раз.
Я мягко тяну её волосы вниз, чтобы сверху заглянуть в лицо. На щеках слёзы. Я так и думал.
— А ты прекрати меня перебивать, — бурчу я, целуя её в макушку. — Взяла в привычку.
Она снова фыркает, и теперь я точно знаю, что это всхлип.
Делю её волосы на равномерные прядки. Никогда прежде не заплетал кому-то косы, поэтому сомневаюсь, что в итоге у меня получится хоть что-то приемлемое.
Пик, немного помолчав, всё-таки продолжает:
— Помнишь, ты спросил, почему я решила стать воином?
Я спросил, почему она добровольно обрекла себя на мучения с ебучим титаном, но если опустить тонкости формулировок, то…
— Да, помню.
— Из-за отца. Ему нужны были лекарства. И это был единственный способ обеспечить ему лечение. Я решила, что должна это сделать.
— Решила? Сама? И как он этому отнёсся? — вполголоса спрашиваю я, неумело переплетая её жесткие пряди. Со стальными тросами обращаться было куда проще. И не так волнительно. Ведь это и впрямь
момент, который я не должен сейчас испортить. Осторожно добавляю: — Ты ведь была совсем ребёнком, Пик.
— Была. Да. И наверное, он должен был разозлиться, но он… он просто никогда толком этого не умел, — Пик украдкой, будто стесняясь своих слёз, утирает краем покрывала глаза. — Потому что был слишком добрым. Может, даже чрезмерно добрым для того мира, в котором мы жили. Он… он просто расстроился. Когда понял, что мне осталось всего тринадцать лет.
Её волосы выскальзывают у меня из рук, и я по-идиотски застываю. Блядь. Я ведь совершенно об этом не вспоминал. Сколько… сколько ей остаётся? Год? Два? Как я мог вообще упустить из вида такую, сука, важную деталь?! Она же… о-о-о, чёрт. Я ведь действительно думал о чём угодно, но не об этом. А она… она живёт с вполне чётким осознанием, что у неё в запасе совсем немного времени.
Моя реакция не остаётся не замеченной. Ну ещё бы. И Пик, мрачно хмыкнув, уточняет:
— Теперь понимаешь? Почему я эгоистка?
— Перестань так себя называть, — с трудом справившись с собой, отрезаю я и кладу ладони на её подрагивающие плечи. Легонько её встряхиваю. — Что за мания у вас всех такая, а? Топить себя в злоебучем океане чувства вины.
Она начинает смеяться.
Интересно, я когда-нибудь привыкну к вспышкам её веселья в самые неподходящие для этого моменты?
— И это говоришь мне
ты? — довольно быстро придя в себя, качает головой она. — Сам-то из этого чувства на берег хотя бы время от времени выбираешься? Нет?
— Пик, послушай…
— Жан.
Она, вот же заноза, снова не позволяет мне ничего сказать. Сбрасывает с плеч мои руки, поворачивается ко мне, задирает голову и впивается в моё лицо своим глубоким, пытливым взглядом. Как и тогда, в лесу.
Подумать только. Всего сутки назад я увидел её впервые. За это время изменилось почти всё. И при этом не изменилось ничего. Мы по-прежнему те двое. Бывшие враги, пытавшиеся несколько раз друг друга убить.
Я никогда не смогу забыть то, как выпускал в неё громовые копья. Одно за другим. Как пытался уничтожить её. Не смогу забыть. Как и то, что произошло между нами сегодня.
Не знаю, что она смогла прочесть в моих глазах, но Пик неожиданно улыбается. Едва-едва. Но улыбается.
— Не будем всё усложнять, хорошо?
Честно говоря, я не до конца осознаю, что именно она под таким расплывчатым предложением имеет в виду. Но уверенно киваю в ответ. Потому что в целом я понял, чего она от меня хочет, ещё в первые минуты своего пробуждения.
Просто нам каким-то чудом всё-таки удалось обойтись без драматичного расставания. И сохранить некое подобие взаимопонимания, не закатив при этом сцен. И не устроив случившемуся детальный разбор на составляющие — по винтикам.
Она не отталкивает меня окончательно, а меня это уже устраивает. И я буду рядом столько, сколько понадобится. Какую бы роль она для меня ни выбрала. Ведь давить на неё я не имею никакого права.
— Спасибо, — она тянется к моему лицу и ласково проводит по щеке ладонью.
— За то, что так быстро согласился? — я перехватываю её руку и осторожно целую холодные пальцы.
— За то, что всё понимаешь.
Я прищуриваюсь.
— Ну, не сказал бы, что действительно
всё, я ведь имею дело с тобой. Но основную суть я всё-таки уловил, да.
Пик смеётся, отнимая ладонь, и касается ею своей головы, ощупывая новую — кривобокую — причёску. А я почему-то смущаюсь. Смущаюсь
сейчас, хотя буквально недавно творил с её телом вещи пооткровенней, чем обычное заплетание кос.
Ну не идиот ли.
— Жаль, здесь нет зеркала, чтобы я могла посмотреть на то, что у тебя получилось, — её улыбка становится уверенней, а слёзы в уголках глаз высыхают, почти.
— В капитанской каюте оно наверняка есть, — усмехаюсь я.
— Ладно, настало время признать, что несмотря на недостатки, эта каюта меня вполне устраивает.
— Это потому, что кое-кто помог тебе распробовать все её достоинства.
Она всё ещё смотрит на меня с улыбкой. И благодарностью. Что бы мы ни решили, для нас обоих важно не отрицать случившееся.
— О, определённо этот кое-кто знатно постарался, — она мелко кивает. Я улыбаюсь в ответ, а Пик подцепляет пальцем кончик косы и перекидывает её через плечо вперёд. Затем пару раз медленно вертит головой из стороны в сторону, не сводя с меня взгляда. — Ну как? Теперь мои волосы нравятся тебе больше?
