Приручая бурю

Сидеть за столом с голой задницей Алентир считал занятием обременительным и вульгарным, а натягивать на себя, столь хорошо провёдшего время, бельё и штаны — ещё и непродуктивным. Пришлось задуматься и о ванной; такими темпами щедро запасённая слугами в бочки вода грозила скоро закончиться, оправдывая все на свете байки об альтмерском чистоплюйстве, однако жалеть — не получалось… Тем более что состояние, в каком Алентир планировал оставить простыни, должно это впечатление… немного сгладить. — Ты не помнишь, куда я дел свою сумку? — Вот, — Гай свесился с кровати, выцепил её за ремень и кинул в Алентира, присвистнув. — Ты в ней камни носишь? Или набросков так много? Давай, показывай. А то знаю я вас, морячков, наобещаете бедной девушке портрет, а потом поминай как звали… Он нагло ухмыльнулся, состроил преувеличенно невинное лицо и похлопал ресницами. — Держи, — Алентир вытащил для него альбом и вложил в протянутую руку. — Только сразу предупреждаю: если решишься позировать, дело затянется. Да и за результат я не поручусь. Меров он не рисовал почти никогда; по правде сказать, не очень-то и умел, и, кажется, ни одного такого рисунка в альбоме не было, только “цветочки и птички” и всё, за что зацепился взгляд — красивые вещи, ткани и украшения… пусть даже сам Алентир почти ничего не носил кроме крупных, иногда — немного вычурных колец. Пока Гай листал альбом, можно было пойти помыться. После — попробовать реанимировать зайца... — Слушай, да я же буду первым разумным существом на этих страницах! А, нет… Вижу, ты не любитель рисовать людей и меров. Милый парень. Брат? Сын маминой подруги? Случайное полуденное видение? Алентир напрочь забыл, кого он там мог начеркать, потому, такой же заинтересованный, заглянул Гаю через плечо, а когда разглядел задремавшего в кресле Тэрона — фыркнул. — Я не грежу двенадцатилетними мальчиками. Это… племянник, — сказал он, надеясь, что заминка вышла не слишком заметной. Раз уж записал Ремана себе в братья, нужно идти до конца, верно? — Он и правда — очень славный. — Любишь детей? Своих завести не хотелось? Думая, что ответить, Алентир вытянул новую ленту и подвязал себе волосы наверх, чтобы не замочить, а амулет на “Возврат”, наоборот, стянул и засунул в один из потайных кармашков. В конце концов, в самом крайнем случае нужное заклинание можно сотворить и так, пусть оно потребует больше времени и концентрации; а сейчас ничего лишнего на себе — и в себе — нести не хотелось... как и вываливать на Гая этот конкретный клубок из дурно пахнущих личных историй. — Пока что мне хватит нашего маормерского сына, — отшутился он — и дезертировал к ванной. После, уже с очистившимися душой и телом, он проводил туда Гая — немного распустив руки, но тот ни против полуобъятия с поцелуем, ни против шлепка по заднице не возражал, — потом расчесал и перевязал волосы — большую часть оставил распущенными, а передние пряди убрал, чтобы не мешали, — и принялся спасать ужин. Заяц, оставленный без присмотра, заметно приуныл и чуть ли не корочкой льда покрылся, но Алентир немного его взбодрил и выложил по куску на тарелки; потом приготовил ещё вина и принёс уже опробованные в бою кружки. Гай выбрался из ванной, снова замотавшись в каджитскую юбку — смотрелось, конечно, экзотично, но зато надеть и снять было очень легко. Он ещё и покрутился на месте, сделав несколько па какой-то народной коловианской плясовой — так, что юбка закрутилась у ног — и только потом присел, наконец, поесть. На еду особенно не налегал — хоть Алентирову стряпню похвалил, — а вот вина жадно выпил всю кружку и налил себе ещё. Следом он переместился к Алентиру на кушетку и развалился, сложив ноги ему на колени — которые, конечно, немедленно попали под любопытные ладони… Гай глотнул вина и чуть ли не заурчал, как большой кот. — Тир, — пробормотал он, запрокидывая голову. — Тир. Откуда же ты свалился, с Массера или с Секунды?.. Готовишь дичь, трахаешься как аэдра, рассказываешь про свой калан и себя, а обо мне знаешь, что я умею воровать фрукты и пригреваю нереид. — Да, ты уж прости... Мне не раз говорили, что я