nameless

      В его комнате было мрачно, так темно и тихо, что у всякого редкого гостя, приходившего справиться о его самочувствии, ненароком складывалось ощущение, будто это место давно уже никому не принадлежало и никому не было нужно. Старые, все в дырах и непонятных пятнах занавески едва пропускали солнечный свет; он никогда не раздвигал их, предпочитая ярким солнечным лучам угрюмый полночный мрак, словно отшельник, поселившийся в самой гуще непроходимого леса. Пространство, на котором ютился этот неизвестный человек, было захламлено, пыльно, на полу тут и там валялись книги, очевидно брошенные на полуслове, местами даже ни разу не открывавшиеся; там же, поверх книг, в беспорядке лежали холсты, палитры, использованные банки из-под масляных красок, и вся эта картина унылого беспорядка каким-то неведомым образом сама наводила на посетителей этого места тоску и отчаяние. Никто из тех, кому доводилось посещать его скромную квартиру, не желал более возвращаться в столь отталкивающее, непритягательное место. И всё же хозяин этого подземелья не смел надеяться на лучший удел.       Его жизнь была, за неимением подходящего слова, весьма похожа на то, как выглядела его комната – пустая, но в то же время забитая бесполезным хламом, скучная и безотрадная, и то, что должно было бы доставлять ему радость, - рисование картин, - на деле же являлось мучительным бременем, которое он взвалил на свои плечи, коль скоро ничего другого в жизни не имел. Каждый день он проводил, стоя перед холстом с кистью в руках и обдумывая, какой же сюжет ему стоит вообразить, какую историю рассказать, настолько поразительную и невероятную, что любого человека, раз увидевшего его работу, никогда не смогло бы поразить нечто иное. Он стоял днями и ночами, иной раз даже прочерчивал контуры и делал первые мазки, но в какой-то момент отстранялся и ужасался намеченной работе. Он был неказистый, маленький человек, не имевший за душой ничего, кроме отчаянной жажды признания.       Ему нравилась одна галерея, которую он посещал столь часто, что в один момент она стала казаться ему родным домом, куда он, в отличие от своей настоящей комнаты, хотел возвращаться. Галерея была небольшой, в ней выставлялись лишь репродукции великих картин и изредка – работы местных мастеров, но нигде более он не испытывал такие сильные эмоции, как там. Однажды он заметил, что кроме него и смотрителей залов никаких других посетителей больше нет, и в какой-то момент начал воображать, каково это было бы – оказаться на стенах самому, среди всех этих чудесных работ кисти великих художников. Он проникся этой идей так сильно, что всякий раз, приходя в галерею, начинал лихорадочно касаться полотен, трогать каждый мазок, представляя в голове, как некий мастер умело выводил линию за линией, сочетал краски и переносил их на холсты, как под опытной рукой художника рождались волшебные сюжеты, достойные выставляться на крупнейших выставках. С каждым разом он всё отчаяннее стремился слиться с портретами неизвестных дам, с натюрмортами и величественными пейзажами, мечтал воплотиться в образах богов Античности, и с каждым разом его собственное желание творить всё уменьшалось, тлело и растворялось. То, что породило восхищение и трепет, любовь к искусству, становилось похожим на маниакальную зависть, единственное светлое чувство в его жизни обращалось против него самого.       Его комната, до этого и так захламлённая, начала походить на склад использованных инструментов: повсюду валялись исчерканные чертежи и испорченные холсты, банки с красками стояли открытые на столе, тумбочке, под кроватью и рядом с ней. Иные были опрокинуты, из-за чего разные цвета, смешиваясь в одно неопределимое нечто, расплывались по комнате грязным пятном. Занавески были плотно задёрнуты. Он рисовал как помешанный, кисть металась по очередному холсту словно в лихорадке, вырисовывая нечеловеческие образы. Сгорбленный, с понурой головой, он смотрел на свои работы, не замечая в них и капли сходства с теми великими полотнами, что висели на стенах маленькой, почти никому не известной галереи. И тогда сердце его наполнялось такой злобой, ненавистью к самому искусству, к каждому из тех, кто творил сюжеты, достойные вечности, что он бросал кисти, раздражаясь, срывал холсты с подрамника и в отчаянной злости рвал их. Выдохшись, он вдруг осознавал, как нелепо было его поведение и как болело его сердце при виде уничтоженных полотен. Его жизнь, освещённая волшебным проявлением искусства, предназначенным для умиротворения и исцеления, оказывалась осквернена мерзкой завистью и беспомощностью.       