— Мне они нравились и лохматыми, — я пожимаю плечами.
— Врёшь же.
Вместо ответа тянусь к ней и с нарочитой медлительностью распускаю косу, а потом так же демонстративно взлохмачиваю ей волосы. Почти так же, как было.
Пик собирается что-то на это сказать, но начало её фразы тонет во внезапном зевке. Она смущённо прикрывает рот ладошкой и несколько раз хлопает глазами. Умилительно.
— Значит, тебе всё-таки
нужно время от времени спать, — мягко замечаю я, подталкивая её в сторону кровати и одновременно придерживая, чтобы она не запнулась о покрывало, всё ещё волочащееся за ней нелепым шлейфом. — Ну вот, ты уже еле шевелишь ногами. Отдохни, Пик. С утра ты должна быть в форме.
Она послушно подходит к койке, взбивает подушку, а затем всё-таки ложится, не сводя при этом с меня глаз. На её лице застывает какая-то не очень понятная мне эмоция, но, возможно, я просто никогда не видел её по-настоящему сонной. И ничего странного в её взгляде на самом деле нет.
— Побудешь со мной, пока я не усну? — почему-то шёпотом просит она.
Я присаживаюсь на край койки и деловито поправляю покрывало на её плечах.
— Хочешь, чтобы я рассказал тебе сказку на ночь? — с напускной серьёзностью спрашиваю я, а она усмехается, прикрывая глаза.
— Расскажи мне лучше о своём детстве.
Её просьба меня удивляет, и я непроизвольно хмурюсь.
— Из всех тем ты выбрала самую скучную, Пик. Это совершенно неинтересно.
Она выпростает из-под одеяла одну ладошку и с закрытыми глазами нащупывает мою руку, лежащую на койке. Накрывает её своей.
— Мне — интересно, — вот же упрямая. — Расскажи, каким ты был.
Я сдаюсь, хотя на самом деле мне не очень хочется обо всём этом вспоминать. Я ни с кем не обсуждал своё детство. Ой, да я вообще раньше ни с кем ничего толком не обсуждал, если на то пошло. Даже с Марко. До Пик я не наблюдал за собой такой тяги к разговорам. В любом виде. И это странно. Учитывая, что в ответ она действительно почти ничем не делится.
— Ну хорошо, ты сама напросилась, — бурчу я, прочищая горло. — Я был избалованным и очень —
очень — неприспособленным ребёнком. Я вечно ныл и меня постоянно дразнили. Говорил же, не так уж это интересно.
— Дразнили? — Пик приподнимает веки, и в её сонных глазах, вопреки сказанному мной, и в самом деле плещется неподдельный интерес.
— Ага. Я… не то чтобы я… ох, ну ладно, я был пухлым и неповоротливым, — выпаливаю я, и слышу её тихий смех. Он вовсе не обидный, поэтому тоже улыбаюсь. — Что, так сложно в это поверить?
— Немного.
Она снова прикрывает глаза, но лёгкую улыбку с лица не стирает. А я всё-таки рассказываю дальше, глядя перед собой, в пустоту:
— Конечно, потом я прилично вытянулся, но дразнить меня не переставали. Потому что мама… она меня опекала сверх меры. Всю себя тратила… ну, только на меня, получается. Отец нас бросил — типичная история. И она очень старалась компенсировать его отсутствие. И всё это вылилось в чрезмерную заботу. Которая меня душила. И портила.
Я чувствую, как холодная ладонь Пик ободряюще сжимает мои пальцы. Очень хочется спросить у неё о её матери, потому что до этого она упоминала только отца. Но я не осмеливаюсь. Думаю, Пик сама расскажет, когда будет готова.
Если у нас когда-нибудь будет ещё одна возможность поговорить об этом. Или вообще... поговорить.
— И как ты с этим справлялся? — спрашивает Пик тихо.
— Ужасно, — нехотя продолжаю я. — Она буквально тряслась надо мной, и в школе меня из-за этого постоянно задирали, а я бесился. У меня тогда вообще не было друзей, поэтому я рос… ну, озлобленным, наверное. И да, напоминаю, очень избалованным. Если честно, я не особо виню тех, кто не мог меня выносить.
— Думаю, я бы смогла с тобой дружить, — уверенно заявляет Пик.
Уголки моих губ дёргаются в усмешке.
— Вряд ли. В последний год перед поступлением в училище я стал абсолютно не управляемым. Пожалуй, даже хорошо, что я всё-таки уехал из Троста и пошёл в кадеты. Из меня там выбили хотя бы часть дерьма, которым я был под завязку напичкан.
— А что случилось в тот год? — я молчу, а Пик, поглаживая мою руку, негромко уточняет: — Ну перед тем, как ты уехал. Почему стало хуже?
Медлю, но потом всё-таки отвечаю:
— Мама вышла замуж. И мне до сих пор стыдно вспоминать о том, как я на это отреагировал. Я и так-то вёл себя отвратительно. Но когда в нашем доме появился посторонний, я… я вообще слетел с катушек. Я хотел перебраться в столицу, чтобы оказаться подальше от них. Потому-то вообще и пошёл в училище. Чтобы попасть в военную полицию. И никогда не возвращаться домой.
— Вы так и не помирились? С мамой?
— Я попросил у неё прощения, когда всё-таки решился навестить. Она, конечно же, даже и не думает на меня обижаться, хотя стоило бы. Не думаю, что моих редких визитов достаточно, чтобы… ну, как-то всё полноценно исправить.
