Christmas one more time

Ты подаришь целый космос — я включу его в комнате За окном зима и твой голос на проводе, И снова без тебя я умру в этом городе...

За спиной шел снег. Крупные хлопья щедро валили с неба, быстро покрывая мостовую, редкие проезжающие машины, дома, подмерзшую реку внизу… Свет фар иногда бил по глазам, и он закрывал их, дожидаясь, пока водитель, продираясь сквозь ночь и туман, уедет. Ури сел на ледяной камень моста, свесил ноги между ограждениями, прислонившись к одному из них лбом. Снежинки опускались ему на голову и застревали в светлых волосах, самые большие из них как назло застывали на ресницах, из-за чего приходилось часто моргать. По крайней мере, он надеялся, что все, что мог, уже выплакал, и теперь горячие слезы текли только из-за раздражения слизистой. Послезавтра Рождество, сегодня — пятница. Он с трудом сдал сессию, балансируя между университетом с тремя корпусами, двумя больницами и домом. В университете были кураторы и преподаватели; они смотрели на него поверх очков со смесью строгости и жалости, и это бесило. В больницах были медсестры, санитары, заведующие, а еще много-много разной аппаратуры — бубнящей, скрипящей, выдающей какие-то бесконечные схемы на бумаге, которая лучше бы подошла для чеков в супермаркете… а дома был Род, престарелый отец, чье дело он должен возглавить, совсем маленькая племянница и атмосфера семейного счастья. В которое он, разумеется, не вписался. Ури корил себя за эгоизм. А еще собирался покончить с собой. Послезавтра Рождество, и подарок, который он, по-видимому, хотел преподнести родным — это свое самоубийство. Ури зажмурился, горячие слезы остывали на полпути к подбородку — на улице действительно было холодно, а как еще может быть в декабре в три часа ночи? Одно хорошо: никто не будет ему звонить и спрашивать, спит ли он, все ли хорошо, свежа ли подушка, хрустит ли простыня. Место в общежитии ему, сыну важной шишки, конечно же, дали. Он учился с первой элитой по стране, все эти дети политиков, дипломатов и бизнесменов предпочитали по ночам не зубрить задачник, а шляться по клубам, желательно, в компании таких же. Послезавтра Рождество. Вчера его бросил парень, и он не сделал ничего, чтобы его остановить. Ник выслушал его, покивал, похлопал по плечу, поцеловал в щеку, а потом, дождавшись, пока он уснет, собрал все вещи и исчез. Ури не ставил пароль на мобильном, к тому же, Ник при удобном случае все равно совал туда нос — и на утро обнаружил, что номер бойфренда удален, переписка тоже, как будто бы его не было в его жизни и он просто все выдумал. Даже сраный магнитик с холодильника — и тот утащил. Послезавтра Рождество… дня четыре назад он получил анализы на руки. Снимки, рентгены, заключение. Очки на подвеске, тяжелый и грустный взгляд человека, который привык хоронить всех вокруг и больше не способен к кому-то привязаться. Четвертая стадия, конечно, доктор, я понимаю, о чем вы. Нет, не стоит звонить родителям, я сам расскажу. Ничего он им не рассказал. Вместо того, чтобы собирать деньги и тратить их на то, что, вероятнее всего, неизлечимо — и, скорее всего, просто немного продлит его страдания, — Ури подумал так: “Пусть лучше детям отдадут, им нужнее”. Доктор Йегер развел руками, его голос все еще эхом носился в голове: “Впервые вижу, чтобы так прогрессировало”. Ури шмыгнул носом и встал. Если он и собирался умереть, то хотя бы не с отвалившейся задницей. Род бы назвал его глупцом и слабаком, который отказался от битвы до ее начала, но ему было уже все равно, что сказал бы Род. Он же не дурак, умел складывать два и два: Ник сбежал, потому что не хотел его хоронить, и он его в этом не винил. Да, он даже не будет пытаться. Просто сделает шаг — и… Ноги не слушались. Ури зажмурился, поджал губы — “будь мужиком, бл… бля!” — и переступил через ограждение, оказавшись в одном движении от падения. Он зачем-то, сам не зная, зачем, придерживался рукой за перила. Впереди ползла вялотекущая река; Ури знал, что