Он возненавидел себя и каждый день, когда ему требовалось брать в руки кисти и пытаться писать. Он возненавидел Рафаэля, Вермеера, Моне, Репина и Айвазовского, думая о том, как благосклонна судьба к одним и как злосчастна по отношению к другим. Он возненавидел талант, за которым не мог увидеть упорства и усердия. Он перестал ходить в галерею.       Его жизнь, унылая и несчастная ранее, совсем перестала быть похожей на жизнь человека. Лишённая смысла, коим было рисование, она потеряла для него всякую прелесть, и теперь он проводил свои дни, бездумно мотаясь по улицам и наблюдая за прохожими. Ему претила мысль, что кто-то может быть счастлив, когда он сам, разуверенный в красоте бытия, так несчастен. Он наблюдал за мальчишками, без устали пинавшими мяч и кричавшими что-то неразборчивое в порыве энтузиазма; за прелестными тётушками, что трепетно ухаживали за цветами в садах; за юными дамами, студентками консерватории, прилежно репетировавшими одни и те же отрывки раз за разом. Он наблюдал эмоции, чувства, которые не умел понимать и не хотел даже пытаться понять. Ему виделся результат: ловко забитый гол, ярко цветущие розы, гортензии и астры, источающие волшебный аромат, исполненные без единой ошибки Верди и Паганини, разливающиеся по окрестности божественными мелодиями.       Он всё больше укоренялся в своей злобе ко всему живому, ко всякой плодотворной деятельности. Он выкинул холсты, выкинул кисти и новые банки с краской. Он сменил занавески на плотные шторы, не оставив в своей комнате ни намёка на солнечный свет. Лишь в углу, вдалеке от кровати и письменного стола, оставалась зажжённой лампа.       И всё же он не мог оставаться в этой темноте всё время. Однажды, спустя некоторое время после того, как он отрёкся от радости искусства, он обнаружил себя, сидящим на лавке напротив входа в столько ненавистную ему галерею. Впервые за всё время он смотрел на то, что скрывало за неприметными стенами силу, способную влиять на мировоззрение тысяч людей одним своим существованием. Он разглядывал белые фасады этого небольшого здания, потрескавшиеся колонны и местами потертые стены, на которых облупилась краска. Маленький, но ухоженный пруд сегодня был особенно чудесен: цвели кувшинки, плавая среди вольного камыша, а маленькая стая утят задорно гоготала, следуя за своей мамой-уткой. Вода была прозрачной, сквозь неё виднелись обточенные камешки и маленькие речные жители, погруженные в свои привычные заботы. Эта тихая жизнь, неприметная обычному глазу, вдруг показалась ему столь невероятной и завораживающей, что он неосознанно протянул руки в карманы, пытаясь отыскать какой-нибудь клочок бумаги и карандаш. Ему хотелось последний раз попытаться запечатлеть что-то уникальное, в какой-то степени божественное, пусть даже и самое простое. Он лихорадочно шарил руками по карманам пальто, проверил карманы брюк, но в них не оказалось ничего, что можно было бы использовать для рисования. Он был готов сорваться на крик: его сердце обливалось кровью, дрожа и неистова стуча, к горлу подступил неприятный ком, и всё его тело тряслось, как осиновая ветка на ветру, от невозможности выразить себя. Его взгляд метался из стороны в сторону в попытке отыскать что-нибудь нужное, кого-нибудь, кто мог бы одолжить ему хотя бы самый маленький клочок бумажки и карандаш, иначе он не сможет справиться с собой. Иначе он погибнет, прямо здесь, на этом самом месте, как человек, убитый искусством во имя искусства!       О, как ему было тяжело, как горестно! Он был совершенно беспомощен и бесполезен в минуту, когда ему было необходимо действовать. Если бы только он не выбросил все свои кисти, если бы только он не отвернулся от самого себя, от своей сути, если бы только он приложил чуть больше усилия и попытался понять, что же именно для него значит искусство, что есть это самое искусство в нём самом. Он научился презирать всё и всех вокруг себя, потому что боялся сознаться в том, что единственное, заслуживавшее презрение, - был он сам. Разве можно было представить себе, что нечто столь сильное, мощное, первозданное как искусство могло казаться кому-либо мерзким и отвратительным? Разве можно было вообразить, чтобы жизнь, это мимолётное, но такое яркое мгновение, не заслуживало права на восхищение? Разве истина вещей заключалась не в их по-детски наивной простоте?       Вся жизнь была искусство, а он упрямо игнорировал её, запираясь в своей каморке без света и воздуха, терзая полотна в попытке переодеть правду в какой-то более изящный, но совершенно бесполезный наряд.       