Меня и в самом деле всё ещё терзают угрызения совести. За то, как я себя вёл. За то, что многого не сделал, хотя возможность была. И учитывая, что сейчас, в этом ебучем хаосе, только
мои родные в гарантированном порядке, а я так с ними толком не помирился…
Да. Да. Да-а-а. Пик права. Я сам беспрестанно барахтаюсь в чувстве вины, не торопясь выбираться на берег. Поводов у меня для этого — завались. В какой аспект моей жизни не ткни. Всюду умудрился что-то испоганить.
Пик больше ничего не отвечает, и её рука на моих пальцах больше не шевелится. Дыхание её выровнялось. Рассудив, что она наконец уснула, я осторожно высвобождаю свою ладонь и поднимаюсь с койки.
Зачем-то снова поправляю покрывало и легонько провожу рукой по её волосам. Они ведь мне действительно нравятся. Любыми.
Отхожу от кровати и, стараясь ступать бесшумно, иду к выходу.
— Помнишь, я сказала тебе, что ты не так ужасен, как сам о себе думаешь? — её голос в очередной раз за эту ночь настигает меня у самой двери. Меня распирает смех: она, кажется, так и не позволит мне сегодня уйти.
— Спи, Пик.
— Помнишь? — настойчиво переспрашивает она, хотя звучит особенно лениво: похоже, и впрямь на грани того, чтобы провалиться в сон.
— Конечно, помню, — отвечаю я мягко.
— Помни. И никогда об этом не забывай, ладно?
По моим внутренностями с тихим шипением разливается тепло.
— Ладно.
Я жду с полминуты, держась за ручку двери, но Пик больше не издаёт ни звука, и я, удовлетворённо кивнув, наконец открываю её. В каюту просачивается тусклый рыжий свет из коридора.
— Жан.
Я не выдерживаю и начинаю смеяться. Негромко, потому что одной ногой уже вышел за порог.
— Да?
— Утром мне понадобится новая рубашка, — сквозь сонные нотки в её тоне пробивается лёгкое веселье.
Ах, да. Точно. Её рубашку мы привели в абсолютную негодность.
— Я что-нибудь придумаю, — отвечаю, всё ещё посмеиваясь. — Спокойной ночи.
И прикрываю за собой дверь, чтобы избавить её от возможности в очередной раз меня задержать. Ей и в самом деле нужно было выспаться, но сомневаюсь, что пока я в её каюте, она сможет полноценно расслабиться.
Когда я разворачиваюсь и сталкиваюсь взглядом с Энни, на моём лице по-прежнему пляшет идиотская улыбка.
— О.
Это единственное, что я могу исторгнуть. От неожиданности я даже толком не успеваю стереть с себя остатки веселья. Энни же окидывает меня с ног до головы своим традиционным бесцветным взором, который на деле может значить всё что угодно.
Она стоит у одной из соседних кают — своей. Той, что они делят с Микасой. Видимо, собиралась войти, когда в коридор вывалился я.
Мысленно прикидываю, каким она меня сейчас видит. Растрёпанным. Неуместно весёлым. Расслабленным. Ну заебись.
— Это не моё дело, — спокойно говорит Энни, пожимая плечами. Хотя вслух я не успеваю ничего произнести.
В этом есть некая идиотская ирония. В том, что именно Леонхарт знает о моей личной жизни куда больше, чем остальные. Та, что даже без своего ебучего кристалла, под пытками лишнего слова не скажет. Я ведь и впрямь могу спать спокойно. От неё о моих постельных подвигах никто не узнает.
Морщусь.
Даже в мыслях не хочу называть произошедшее с Пик обычной интрижкой. Пусть и ограничится это всё одной ночью.
Это совсем не то, что было у нас с Хитч. Хотя, со стороны Энни, возможно, всё так и выглядит. Чёрт.
Честно, я даже не знаю, что собираюсь ей сказать, но зачем-то окликаю её, когда она толкает дверь своей каюты, не посчитав нужным продолжать разговор.
— Энни.
Она поворачивается ко мне. На лице всё то же холодное равнодушие. Я делаю несколько шагов по направлению к ней, а сам уже жалею, что остановил её. Может, я хочу убедить не её? А в первую очередь себя?
— Ты не обязан передо мной оправдываться, — монотонно отзывается она. Её голос звучит низко и хрипло. Либо она просто давно ни с кем не разговаривала, либо проплакала несколько часов подряд. А возможно, и то, и другое. Учитывая обстоятельства. — Я не хотела бы, но я в курсе всех… тонкостей ваших отношений.
Я хмурюсь.
— Что?
— Хитч тоже не святая, — снова пожимает плечами Энни. Арсенал её жестов немногим разнообразнее, чем диапазон эмоций.
Блядь, она не о Пик, она о Хитч.
Что, герой-любовник, запутался в своих женщинах?
Досадливо отмахиваюсь от проснувшегося так не вовремя внутреннего голоса. Ну да, Хитч далеко не святая. Я знал это всегда. Я был одним из нескольких её интересов, и едва ли меня это вообще когда-то беспокоило. Да и сейчас, по сути, не беспокоит.
— Дело не в Хитч, — сдержанно подбирая слова, всё-таки начинаю оправдываться. — Я не хочу, чтобы ты…
Замолкаю, различая за спиной шаги. Энни выглядывает за моё плечо, и на её каменном лице отражается какое-то блеклое подобие усмешки. Ещё не успев обернуться, я понимаю, кого увижу.
Микаса движется в нашу сторону, неся в руках явно тяжёлый ящик так, будто тот ничего не весит. Мой первый инстинктивный порыв — броситься ей на помощь, но я привычно себя одёргиваю: она никогда в этом не нуждалась. И не только потому, что фантастически сильнее любого из нас.
Она оглядывает меня с ещё большим безразличием, чем до этого Энни. Хотя, казалось бы, куда уже? А я смотрю на неё в ответ, осознавая, что пропасть между нами после произошедшего сегодня ночью, стала только шире. Хотя сама Микаса даже не подозревает о существовании этой самой пропасти. Просто потому, что для неё никогда не существовало никаких «нас».