если прыгнет, то не выплывет — ледяные плиты накроют его, да и плавал он, как топор… Он достал смартфон. Зарядка замерла на двадцати процентах — еще один, и остатки батареи из зеленого превратятся в красный. Ури набрал этот номер по памяти. Ему как-то автоматически удавалось запоминать такие вещи, почти как стихи. Когда в смартфоне пошел четвертый гудок, он собирался бросить телефон вниз, как вдруг звонок приняли: в трубке заговорил прокуренный мужской голос, и даже так, не видя его обладателя, Ури знал — с той стороны давят зевки. — Анонимная служба поддержки. Какая у вас проблема? — Я… я замерз, — тихо проговорил он. — Дома есть обогреватель? Батарея там… камин? — Я на улице. — В полчетвертого. Зачем? — Стою на мосту. Планирую прыгать. Повисла тишина. Ури считал удары сердца. — И чего же ты ждешь? Он замер. Его взгляд устремился вниз, путь между ним и рекой показался бесконечным. Он знал, что преодолеет его всего за несколько секунд, что туман, повисший над городом, скроет его грех, и никто никогда не узнает, пока весной или летом, когда растает снег, останки его трупа примкнут к яме на берегу… или, быть может, его найдут быстрее, если отец приложит к этому усилия. Замерзшие, проклинающие все на свете водолазы спускаются на дно, ищут-рыщут его мертвое тело… похороны, черные костюмы, белые рубашки, ленточки на фотографиях, плачущие однокурсницы… — Ты там сбросился уже, что ли? — в голосе мужчины не было ни капли сочувствия. Ни капельки. — Нет... — А чего ждешь? Ури поджал губы. — Вам не кажется, что вы должны мне помочь? — Помочь чем? Приехать и подтолкнуть? — Громкий зевок. — Если ты стоишь на мосту и собираешься прыгать, я уже ничем помочь не могу. Ты сделал выбор, просто дальше не решаешься. Яйца отморозил, они к земле тянут. И думать не дают... Ури тяжело вздохнул. Он правда… отморозил себе уже все, что можно, но он не мог перед смертью оставить все вот так. В конце концов, если этот человек “помогал” другим так же, как сейчас — ему, сколько людей уже успели погибнуть? — Люди не думают гениталиями. — Это если люди. Тебе уже поздно думать, ты одной ногой скинулся. Или нет? — Ну… да. — Молодец, что тут скажешь. Маму не жалко? Это ведь всю жизнь на Рождество тебя поминать будут. — Почему вы такой злой? — шепотом спросил Ури. Разговор обещал затянуться, и он, поежившись, шагнул назад. Перекинул сначала одну ногу, потом вторую, чуть не сверзнулся вниз — едва успел схватиться за перилу, стиснув ее замерзшими пальцами. — Ты все-таки решил прыгать? — Скучающий голос. — Тогда не буду мешать. — Нет, я… я просто чуть не упал. — Хватит на линии висеть. Насморк небось заработал уже, давно там сидишь? Давай-ка батонами своими двигай в тепло. Безразличие, с которым Ури шел на мост, твердо решив прыгать, вдруг вернулось, но как бы с обратной стороны. Он посмотрел на реку — от большого куска льда откололся кусок и поплыл вниз по течению, — а затем отвернулся и пошел прочь, плотнее запахивая куртку. За все время он не заметил, как его уши заболели от холода, руки покраснели и тряслись, пальцев ног он и вовсе не чувствовал. Утром по радио говорили, что зима в этом году аномально холодная… может, именно это они и имели в виду. — Мне некуда идти, — сказал вдруг Ури, зажмурившись. Он всегда закрывал глаза, когда врал. Конечно, ему было, куда: в общагу, к маме с папой, к Роду с женой, к подружке, с которой они выросли и перед которой он сперва раскрылся… среднестатистически, таких мест было мало, но они и были — и, Ури это отлично знал, тогда бы никто не отпустил его убиваться. — Гос-с-споди, — прошипели в смартфоне. — Значит так. В городе два моста, широкий и узкий. Ты на каком? — На широком. — Вот иди вдоль улицы, прям иди-иди и до конца, потом заверни в квартал, пройди аллею и у кирпичного дома, там, где аптека и кафешка, стой. Спущусь и заберу тебя. — И тогда расскажете, почему вы такой злой? — пошутил Ури, щурясь, чтобы увидеть дорогу и не попасть под машину. — Расскажу.