Неожиданно его душевные метания прервал тихий голос. Это была улыбчивая старушка, одна из смотрительниц галереи, которая всегда незаметно наблюдала за ним, когда он думал, что никто его не видит. Она спускала ему с рук то, что он без спроса трогал картины, потому что не могла препятствовать той силе любви, которую он являл всякий раз, когда оказывался в стенах их галереи. Стоило ему перестать посещать залы, как галерея сразу же опустела, омертвела, и им самим стало мало той энергии, которую он привносил вместе с собой. Ей было тревожно за него.       - Мне кажется, вы что-то потеряли, молодой человек, - она неловко коснулась его сгорбленной спины. – Скажите, что вы ищете. Возможно, я смогу вам помочь.       - У вас есть…есть грифель, или карандаш, или мелок? И кусочек бумаги? Любой клочок, мне подойдёт любой клочок…лишь бы он был, - его голос дрогнул, и он сам не заметил, как начал бормотать, - У вас…есть?       Он развернулся к ней лицом, полным отчаянной мольбы, надежды на спасение. Так приговорённый к казни смотрит на судью за несколько секунд, прежде чем расстаться с жизнью. Старушка вздрогнула, испугавшись его выражения, и поспешила протянуть ему старенький блокнот с карандашом. Она не проронила не слова. Он жадно выхватил предметы из её рук, вновь повернувшись к пруду и начав лихорадочно выделять контуры. Он спешил как никогда в жизни, потому что ему казалось, что вся жизнь уже почти прошла мимо него, и это мгновение, застигнутое им врасплох, это чудесное мгновение – последнее, что ему удастся застать. Он принялся за работу, полностью погрузившись в пейзаж и не обращая внимания на старушку, что застыла рядом с ним, поражённая трепетностью, с которой он создавал образы.       - Вы знаете, - вдруг начал он, - я ведь вовсе не художник, я так, рисовал время от времени, от нечего делать, знаете? Я даже никогда не знал, что рисовать, просто картинки из моей головы, или то, что я увидел снаружи, или вот из книг сюжеты…я совсем не художник. Он ни разу не обернулся на старушку, пока пытался успеть запечатлеть, как утка наблюдала за своими утятами, весело плескающимися в воде, как камыши плавно покачивались от движения воды и как кувшинки уплывали в разные стороны, сносимые потоком задорных птиц. Старушка молчала. Его руки тряслись, когда он останавливался, чтобы оценить набросок, но стоило ему заново начать рисовать, как каждый мазок рождался из-под уверенного движения.       - Я только когда к вам забрёл случайно, понял, что такое художник. Я видел у вас все эти божественные картины, все эти истории, рассказанные гениями кисти, и я воображал, что однажды тоже буду висеть среди них, наравне с ними. Я так хотел, вы знаете, запечатлеть мир вокруг себя, чтобы люди тоже увидели его, чтобы они поняли, каков он, этот мир, но я не смог, как они…я не смог, - на мгновение его взгляд застыл, и вместе с ним застыла и творившая рука. По его щеке скатилась скупая слеза. Он небрежно смахнул её и неожиданно улыбнулся. – Но разве не в этом и заключается великая сила искусства? Трогать сердца не формой, а смыслом. Создавать, но не переиначивать.       Старушка молчала. Её лицо было мокрым от слёз. Перед её глазами разворачивалась Шекспировская трагедия, но её конец казался старушке отнюдь не печальным. Она наблюдала за тем, как человек, преодолевая себя, рождался заново, и вместе с ним рождалась истина. Он продолжал писать, хотя набросок был уже давно закончен: ему не хватало лишь красок, чтобы сюжет ожил перед смотрящим. Но он не мог остановиться, не мог позволить себе разжать ладонь, сжимавшую карандаш. В это мгновение он был словно помешанный – и слава богу, коль скоро всякий гений был в высшей степени безумец. Он всё чертил, штриховал, оттенял силуэты – он так жадно дышал, ему было жарко, он был полон жизни и энергии, являвшейся ему во всём. Так вот, в чём таилось его счастье! В обыденности бытия, в его прелестной простоте. Всё казалось ему красивым, всё заслуживало права быть увековеченным на его полотнах.       - Я тут подумал, - сказал он, резко выдохнув, и обессиленным опустился на землю. Его и без того грязные штанины покрылись очередным слоем пыли, ладони, вспотевшие от усердия, измазались в песке. Он устало обернулся, взглянув на старушку, и с улыбкой продолжил, - искусство ведь во многом схоже с религией и божественным посланием. Вы верите в Бога? Ответьте.       - Мне кажется, я только что уверовала в одного из подобных, - с трудом проговорила смотрительница.       - Каково моё мнение: в мире есть один Бог, один создатель, способный на чудо. Я верю, что этот Бог – это сам человек, и его высшее проявление является в искусстве. По крайней мере, я не встречал ничего сильнее его творений. Искусство - не временный отпечаток на лоне Летов, не призма, сквозь которую стоит смотреть на мир. Искусство - посредник между смертным и божественным, часть звездной пыли, рассеянной по вселенной; это созвездия, освещающие Млечный Путь, разноцветные галактики, вращающиеся вокруг устрашающих, но в то же время притягательных чёрных дыр. Искусство - суть все те слова, что человек не способен сказать людским языком, облеченные в полотна, рукописи, нотные грамоты и мрамор, гранит и глину. Искусство невозможно понять, невозможно исповедать, его можно только созидать и соотносить.       Он перевёл взгляд обратно на пруд, в котором плавали кувшинки, колыхался камыш и в котором веселились утята, а затем взглянул на свой рисунок. С крохотного прямоугольного клочка бумаги на него смотрели живые существа, запечатлённые в момент радости, в движении, сути всего живого; перед ним раскрывался пейзаж, достойный упоминания в Гомеровских балладах. Картина перед его глазами была столь уникальна, что за всю жизнь он не смог подобрать ей подходящего названия. На другой странице блокнота ровными линиями вырисовывались колонны галереи, этой удивительной сокровищницы; его линии могли соперничать с графикой Брейгеля. Он нежно огладил острый край листка. Почувствовав на своей голове тёплую ладонь старушки, он вновь обернулся к ней и вдруг невольно вздрогнул.       - Я никогда не была человеком искусства; не была его знатоком, но, куда важнее, - я была его ценителем, - едва слышно сказала смотрительница, смотря ему прямо в глаза. Какая-то глубокая эмоция застыла на её старческом лице. - Как Маяковский - «самым красивым твоим сыном». Мне не были известны тайны кистей и красок, чернил и чернильных ручек, стамески и молотка, что уж может быть проще. Но я отлично осознавала «Падение мятежных ангелов» Питера Брейгеля и «Чёрный квадрат» Малевича, а в трагических созвучиях Бетховена я слышала биение сердца этого мира. Мне было необязательно знать, сколь долго и мучительно страдал творец, чтобы осознавать, сколько любви и божественной силы он вложил в каждое своё слово.       Она нежно погладила его по макушке, а затем её ладонь скользнула вниз к его щеке. Нежные пальцы утёрли его слёзы.       - Но ничего проникновеннее слова искусства в своей жизни я так и не услышала. Его тело затряслось, как в лихорадке. Он схватил старушку за руку, крепко сжал её состарившиеся пальцы. Её взгляд был столь пронзителен. Он смотрел на это лицо, в это лицо, в эмоцию, такую чистую и откровенную, и не мог ею пресытиться, не мог удовлетвориться. Он представлял себе холст, и краски, он слышал мелодию кисти, творившей без устали. Он видел рождение подлинного искусства.       - Если я вас напишу…нет, конечно, если только вы позволите, - забормотал он в спешке, - Если я вас напишу, вы мне позволите, хотя бы один раз, хотя бы даже на денёчек, висеть среди них? Понимаете, вы – моё слово, ваше лицо, вы вся… вы достойны романов, концертов, вы всего достойны.       Она скромно улыбнулась, смутившись его прямолинейности, отвела взгляд, но тут же снова посмотрела на него. Он крепко сжимал её руку, и на секунду ей показалось, будто от её ответа зависит вся его жизнь.       - Как тебя зовут, мальчик? – она хотела знать имя художника, решившего подарить ей портрет.       - Зовут? Как меня зовут? – он отчего-то запнулся, словно и не знал своего имени. Он задумался, нахмурившись. На лбу проступила складка. Но в следующую секунду его взгляд прояснился, и вместе с ним засияло всё его лицо. – Лука, моё имя. Да, Лука.       - Хорошо, - улыбнулась смотрительница, - назначьте мне время и место, Лука. Будьте уверены, я не опоздаю.       Её ответ осчастливил художника. Лука вскочил с земли, сунув блокнот в карманы штанин, и протянул ей испачканную руку.       - Сегодня же! Это недалеко, поверьте. Пойдёмте со мной, у меня всё есть, всё есть. Кроме полотна и красок, а, впрочем, всё это я могу купить по дороге, - он настойчиво протягивал руку. Смотрительница покорно сжала её в ответ.       Он поспешил в сторону своей крохотной комнаты. В его сердце разгоралась надежда.       Он вспомнил, что в комнате осталась не выключенной лампа. Он вспомнил про толстые шторы и затхлый воздух, про беспорядок и разбросанные инструменты. И всё же он не мог позволить себе медлить. Он и смотрительница зашагали быстрее.       Лампа потухла. В ней более не было необходимости.       Лука установил подрамник. Поместил холст. Он открыл краски.       Из окна лился полуденный свет.       Лука приступил к работе.