Ловлю себя на мысли, что больше не испытываю по этому поводу никакой тоски. Только какую-то тошнотворную усталость. Забавно.
Нихуя не забавно, Жан.
— Ханджи тебя искала, — сообщает мне Микаса, поравнявшись с нами, но так и не останавливаясь. Проходит мимо. Как всегда. — Она в рулевой рубке с Армином.
— Хорошо, спасибо, — на автомате отвечаю я, обращаясь уже к её неестественно прямой спине.
Перевожу взгляд обратно на Энни и с удивлением замечаю, что она полноценно хмурится. Надо же.
Хмурится. Смотрит на дверь каюты, из которой я вышел, и хмурится. Наве…
Ну бля-я-я-ядь.
Меня настигает позднее озарение.
Она всё это время думала, что я был с Ханджи.
Ну, естественно. Она годами в одностороннем порядке слушала бредовую и лишённую всяких оснований болтовню Хитч, которая отчего-то вбила себе в голову, что мои отношения с Ханджи подозрительно фамильярны. Наверняка, она вывалила свои дурацкие суждения и на Леонхарт.
А сейчас до Энни дошло, что в каюте осталась не Ханджи. А Пик.
— Именно поэтому я хотел тебе всё объяснить.
Она наконец перестаёт пялиться на дверь и переводит глаза обратно на меня, а я удивляюсь ещё раз: вместо осуждения различаю в них растерянность.
— Но вы же… вы…
Впервые на своей памяти я вижу Энни такой.
— Мы — что? — уточняю, потому что она, видимо, так и не осмелится продолжить. —
Враги? Ты серьёзно, Леонхарт?
Услышав свою фамилию, Энни мигом преображается. Будто срабатывает какой-то условный рефлекс. И она вновь напускает на себя привычный максимально отстранённый вид.
— Как? — только и спрашивает она с таким равнодушием, будто на самом деле ей не так уж и важно услышать мой ответ. — После всего, что было.
Если бы откровенным, мне и самому хотелось бы знать,
как.
Из-за беспощадного темпа сменяющих друг друга событий, у меня так и не было полноценной возможности переварить происходящее. Сейчас я скорее плыву по течению, не особо загадывая наперёд. Потому что неизвестно, что нас всех ждёт утром. Что нас ждёт, когда мы догоним Эрена.
Если догоним Эрена. Скорее всего, мы все погибнем.
Да, нам всем сейчас приходится мириться с вещами, с которыми, как мы когда-то думали, мы никогда не столкнёмся. И мыслить категориями, о существовании которых мы даже не подозревали.
Но чёткого ответа на вопрос «как» у меня нет до сих пор. Хотя я всё же отваживаюсь произнести:
— Вот именно.
Было. Ты лучше меня должна представлять, какой ужас прямо сейчас, в эту грёбаную секунду, творится в мире. Так что если и осталось хоть какое-то понятие сторон, то мы теперь все на одной.
Она молчит. Недоверчиво обдумывает то, что я сказал? Глядит-то Энни буквально сквозь меня, а на лице её по-прежнему ни единой хоть сколько-нибудь различимой эмоции. Сложно сказать, о чём именно она сейчас размышляет. Но что-то мне подсказывает, что волнует её совсем не то, что происходит между мной и Пик. Она примеряет ситуацию на себя.
Хитч ведь была не единственной, кто часами торчал у её кристалла.
Пусть Армин и пытался скрыть свои визиты, все мы прекрасно знали, где он пропадал. Не представляю, набрался ли он смелости поговорить с Энни об этом сейчас. Признался ли. Но если она в своей спячке всё же слышала болтовню Хитч, то слышала и его. А значит...
Ой, блядь, это вообще не моё дело.
Устало вздыхаю, но почему-то всё-таки продолжаю говорить дальше:
— Может, конечно, в таких обстоятельствах и удобнее всего цепляться за последний оплот старой жизни. Делить мир на чёрное и белое, например. Но мы все завязли даже не в сером, Энни. Мы по уши в красном. В крови. Забыла, что произошло утром? Так что едва ли мы должны называть друг друга врагами. Как раз после всего, что было.
Энни на мои слова никак не реагирует.
Тогда я, решив, что достаточно на сегодня расплескивания патетики впустую, собираюсь обойти её, застывшую истуканом. Наверное, следует оставить её наедине со своими мыслями — какими бы они у неё там ни были. В конце концов это ведь нихрена не моя проблема. Никакой ответственности за её душевное состояние я не несу.
Мы даже не друзья. Вряд ли ими когда-то были. И уж точно не будем.
Но Энни вдруг хватает меня за руку, не позволяя пройти мимо. И я поражённо замираю.
— Ты так складно распинаешься, — она разжимает пальцы сразу же, но мне кажется, что я всё ещё ощущаю её стальной захват на своём запястье. — А сам до сих пор не ответил на мой вопрос. Райнеру ответил. Но не мне.
Она, что, про то, смогу ли я её простить за смерть Марко? Заебись.
— Хочешь сказать, для тебя это действительно важно? — хмыкаю я.
Мы стоим боком друг к другу, по-прежнему избегая зрительного контакта.
— Это значит «нет»? — всё так же спокойно уточняет Энни.
Я жмурюсь и тру указательным пальцем переносицу. Вот уж о чём я совершенно точно пока не готов говорить. Но, возможно, завтра мы все и вправду погибнем. И тогда всё это не будет иметь никакого значения. Уже ни для кого.