слишком люблю слушать звук своего голоса, — неловко пошутил Алентир, но, вмиг посерьёзнев, добавил: — Это не из-за того, что мне не интересно, тут всё… наоборот. Я просто не знаю, что вправе выспрашивать. Боюсь, что если полезу, куда не ждут, ты передумаешь связываться со мной. Сбежишь куда-нибудь на Акавир... — У нас с тобой полно чужих тайн по карманам. Голос у тебя красивый, этого не отнять. — Надеюсь, не только голос, — Алентир усмехнулся, превращая бездумное кокетство в очередную шутку, и, не давая Гаю возможности вставить слово, признался: — Но сам я… довольно скучный, если начистоту. Не герой, не шпион, не великий воитель: самый обычный мер, что иногда помогает... уладить какое-нибудь щекотливое семейное дельце. — Сдаётся мне, что семья у тебя высоко сидит и далеко глядит. Но я тоже не буду спрашивать. Целее оба будем. Не хочу ничего знать про твои дела. Может быть, тогда ещё раз увижу. — У него дёрнулся мускул на щеке. — Что? Много о себе мню? Алентир покачал головой — мысли роились в ней, как перепуганные пчёлы. Со всеми этими эвфемизмами о братьях и дядюшках его, кажется, чуть ли не в родичи к королевской семье записали!.. Может, рассорить Аланвэ с женихом и сосватать её за так удобно овдовевшего Ремана, чтобы на самом деле с ним породниться? Сестрица будет Тэрону прекрасной мачехой. Кто-то обязательно вспомнит, что калан её матери каких-то шесть поколений назад занимался исключительно виноградарством — но ведь и не такие союзы случались в последнюю сотню лет среди саммерсетских кинлордов? С инбредной депрессией шутки плохи! Алентир снова мотнул головой и встретился с Гаем глазами. Тот успел допить вино и встал, чтобы взять ещё бутылку, но ждал ответа. — Я был бы рад, — признался Алентир и, перебарывая себя, пояснил: — Увидеться с тобой после. Если боишься, что я сбегу от тебя на Акавир, то ты просчитался, причём по-крупному. — А может, лучше дёру дать? Смотри. Род занятий тёмный. Могу ножом пырнуть, могу душу… высосать. Калана нет: родился в коловианской канаве. А ещё бастард. Но это можно и так понять. По роже видно, — Гай растянул указательными пальцами глазницы и высунул язык, хихикнув. — Так что Дракон в каком-то смысле и есть мой дядюшка. Если тебе правда интересно. Обычно никому нельзя играть с такими мальчиками, но теперь ты знаешь мои сильные стороны. — Хватит нахваливать свой товар, керум! Ты ведь уже его продал, я — твой с потрохами. — Пхах… интересно, кем ты меня видишь?.. Я не настоящий Лорд, но и не вор, Тир. Просто есть нужные связи. Я… драконий глаз, а чаще ухо или коготь. Иногда красный ромб — это и есть красный ромб. Он тебе нравится?.. Вместо ответа Алентир поднялся тоже, обошёл его со спины, приобнял, второй рукой отвёл на грудь волосы; коснулся проклятого ромба губами. Нельзя было не ощутить вплетённых под кожу чар: неясных по свойствам, но едких, тяжёлых, вплавленных не в плоть даже — в сам анимус, в тонкое тело! Что-то болезненно сжалось у Алентира в груди. “Никто не должен быть собственностью”, — говорил ему Гай, вот только его самого Дракон бесцеремонно пометил. Как только посмел?! Гай неловко поймал его застывшую руку и положил к себе на бедро, под запах юбки, заставляя отвести ткань и погладить шрамы. — Я здесь тоже чувствую... Ты чудной, Тир. Я до последнего думал, что игра какая-то. Ну, если так, то грош мне цена. Но жалеть не буду. — Я умею играть и врать, но слова — это всего лишь слова, и ничего боле. — Он вздохнул, легонько поцеловал Гая в местечко между плечом и шеей, втянул носом запах его, смешанный с римменским апельсином — и отстранился, встал так, чтобы видеть его лицо. — Мы оба при случае обращаемся с ними ловко — но гниль никакими словами не замаскируешь. Ты видел, как я живу и что делаю, какие решения принимаю… И как я к тебе отношусь, видел тоже. — Не обижайся, но такие, как ты, поднимают нос… вот такой нос… очень высоко, и проходят мимо, шипя что-нибудь вроде “жалкий эфем”. Это скорее смешно. Но твой нос любопытный, да? Сразу не поверишь. — Такие, как я? — Алентир хмыкнул. С “не обижайся” обычно начинается самое обидное, что только можно услышать, но