По клыкам

Осень. Холодный ветер задувает под кожанку. Идти на заброшку было не лучшей идеей. Над районом садится рыже-розовое солнце. Девочка обмякает в руках с первым укусом. Кайф. Писк в ушах тихнет. Чужая кровь коликами греет изнутри. Кайф. Аж глаза закатываются. Кайф. Девчонка тихо хрипит. Шорох. — Шершень, блядь! — звук его имени в пустом блоке отдает бонго внутри черепушки. Яша поднимает голову на крик и его швыряют к голой бетонной стене на другой стороне комнаты. — Роза, блин, — опять хребтом приложил. Роза черно-белой тучей нависает над телом девчонки, матерится — чего спрашивается. — Придурок, нахрен, сколько раз тебе говорить, никого сюда не таскать, у нас ментура под боком! Заброшка как заброшка. Чё всполошился-то? Шершень поднимается. Качается, как башня грязной посуды, которую тащишь от компа на кухню потому, что лень ходить два раза. — Да н-нормально же все, Роз. Он подбирается ближе к девке без сознания и кудахчущему над ней Розе. — Ты где ее взял, нахрен? — Роза щупает ей шею, там где недавно были Яшины клыки. Собирает пальцем каплю крови у неровных ран и сует ее в рот. — Да она обдолбаная, блядь, как свет божий, — он шарит по ее телу, осматривает на улики — на наличие кровавых следов на одежде. Не находит и натягивает на пухлые девичьи руки и плечи ее джинсовку. Девка должна быть жива, Шершень же не дурак. Ну, он сам таковым себя не считает. В отличие от Розы. Ну и что, что она обдолбаная? Ему, может, химозной крови хочется. Химию-то уже нельзя. Не торкает. — Откуда приволок ее спрашиваю, блядь! — рявкает Роза. — Да из к-клуба. В центре, блин. — Идиотина, — девчонка с холодной бетонки перемещается Розе в руки. Смотрятся они до нелепости красиво — Роза, со своей взъерошенной длинной волосней, в старой кожаной косухе и красноволосая пухлая деваха, с размазанной по щеке помадой, уткнувшаяся лбом ему в кадык. Джинсовка с нее все равно сползала, а с ней и лямка топика. Прям хоть картины с них таких пиши. Как у Рубенса. Или кто там пухлых писал? Не было бы Шершню похер на изобразительное искусство — может, и сообразил бы такой натюрморт как-нибудь. Роза широкими шагами пересекает комнату. Чуть медленнее и тише стука его берцев по полу, бухает сердце у девчонки. Живая все-таки. Померла бы — Роза б ему башню снес. — Ты ее ополовинил, блин, и шею ей чуть не разодрал, кровососка ты тухлая. Молись, чтоб она не померла в дороге, нахрен. Шершень вжимает голову в плечи и молча плетется за Розой. Лучше его не доводить. Пусть параноит спокойно. — Тряпки забери! — кидают ему из коридора. Шершень спохватывается и цепляет девчонкин шоппер вместе с красным шарфом. Шарф этот весь вечер хотелось с нее стащить и к шее ее присосаться. Шершень хотел жрать — она была под чернягой и строила ему глазки минут десять, пока ее дружки клеили других обкурышей у бара. Увезти ее было легко, заболтать историями про то, что он перспективный музыкант — еще легче. Когда Шершень спускается к входу в подъезд, Роза уже закрывает заднюю дверь своей желтой копейки и прыгает за баранку. — Двигай макаронинами своими, блин, обдолбыш хренов, — для Шершня со скрипом открывается дверь на пассажирское. — Говорил же, больше литра не пить, нахрен, — жигуль тарахтит, прям как хозяин, крякает и дергано стартует прочь от заброшек. Они едут к клубу минут пятнадцать. Роза отчитывает его всю дорогу и раз в минуту поглядывает в зеркало на девчонку, валяющуюся на заднем сидении. Роза в этот раз ещё более заполошный – Хранителями ему грозит. Это они уже проходили в первый месяц после обращения. Правило номер раз — никого не убивать. Правило два — пить не больше литра. С этим Шершень, кажись, перестарался чуток. Правило три — не попадаться людям, не вызывать подозрений, не клеить никого в людных местах. Правило четыре — никого без Розы не обращать. Правило пять — не