— Ты, может, и не помнишь, — сдавленно начинаю я, всё ещё не открывая глаза, — но в тот день, в Тросте, ты спасла мне жизнь. Марко и Конни, два придурка, забивших хрен на приказы, естественно —
естественно — не могли остаться в стороне. А ты могла. Но всё же ринулась мне на помощь вместе с этими идиотами. И спасла меня. В последнее мгновение. Я ведь уже распрощался с жизнью, когда появилась ты.
— Я ничем не рисковала.
Она по-прежнему старается звучать равнодушно, но я улавливаю лёгкую дрожь в её интонациях. И да. Я сомневаюсь, что так уж
ничем. Она рисковала своим прикрытием. А значит и собственной жизнью — так или иначе. Но давить на неё нет желания. Поэтому просто пожимаю плечами:
— Но ты ничего от этого и не выигрывала. Как и в тот наш первый бой, когда ты прикрыла Конни. Как и в...
Энни не выдерживает и с ощутимым нетерпением перебивает меня:
— К чему ты клонишь?
— Тебе не было на нас плевать. Хотя ты должна была нас ненавидеть.
Она молчит, а я всё-таки наконец поворачиваю голову и смотрю на неё. Сбоку, сверху вниз. На её лице всё то же непрошибаемое выражение. Вот у кого мне нужно поучиться контролировать свои эмоции.
— Я не могу дать тебе однозначного ответа, — вполголоса продолжаю я. Будь это кто-нибудь другой, я бы положил ему ладонь на плечо и ободряюще сжал. Но это Энни Леонхарт. Если я рискну провернуть с ней нечто подобное, то точно останусь без руки. — Скорее всего, в такой ситуации его и не существует. Но, возможно, тебе будет достаточно знать то, что я... я просто не имею права тебя осуждать. Не после всего того, что мне самому пришлось сделать.
Она кивает. И я понимаю, что никакой другой реакции я от неё не дождусь. Поэтому всё-таки ухожу, и Энни больше не предпринимает попыток меня задержать.
У выхода на палубу я оборачиваюсь и совсем не удивляюсь, заметив, что она так и стоит на месте, по-прежнему пялясь куда-то в пространство перед собой.
Я соврал самому себе, заявив, что её душевные терзания меня не волнуют.
Мы не в силах искупить наши грехи. Даже если мы каким-то чудом сможем спасти мир, это не перечеркнёт всё то, что нам пришлось сделать на пути к этой победе. Но, кажется, я наконец-то понял, зачем прошлой ночью Пик завела разговор о паре Перевозчика и отклонённом им копье.
Чтобы хотя бы одному из нас стало легче.
Пусть даже в данном контексте речь идёт не о камне, снятом с души, а о крохотной пылинке.
***
Погружённый в мрачные мысли, я в рекордные сроки миную весь корабль и оказываюсь у рулевой рубки. Стучу в дверь, слыша приглушённые голоса Армина и Ханджи по ту сторону.
— Это, наверное, Жан! — излишне эмоционально восклицает Ханджи, и я расцениваю это как приглашение войти. — Ну и где ты пропадал?! Живее заходи. Живее, ну! Мне так много нужно тебе сказать. А ты даже не торопишься! Что, приказы командующей больше не имеют никакого веса, да?!
Ханджи мечется по крохотной рубке от стены к стене, с запальчивым энтузиазмом размахивая руками в такт своим словам. А я прицельно осматриваю комнату и понимающе усмехаюсь, насчитав четыре пустые кружки по разным её углам.
Ханджи просто противопоказано пить кофе.
Переглядываюсь с Армином, а тот виновато разводит руками. Ну конечно, разве мог он её остановить? Теперь, когда капитан большую часть времени отмалчивается, на Ханджи вообще никакой управы нет.
— В чём дело? — я прохожу к развёрнутой на столе карте, возле которой топчется Армин, и с интересом изучаю проложенный маршрут. — Мы знаем, куда лететь?
— Ну конечно, знаем! — вскрикивает Ханджи прямо за моей спиной, а я от неожиданности подпрыгиваю на месте. — Чего придуряешься?!
Перевожу беспомощный взгляд на Армина, но тот смотрит на меня с явственным подозрением:
— Конни сказал, что ты с Пик, — осторожно начинает он, и я буквально слышу, как с бешенной скоростью завертелись винтики в его большой умной башке. — Разве она не рассказала тебе, что нам удалось узнать от Елены?
О, ну замечательно. То есть она присутствовала при допросе Елены, но сама ни словом об этом при мне не обмолвилась? Не то чтобы у нас было так много возможностей говорить именно об этом. Но всё же мимолётно упомянуть о таких важных новостях Пик могла бы.
Ведь теперь я, похоже, единственный, кто не в курсе, что происходит.
— Конечно, рассказала, — бурчу я, нахмурившись. И замечаю, как щёки Армина опаляет румянец смущения. О, ну блядь, естественно, он догадался! Он тут же отворачивается, пряча глаза, но я всё же наклоняюсь к нему и тихо, чтобы Ханджи не услышала, добавляю: — Расскажешь мне всё потом сам.
Он пару раз шустро кивает, по-прежнему избегая моего взгляда и отчаянно краснея. Даже и не подумаешь, что передо мной всё тот же человек, который в критические моменты способен сохранять полнейшее хладнокровие.
— Тогда сразу к делу! — абсолютно не замечая никаких заминок, провозглашает Ханджи.
И не замолкает следующие полтора часа, практически не позволяя ни мне, ни Армину вставить ни слова. Она инструктирует нас уж слишком детально и затрагивает вопросы, касающиеся не только завтрашнего полёта. Поэтому всё это время меня не покидает неприятное чувство, будто она заранее готовится к худшему из исходов. Впрочем, учитывая масштаб проблемы, с которой нам предстоит столкнуться, и мои собственные тягостные мысли, винить Ханджи в излишнем пессимизме и желании перестраховаться, я не стану.
