Чужой выбор

— Признаться, молодой человек, я озадачен, — тягуче произнёс Акула, неприятное выражение на его лице будто колыхалось, как поверхность потревоженного стрекозами пруда: губы скривились в раздражённой улыбке, он не скрывал её, но будто сдерживал желание наорать, памятуя о покровителе мальчика, который о своём подопечном вовсе не забывал и не исчезал в тумане, как большинство родителей или опекунов. — Уже второй раз за год первая группа просит перевести новичка, а ты ведь и двух месяцев здесь не пробыл. Акула ждал какой-то ответ: извинения, оправдания, согласие на перевод в другую группу или хотя бы потупленный взгляд. Но юноша никак не отреагировал на слова директора, всё так же сидел, сцепив пальцы в замок на коленях, смотрел лениво мимо него, без страха, без смущения, но и без дерзкого вызова, совсем почти безразлично. Такой взгляд можно было назвать ехидным, стоило парню улыбнуться, но он не улыбался, и Акула никак не мог понять, что у него на уме. Акула подождал ещё пару минут, сверля воспитанника взглядом, но так ничего и не дождавшись, раздражённо фыркнул. — Первая — самая образцовая группа, — объяснял он, как для отсталых. — Они бы не стали злоупотреблять моим доверием и опять просить о переводе по пустякам, но и идти на поводу у их хотелок, не разобравшись, я не хочу. — Так не идите. — Ты предлагаешь мне закрыть глаза на проблемы в вашей группе, что ли? — Ну да. Акула часто заморгал — такого ответа он не ожидал. Не совсем наглость, но излишняя прямота, так иногда разговаривал Слепой. — Я директор или кто, по-твоему?! — Послушайте, — выдохнул парень, — вы сами сказали — образцовая группа. Вам ли не знать, насколько я поднимаю средний балл успеваемости. Если меня перевести, этот балл быстро затеряется в среде разгильдяев. Меня всё устраивает, переводиться я не хочу, да и проблем, на самом деле, своим товарищам не доставляю. Просто бешу кое-кого, кто любит говорить за всех, вот и всё. Тоже мне сюрприз в таком-то месте. Акула покраснел. Он сам бы хотел спустить всё на тормозах, несмотря на то, что просьбу о переводе подписали все члены первой группы, но то, что щенок говорил так, будто позволяет ему это сделать, злило. И будто это — само собой разумеющееся пренебрежение вопросами дисциплины в Доме, что, вообще-то, было не так уж далеко от истины. Теперь, если Акула отпустит его просто так, считай, пошёл у него на поводу. Акула не мог похвастаться тем, что хорошо разбирался в людях (взять хотя бы четыре его развода), но тут он будто видел парня насквозь: тот мог без труда подчиняться чужим правилам, но при этом готов был на многое ради своих целей, врать и лицемерить — не его, скорее он бы промолчал, если не хотел спорить. Он словно и не скрывал того, что у него за душой. Может, ему и нечего было скрывать, а может, и души-то не было. — Я слышал, ты подружился со Стервятником. Хочешь в третью? — предложил Акула. — Нет. — Что ж… Я позвоню твоему опекуну, — угроза была, конечно, пустой, тот так же скажет оставить всё, как есть. — Хорошо. По серым пустым глазам Акула понял — тому всё равно, потому что ничего не изменится, переведут его или же нет. Только для Акулы; придётся отчитаться в министерство, какого чёрта поднявшая было голову со дна успеваемость резко ухудшилась и что директор собирается в связи с этим предпринять. А ничего. Очевидно, что ничего. — Да что же ты такого вытворил?! — взвился Акула. — Ведь не из-за курения же опять в опале! Парень ничего не ответил, даже плечами не пожал.