попадать в травмоопасные ситуации потому, что потом хочется жрать, а это влечет полное игнорирование всех остальных правил. Кстати, о последнем… С заднего сиденья стонет девчонка. Шершень выдыхает с облегчением. Хоть истерики прекратятся. — Знаешь, где она живет? — косится на него Роза. — Да откуда? Мы т-только познакомились и… — И ты сразу ее… — осечка. Снова стон. Роза смотрит в зеркало заднего вида в полуприкрытые глаза обдолбаной. — Очухалась там, блин? Сзади слабо угукают и снова повисает тишина. Роза выпинывает Шершня из машины и говорит найти корешей девчонки, пока он сам пристраивает ее на скамейке в скверике за клубом. Домой они едут под молчание Розы и ор Металлики из магнитолы. О свободе передвижения на ближайшую неделю можно забыть. — В следующий раз, — говорит Роза уже дома, под утро, вырубая телик и кидая пульт на протертый диван гостиной, — в сторону заброшек даже не думай, андерстэнд? — Шершень не идиот — кивает. — За ними ночью трупак, нахрен, нашли. Хорошо, блин, криминал какой-то, а не наши, ю ноу. Нам с ментами еще дел не хватало. Роза как-то слишком тяжело вздыхает, снимает очки и трет глаза руками. Делает пару шагов к выходу из комнаты и замирает у края дивана, с примостившемся у плешивого подлокотника Шершнем. И смотрит. Яшу этот взгляд коробит моментально. — П-прости, Роз, — говорит он. Искренне. Есть у Розиных глаз такая особенность — из Шершня раскаянье выбивать. Как это у него получается — остается загадкой. Дар то у него другой. — Не убей никого, Яш, — говорит Роза непривычно тихо и прядку тонкую из рыжей челки торчащую поправляет. Шершень знает – Розе страшно и это он так заботится о нем, юродивом. Сам породил — сам и убью? Или как там, у классиков? Убивать его Роза не станет, даже если сам Яша кого-нибудь на тот свет спровадит. А не Роза, так Хранители. — Понял меня? Яша кивает. Роза кивает рою мыслей в белобрысой голове и уходит к себе. В предрассветный час слышно каждый шорох в их многоэтажке: тойтерьера соседей сверху, клацающего когтями по паркетному полу; мыльную драму, которую смотрит жена инженера под ними и котяру ее голодного на кухне; шум воды — кто-то на работу собирается; хлопок крышки Розиного гроба. Яша вампир без недели два месяца. Штырит его с каждым днем все меньше и меньше, но контроль приходить не спешит. Роза говорит, что всему свое время, главное — дров не наломать. Он Яшу первые дни отпаивал и носился с ним, как наседка, вталдыкивая ему свои дурацкие правила — не убей, не пей, не наследи. Розе б в священники с притчами своими. Он бы всем нерадивым вампирам грехи отпускал. Эдакий вампирский Иисус. Клыки у него, кстати, тоже будто боженька вылепил — сильные, прямые, острые. Шершень щупает языком свои — после месяца вампиризма все еще думать о том, что ты труп — непривычно. Думать о том, что ты бессмертный труп, еще непривычней. Роза не любит, когда их трупаками называют, говорит, что не мертвые они, а очень даже живые. Роза вообще за жизнь, за добро, за людей. Шершню его даже жаль. У Розы никого же и нет. Кроме самого Яшки. Шершень снимает очки, складывает их в карман кожанки и смотрит на свои руки, еще утром исполосованные ранами. Он так регенерацию проверял. Второй день подряд. Потому, что вчера забыл, как выглядит моментально затягивающаяся рана. Он в клуб и пошел потому, что энергии на все это ушло столько, что от голода выть хотелось и старушек у перехода рвать. Яша поднимается с дивана и оставляет кожанку на нем. Тапочки тихо шаркают по паркету. Роза комнату свою не запирает и крышку гроба откидывает после второго стука. Шершень забирается к нему, закидывая ногу на теплое Розино бедро. Роза обнимает его, закутывая коконом спокойствия и своего запаха. Целует в лоб. Крышка тихо закрывается. Роза засыпает, а Яша думает, зачем Роза так себя мучает — проще же падалью быть?