Возможно, мы действительно просидели бы в рубке до самого утра, если бы не появившийся капитан. Армин, заметив его на пороге, тут же резко соскакивает с места и чуть не опрокидывает стул, на котором до этого сидел.
— Капитан! Я думал, мы договорились, что...
— Тч-ч, — Леви нацеливает на него указательный палец здоровой руки и недовольно щурит глаз, — лучше помолчи, пацан. Хватит пытаться спровадить меня в каюту.
— Что, тоже не спится? — бодро усмехается Ханджи, салютуя капитану очередной кружкой с дымящимся в ней кофе. — А я всё гадала, когда ты соизволишь к нам присоединиться.
Армин порывается подойти к капитану и подставить ему плечо помощи, но под его тяжёлым взглядом всё-таки не решается. Как и я, со стороны наблюдает за тем, как тот ковыляет через всю рубку к карте.
— Что за дурная привычка пачкать всю доступную посуду, — морщится капитан, брезгливо отодвигая одну из многочисленных пустых кружек Ханджи, оставленную ею на самом краю стола. — Неужели так трудно хлестать эту дрянь из одной?
Ханджи с демонстративной беспечностью делает очередной шумный глоток, а Леви закатывает свой единственный глаз и вздыхает:
— Рассказывай, что ты там распланировала.
— Вам надо поспать, — неуверенно начинает Армин.
Он пододвигает ему свой стул, а сам косится на меня в поисках поддержки. Но я конечно же, предусмотрительно молчу. Как будто Армин не понимает, что это бесполезно.
Уверен, что капитан собирается сражаться вместе с нами. Он и так достаточно отлёживался. И вряд ли захочет пропустить финальную битву. Даже если это отнимет у него последние силы.
— Это вам надо поспать, — вяло огрызается капитан, даже не глядя на нас. Опускается на стул и без ярко выраженного интереса изучает карту. — Брысь отсюда.
— Но...
— И скажите дежурящим на кухне людям Азумабито, чтобы заварили чай, — продолжает Леви, не обращая никакого внимания на попытку Армина возмутиться. Кажется, это первая действительно длинная фраза, которую я услышал от капитана за последние дни. Прогресс. — Я это жидкое дерьмо пить не собираюсь.
— Есть, — я резво подскакиваю на ноги, буквально за шкирку увлекая сопротивляющегося Армина к выходу.
Под возмущённые восклицания Ханджи, оскорблённой тем, что Леви снова пренебрежительно отзывается об обожаемом ею кофе, мы покидаем рубку. За годы, проведённые бок о бок с этими двоими, я научился различать, когда их лучше всего оставить наедине.
Хотя я даже примерно не могу представить, что они чувствуют в такие моменты. Когда особенно остро ощущается то, что их осталось всего двое. И все их соратники, с которыми они начинали свой путь, мертвы.
Но и Ханджи, и капитан оба нуждались в этих моментах. Особенно сейчас. Ведь эта ночь и в самом деле может стать для нас всех последней. И поэтому нам с Армином больше нет места в рубке. Даже если они просидят там до утра за привычной перебранкой. Это их время.
— Ну и кто из нас пойдёт заваривать чай? — вздыхаю я, перехватывая недовольный взгляд Армина. Никаких людей Азумабито на кухне не было и в помине, мы оба это знаем.
Он одёргивает рубашку и пожимает плечами почти с той же флегматичностью, что и Энни недавно.
— Видимо, я.
Похоже, Армин всё-таки планирует вернуться не только для того, чтобы осчастливить капитана чашкой чая.
Что ж, пусть попробует.
Я уверен, что, несмотря на своё непреодолимое желание всё контролировать, он сбежит от неловкости через неполные пятнадцать минут. Не думаю, что его хватит на большее: обычные споры Ханджи с капитаном любого стороннего слушателя выбивают из равновесия. Потому что они, подначивая друг друга, абсолютно не церемонятся в выражениях.
После потери всех своих товарищей, они, конечно же, невольно стали ближе. Но оттого и хлестать друг друга издёвками стали изощрённей — теперь уж точно не стесняясь ничего и никого. Без аккумулирующего колкости с обеих сторон Эрвина им со временем стало намного сложнее общаться иначе.
А Армин, как бы он ни пытался, не сможет заменить его.
Блядь. Чувствую укол совести, как и всегда при подобных мыслях.
— Ох, ну и упрямый же ты, — фыркаю я, пряча глаза.
Не хочу, чтобы Армин догадался, о чём я подумал. Но... он наверняка сам думает точно так же. И, вполне возможно, думает об этом постоянно.
***
Мы идём по верхней палубе, и Армин, несмотря на то, что всё ещё дуется на меня за то, что я почти силком вытолкал его из рубки, делится со мной подробностями разговора с Еленой.
О Пик он так и не спрашивает. Ничего.
И я уж не знаю, только ли потому, что его эта тема настолько смущает. Наверняка его, в отличие от той же Энни, проблема разделения на стороны уже давно не беспокоит.
Это ведь Армин. Он не может иначе.
Ведь несмотря на все планы Ханджи — основные, запасные, тщательно продуманные и откровенно бредовые — для него единственной привлекательной опцией остаётся разговор с Эреном. Пусть даже при этом идея с динамитом тоже принадлежит ему.
Армин спускается на нижние палубы, а я бреду к нашей с Конни каюте. И почти не удивляюсь, обнаружив, что он, как и все остальные, до сих пор не спит.
Сидит за столом, спиной к двери, и что-то усердно строчит. Когда я вхожу, он даже не оборачивается. Судя по разложенным перед ним исписанным листам, занимается Конни этим не первый час. И прерываться явно не собирается.
— Ты всё это время был с ней? — неестественно ровным голосом спрашивает он, когда я молча прохожу мимо него к своей койке.