***

Он вспомнил свои первые дни в Доме. Как сидел в приёмной, следил, как Лоцман листает женский журнал и хмурясь вчитывается в какие-то советы о модных тенденциях весны или о чём-то подобном, слушал доносящиеся из кабинета директора голоса. Слов было не разобрать, но по интонации понятно — его нахваливали. Причём нахваливал не тот, кто привел сюда, не тот, кто хотел сбыть его с рук, а директор, которому вообще-то новичок посреди учебного года, да ещё на выпускном году был не нужен. Видимо, читал характеристики, лист успеваемости, список наград с региональных олимпиад по математике, то, чего в этой дыре сто лет не видывали. Что не видывали, парень догадался по покосившемуся забору, по отборной маркерной брани, мелькавшей тут и там на стенах, по лицам подростков с цветными ирокезами, драными коленками и татуировками, смоливших за углом и, судя по запаху, прямо в коридорах. И почему он, такой весь не в пример чистый и старательный ботан, был здесь, тоже ему было весьма очевидно — когда учебный год перевалил за половину, и так трудно организовать перевод, тем более в учреждения круглосуточного пребывания. А когда нужно спрятать кого-то, кому так-то почти стукнуло уже восемнадцать, выкинуть с глаз долой, избавиться, то всплывали вот такие вот заведения. Когда дверь директорского кабинета открылась, парень даже не пошевелился, а взгляд отвёл от Лоцманского журнала, только когда к нему обратились напрямую. — Что ж, всё обговорено, мне пора, — его законный опекун уже натянул своё понтовое пальто, что означало: прощанье не будет долгим. — Звони мне в любой момент. Я постараюсь приезжать каждую неделю. Он смотрел парню как будто в лицо, но избегал глаз. Тот же, напротив, уставился в ответ снизу вверх и улыбался, будто ему было жаль, вот только не понятно, кого — себя или ответственного взрослого, прикрывавшего заботой свои подлость и страх. Что ж, он его понимал, отчасти он и сам был виноват, подливал же масло в огонь, и теперь им совсем не по пути. Его проводили в комнату, когда опекун уехал. Лысеющий воспитатель с отёкшим и скучным лицом рассказывал про правила и порядки, что вызывало желание рассмеяться, глядя на проходящих мимо жильцов этого впечатляющего заведения. Те смотрели на новичка с любопытством, но не более, чем на прошмыгнувшую мимо дворовую кошку. В комнате, однако, сразу стало ясно — группа, в которую его определили, следовала вышеозначенным правилам с должным усердием. Кровати стояли ровными рядами, отделённые приличным расстоянием друг от друга, заправлены были чуть ли не под линеечку, а на спинке каждой койки аккуратно висело ослепительно белое полотенце. Никакого хлама вокруг, картинок или фотографий на стенах, даже ни одной личной вещи на прикроватных тумбах, лишённых и пылинки, разве что учебники и книжки, сложенные аккуратными стопочками. Что ж, порядок — это хорошо, если не ему о нём заботиться, в конце концов, грязищу и хлам он не любил, хоть и педантичной чистоплотностью не отличался. Он свалил свои вещи на предоставленную ему койку, заправленную казённым шерстяным одеялом в клетку, и огляделся. Глазу зацепиться было не за что. — Ну, я оставляю тебя с товарищами, — сказал воспитатель. — Они тебе все расскажут. Удачи. В комнату аккуратной цепочкой вкатывались те самые товарищи, все как один в белых рубашечках и отглаженных брюках, будто ждали за дверями сигнала от своего воспитателя. Или он специально привёл его сюда, точно зная, в какую минуту они появятся. И как только этот унылый мужичок вышел, к новенькому подкатил парень в очках с очень серьёзным видом. Остальные не решались, хотя было видно, что двоим румяным и улыбчивым парнишкам страсть как не терпелось первыми затеять знакомство. Но они будто ждали позволения от парня в очках. Ну ясно — негласный лидер. — Я Джин, — лидер уверенно протянул ладонь, и новенький пожал её, вежливо улыбаясь. Он собирался представиться, но его перебили: — Своё имя называть необязательно, здесь тебе дадут другое. Новичок удивленно изогнул брови, но промолчал. Джин продолжал: — Поймёшь. Ты, должно быть, заметил, что дисциплина в Доме хромает, но это не касается нашей группы. У нас всё строго, мы же не безответственные идиоты, мы хотим чего-то добиться в этой жизни. Новичок пожал плечами — ну как скажешь. Его заинтересовало, как Джин назвал это место Домом. Наверное, это оттого, что многие здесь с детства, как он слышал, и своего дома и семей не имеют. Что ж, наверное, это даже было своего рода трогательно. — Список правил и расписание тебе даст Профессор, — Джин кивнул на хмурого паренька с карандашом, торчащим из-за уха. — А остальное, я уверен, уже есть желающие рассказать. По любым вопросам можешь обращаться ко мне, я с радостью помогу. — Спасибо. Новенький смотрел на Джина сверху вниз и раздумывал, не было бы более вежливо сесть, когда разговариваешь с неходячим, но тот так смотрел, что садиться не хотелось. Не сказать, что глаза Джина были злые или суровые, скорее напряжённые и вовсе не такие дружелюбные, каким он хотел казаться. Это не пугало и не расстраивало — естественная реакции на чужака в своём тесном мирке, главное не шатать стенки этого мирка, и это пройдёт. — Вопросы? — А где у вас курилка? — поинтересовался новенький. Он подозревал, что везде, стоит выйти за дверь. Но Джин говорил о правилах, поэтому не лишним было бы уточнить. Джин поражённо распахнул глаза, а потом нахмурился. За его спиной кто-то испуганно охнул. — У нас не курят, — протянул Джин, без злобы или угрозы, ровно, даже спокойно, будто объяснял новичку не известные тому до селе истины, будто зачитывал пункт из тех самых правил. — Ну ясно, что не здесь. А где? На улице? — Ты совсем не понимаешь?! — теперь, кажется, Джин начинал злиться, но всё ещё держал себя в руках. — Вообще не курят! — Не заливай, — новичок ухмыльнулся так, будто пытался выдать наползающую на лицо язвительную улыбку за обаяние. Джин нетерпеливо вздохнул, поправляя очки. — У нас в группе это не приветствуется. Прошу тебя даже не начинать. — Ну что ж, прошу меня извинить за принесённые неудобства, — парень немного помолчал, поджав губы. — Так где курилка? Джин резко вдохнул, яростно раздувая ноздри, а сзади кто-то хохотнул, но тут же заткнулся.