он постарался не принимать близко к сердцу, а то, что могло бы звучать враждебно и зло — смягчить интонациями: — Такие, как наш приятель Нагавэ Талимион ‘лэн ‘Инесиль, есть везде. Что, данмеры лучше? Или имперцы, спасители всея Тамриэля? У меня, слава Аури-Элю, есть и своя голова на плечах — ни брат, ни калан за меня не думают и не решают. — Прости, — Гай отвёл глаза. — Хотел сказать, что удивлён, а вышло только задеть. Так поможешь с волосами, нет? — Всё в порядке, — Алентир улыбнулся и, подтверждая свои слова, тыльной стороной ладони погладил Гая по плечу. — Мне даже лестно знать, что я для тебя такой особенный... Устраивайся поудобнее: сделаю что смогу. Послушно усевшись на стул, Гай замер и даже закрыл глаза. Замолчал. Видимо, жонглировать словами выходило хуже, чем фруктами? Впрочем, сейчас — не ему одному. О своих навыках цирюльника Алентир, вероятно, создал не слишком-то верное впечатление, пусть и ни единым словом не врал. Он и правда однажды стриг Ремана. Им обоим было тогда где-то по двадцать пять: Алентир, получив увольнительную, заявился во дворец, воспользовавшись приглашением друга — которого накануне какой-то тупой придворный умудрился перепутать с отцом. Реман, конечно, взбесился — так, как умел: молча, непроницаемо, наглухо отгородившись от мира и ничего никому не показывая — копил внутри эту злость, травил сам себя... С равным успехом она могла бы рассеяться или прорваться наружу — резко, болезненно — кровью, перемешанной с гноем. Алентир и не помнил уже, с чего вообще предложил его подстричь, но получилось неплохо: не без огрехов, но зато Ремана — отпустило. Да и с отцом его уже было не спутать... Конечно, у Ремана Карудила такое лицо, что никакой неудачной стрижкой его не испортишь, но незапланированно выбритые виски ему шли — Алентир очень скверно подровнял височные пряди, пришлось... импровизировать, — и как-то само собой получилось, что они оба с тех пор виски выбривали. С Гаем пришлось тяжелее — с первых шагов, ещё когда Алентир должен был просто намочить ему волосы, а вместо этого зарылся в них пальцами и начал массировать кожу на голове — а Гай, ничуть не облегчая положение, тихонько охнул и поднял подбородок. В одном Алентир однозначно был никудышным цирюльником: долженствующую беспристрастность он сохранить не сумел... и даже не попытался. Казалось бы, только сейчас — аккуратно разбирал волосы на пряди, а вот уже — царапает голову, касается за ушами и ниже — легонько, кончиками пальцев ласкает шею, поглаживает — с куда большей силой — плечи... Гай реагировал… скорее тонко, чем бурно. У него менялось лицо; вздёрнулись вверх брови, приоткрылись губы, и общее выражение являло собой нечто вроде удивлённого восторга. Он словно слушал свои ощущения, как музыку в исполнении редкого по слаженности большого оркестра: боялся их спугнуть, и боязно было — спугнуть его самого, так внезапно глубоко погрузившегося в момент. По-хорошему Алентир бы… смотрел на него и смотрел, подыгрывая руками — но оставлять Гая с полученной от капитана Плохой Погоды причёской было бы слишком жестоко. Пришлось собраться с духом и всё же пустить в ход ножницы. Волос было жалко. Матушкина родня Гая не обидела — уж точно не в этом. У него были дивные волосы: мягкие и густые, красивого серебристого цвета; не обесцвеченные, как у того же Саморхи, а наоборот, словно вобравшие в себя всё — шум Абесинского моря, и солнце Коловии, и золото подлинного альтмери, Красу Рассвета и самые чистые, самые яркие её краски — чтобы потом соединиться в этот живой и чувственный белый. Алентир спасал, что мог, но стричь всё равно пришлось очень коротко: то, что раньше струилось ниже лопаток, теперь лишь едва прикрывало шею. Гаю, однако, шло. Короткие, мягкие, чуть вьющиеся на концах пряди красиво обрамляли лицо и оттеняли смуглую золотую кожу; подчёркивали его выразительные, витальные черты, широкие скулы, и сочный манящий рот, и — драгоценного янтаря глаза, в которых хотелось, как мошке, застыть... и провести так вечность. — Любуешься плодами своей работы? — Любуюсь, — кивнул Алентир. — Тобой. И, наклонившись, поцеловал.