Ругаться с Конни у меня нет никакого желания, поэтому предпочитаю сделать вид, что не замечаю его натянутых интонаций. Хватит с меня на сегодня разговоров. Пожалуй.
— Я был в рубке с Ханджи и Армином, — вытянувшись на кровати в полный рост, я зеваю. — А ты чем занят?
— Ничем.
Я всерьёз рассчитывал, что он мне ответит? Зачем я вообще спрашивал? Я ведь и так знаю, что пишет он письмо. Матери. Он делает это всегда, перед каждой новой битвой и после каждого переломного момента в наших жизнях.
Потому что не теряет надежды, что однажды она сможет их все прочесть. И боится, что сам он не доживёт до этого дня.
Но узнал я о страхах Конни не от него самого. Просто как-то раз случайно подслушал, как он обсуждал свои письма с... с Сашей.
Ну вот.
Я не уверен, что именно послужило основным рычагом внезапному витку моих мыслей. Может, вопросы Пик о моём детстве. Может, сама ситуация, в которой мы все оказались. Может, набирающее обороты дурное предчувствие о завтрашнем дне. А может, всё сразу. Но впервые за эти годы я начинаю думать о том, почему же долгое время у меня не было друзей.
Я вспоминаю, каким заносчивым засранцем я стал только из-за того, что так было проще всего справляться с не прекращавшимися нападками. И вместо того, чтобы хоть кому-то довериться, я ещё сильнее отгораживался от окружающих, попутно нападая первым, чтобы лишить их преимущества. И я упорно следовал той же модели поведения, став кадетом. Потому что иначе не умел.
Ко всему происходящему в годы службы в училище я относился с пренебрежительным отчуждением. Я ведь думал только о себе. Мечтал о военной полиции и комфортной жизни. И мне моё поведение казалось вполне обоснованным и естественным. Разумным.
Я считал остальных стадом тупоголовых деревенщин с мировоззрением, зашоренным идеалистическими штампами.
И Марко был единственным, кому хватало терпения общаться со мной. Но он погиб, так и не узнав, что стал моим самым первым настоящим другом. Близким другом. Может, он догадывался, как много значил для меня. А может, и нет. Я никогда не узнаю наверняка. Ведь духу признаться вслух у меня так и не хватило. А доказать что-то поступками я не успел. И может, поэтому после его смерти все важные решения я принимаю с оглядкой на него.
Кошусь на Конни. Он по-прежнему что-то усердно пишет, непроизвольно высунув кончик языка, и пальцами свободной руки трёт лоб.
— Кому ты их доверяешь? — всё-таки рискую заговорить я.
Встрепенувшись, Конни смотрит на меня с нескрываемым удивлением. Похоже, он думал, что я давно уснул. Да и услышать нечто подобное от меня явно не ожидал.
— Чего?
— Письма, — я переворачиваюсь набок, чтобы удобнее было удерживать зрительный контакт. Конни хмурится. — Кого ты просишь их хранить? Кто-то ведь должен передать их твоей матери.
Если с тобой что-то случится.
Конни отворачивается. И молчит так долго, что поначалу я решаю, что отвечать он не собирается.
— Я отдаю их Микасе, — всё же выдавливает он из себя, принимаясь нервно крутить в пальцах ручку. Я воздерживаюсь от комментариев, но Конни наверняка чувствует моё замешательство. Поэтому поясняет: — Из нас всех у неё всегда больше шансов выжить.
Логично.
— Ты ведь тоже думаешь об этом, да? — спрашивает Конни у меня раньше, чем я успеваю задать следующий вертящийся на языке вопрос. — Что ничего у нас не получится. И что завтра мы все нахрен сдохнем, так и не успев его остановить.
— Да.
Конни, по-прежнему глядя на письмо перед собой, фыркает. А я усмехаюсь.
— Что? Не думал, что я вот так сразу признаюсь?
— Я вообще удивлён, что ты сейчас в принципе со мной разговариваешь, а не зарылся в собственные мысли, — он снова поворачивается ко мне и вопросительно выгибает правую бровь. — Ты здоров?
— Ну не одному же тебе на пороге смерти вести себя странно.
Конни швыряет в меня ручку и отрывисто хмыкает, когда она впечатывается мне прямо в лоб, потому что я не успеваю увернуться.
— Очень по-взрослому, — с наигранным недовольством ворчу я и запускаю ручку обратно.
Конни с готовностью её перехватывает и вновь возвращается к своему письму, посчитав разговор оконченным. А я пару раз нерешительно открываю и закрываю рот, порываясь его продолжить. В итоге начинаю злиться на самого себя. И когда всё-таки выпаливаю давно заготовленный вопрос, мой голос звучит слишком резко:
— О чём ты ей пишешь?
Во взгляде, которым Конни меня одаривает, намешано столько разных эмоций, что в первое мгновение я полноценно теряюсь. Изумление, ярость, благодарность, недоверие. Он будто бы одновременно обрадовался, что я наконец об этом спросил, и натуральным образом разозлился из-за того, что я лезу не в своё дело.
— Нет, серьёзно, что с тобой? — он обвиняюще нацеливает в мою сторону ручку. А затем демонстративно принюхивается. — Ты что, пьян? Где на этой грёбаной посудине ты умудрился найти пойло?
Я рассерженно рычу, рывком отворачиваясь к стене. Койка из-за моих резких телодвижений протестующе скрипит.
— Не хочешь отвечать — не надо.
Закрываю глаза, но понимаю, что едва ли смогу уснуть из-за охватившего меня раздражения.
Поэтому заканчиваю тем, что сверлю злым взгляду стену, мысленно считаю до ста и пытаюсь выровнять дыхание, ведь недовольное сопение выдаёт меня с головой.
А когда дохожу до семидесяти восьми, Конни всё-таки вполголоса говорит:
— Последнее письмо я писал перед Либерио. За это время, сам знаешь, произошло... столько... столько всего.
Я хмурюсь, медленно поворачиваясь к Конни лицом.
— Ты рассказываешь ей всё?
— Преимущественно, — он бездумно стучит ручкой по столешнице, раскачивая её двумя пальцами. — Некоторых вещей ей обо мне, конечно, лучше не знать.
— А... про... про случившееся с Фалько ты напишешь? — осторожно уточняю я.
Конни чешет в затылке, криво усмехаясь.
— Должен бы. Но пока... пока не знаю, как. Надеюсь, что она поймёт, почему я так поступил, но... я... — он замолкает, прикрыв глаза, и делает несколько глубоких вдохов. И шёпотом добавляет: — Я не уверен.
— Конечно, она поймёт, Конни.
— А вдруг решит, что её сын просто трус? Как и все, будет считать нас... будет считать
меня предателем?
Приподнимаюсь на локте и со всей твёрдостью, на которую только сейчас способен, произношу:
— Скажу это только один раз. И то только потому, что не уверен, что мы сможем пережить завтрашнюю бойню. Так что слушай и запоминай. Ты смелый, Конни. Смелее многих, кого я знаю. И уж точно смелее меня самого. Я уверен, что когда твоя мама узнает обо всём, она
поймёт, ясно? И будет тобой гордиться.
Если бы не обстоятельства и тон разговора, меня бы позабавило то, как после моих слов округляются и без того громадные глазищи Конни. Он явно шокирован. Впрочем, я и сам от себя подобного не ожидал.
Но я и впрямь не могу знать, что нас всех ждёт дальше.
Пусть и не хочется представлять всё
так, но, возможно, это действительно наш последний разговор.
Конни вдруг начинает смеяться. И в первое мгновение я напрягаюсь, думая, что у него началась истерика. Но, приглядевшись, решаю его всё же не бить. Он в порядке. Относительном, но — порядке.
— Понятия не имею, что на тебя нашло, — икая, Конни утирает выступившие на глазах слёзы обеими руками, и качает головой, — но спасибо. Пусть твоя откровенность и пугает меня до усрачки.
Я с силой откидываюсь на спину, и койка подо мной жалобно взвывает. Чувствую себя максимально неловко. Если мы завтра всё-таки выживем, Конни будет припоминать мне этот пиздецки трогательный момент до самой смерти.
Охрененно.
— Нет, правда, спасибо, — миролюбиво, без насмешки, продолжает он, видимо, потому что я молчу и никак больше не реагирую. — После всего дерьма, которое на нас свалилось... здорово вот так... ну, поговорить. Мне... да, мне этого не хватало.
Понимаю, о чём он. Без уточнений понимаю. Поэтому выпаливаю едва слышно:
— Мне тоже её не хватает.
Боковым зрением улавливаю, как Конни замирает в нелепой позе. А правой щекой снова ощущаю его полный недоверчивого изумления взор. Ведь даже несмотря на всё то, что я обрушил на него буквально двумя минутами ранее,
таких признаний он от меня уж точно не ждал.
Потому что прежде я излишне упрямо избегал обсуждения этой темы. Даже думать о Саше я себе запрещал. Рана ещё кровоточила, и я не был уверен, что справлюсь. Поэтому обрывал самого себя всякий раз, как только речь заходила о её смерти. Обрывал собственные мысли, обрывал попытки окружающих заговорить со мной об этом. Заталкивал все сожаления, всю свою боль в самые глубины глубин, не веря, что однажды всё же найду в себе ресурсы вернуться к ним. И пережить. На то, чтобы пережить смерть Марко, у меня ушли годы.
— Я... я не успел сказать ей... что я...
Кажется, я переоценил свои силы.
Вздыхаю.
Рано. Ещё слишком рано. И больно. Не представляю, как остальные с этим вообще справляются.
— Она знала, — слышу в тоне Конни ту же непоколебимую уверенность, с которой я сам недавно вещал.
Он меня понял. Не мог не понять. Киваю. С благодарностью. С облегчением. А затем всё же спрашиваю. Сдавленным шёпотом спрашиваю:
— А ты? Знаешь?
— Конечно.
Может, и Марко тоже знал? Хочется верить.
Конни возвращается к писанине, а я, разрешая себе ещё немного повспоминать кадетские времена, пялюсь в потолок каюты. Молчание, повисшее между нами, больше не кажется напряжённым. И под размеренное шуршание ручки Конни и шелест страниц его бесконечного письма, я начинаю засыпать.
Мои тягучие мысли, курсирующие где-то на грани реальности и сна, вдруг переключаются на Пик, и я, вспомнив о своём обещании, вздрагиваю.
— Ты не знаешь, где на этом чёртовом корабле я смогу найти чистую рубашку? — хрипло интересуюсь я, не особо беспокоясь об оправданиях, если Конни вдруг спросит, зачем она мне.
Не думаю, что после всего услышанного от меня этой ночью, подобный вопрос его удивит.
— А хрен знает, — как я и ожидал, голос Конни спокоен и лишён какой-либо подозрительности. Кошусь на него. Он, не отрываясь от письма, пожимает плечами. — Наверное, в капитанской каюте.
Тут я не выдерживаю и начинаю тихо посмеиваться. Объяснить такую реакцию будет сложнее, но я действительно не могу удержаться.
— Кажется, ты всё-таки как-то умудрился найти выпивку, — бурчит Конни, естественно не понимая причин моего веселья. — Так что и рубашку отыщешь сам.
Я засыпаю с улыбкой на лице и с мыслью о том, что утром мне всё же придётся наведаться в капитанскую каюту.
И о нависшей над нами всеми угрозе смерти я больше не думаю.
