По старой дружбе

Гриф бежит. Ну то есть как… Переставляет ноги с максимально возможной в его положении скоростью. Адреналин военным барабаном стучит в ушах, но остановиться смерти подобно. Пёс его знает, отстал ли Брага, остановила ли его заточка в ноге? Проклятущий, чтоб его крысы чумные растерзали, чтобы он от Песчанки живьём горел… Гриф держится за живот, по ногам течёт тёплое. Обделался, как есть, думает он, вот позорище-то. Останавливается недалеко от фонаря, в круге света, делает глубокий вдох и смотрит вниз. Ох, и паскудные дела. Бритва-то у Браги заточена не хуже Грифова языка, да и рука крепкая. Гриф отнимает от живота дрожащие ладони, поднимает одной рукой рубаху и видит, что нифига Брага не менху и линий точно не знает – порезал как попало. Филин издаёт ни то смешок, ни то стон, глядя на это безобразие. Разрезанная лезвием кожа свисает, словно куски пожелтевшей бумаги, из глубоких ран при каждом вдохе выливается тёмная жижа. Ох, мать его, а это что? Гриф хочет взвыть, но получается только тихий скулёж. Из-за бега рана разошлась ещё сильнее, и из неё, сомнений нет, торчит его, грифовская, требуха. На секунду страх отступает, и ему даже становится интересно — а отчего цвет-то такой? Под фонарём особо не разглядеть, но оно разве таким и должно быть? Он видал пару раз, как степняцкие яргачины выносили тазами бычьи внутренности из Боен, но цвет определённо был другим. Вот, казалось бы, бандит складской, а как-то не довелось раньше вспоротое брюхо видеть… Тем более своё. Своё! Гриф всхлипывает и прижимает ладони обратно, хотя их хочется немедля отдёрнуть назад от ощущения неправильности: на животе явственно ощущается то, что ощущаться не должно. Он слегка надавливает и смотрит, как перчатки пропитываются тёмной кровью, из-под пальцев продолжает литься и капать на землю. Ну давайте, родные, вам не снаружи место, а внутри, а. Ему так страшно, что даже почти не больно. Это ж как-то правильно делать надо, да? Медведь точно знает, и Стах знает, только дойти-то до них уже не получится. Кто родился в сентябре, тот за сутки и помре. А я-то когда родился, думает он. Когда родился, кому пригодился? Гриф оседает на землю, дышит часто, по-собачьи, ложится на спину, продолжая прижимать руки к влажному животу. Ну, хоть не обделался пока, это ж ведь кровь по ногам текла. Н-да, утешение так себе, конечно. Не достала Песчанка — так достал подлый Брага. По-идиотски ведь как вышло, он и сам ему отдал бы эти чёртовы Склады и на первом же возможном поезде из Города бы смотался, зачем резать было? Гриф ещё раз всхлипывает и отключается. Ему снится сон про неприятные собачьи морды со светящимися глазами. Они выползают из темноты, пригибаясь к земле, щерясь и прижимая уши, тихо рычат, подбираются ближе, обнюхивают. Гриф чует, как быстрые ловкие ладошки шарят по его карманам внутри и снаружи, достают весь его нехитрый скарб — отмычки, ключи, шило да мыло, мелочь, патроны, ампулки с антибиотиком… Пусть берут, чего, ему уже не жалко. Голоса собачат доносятся, как будто через вагон ваты. Они на кого-то порыкивают, огрызаются. — Вы совсем с ума поехали, черти! — о, этот голос знакомый. В памяти сразу всплывает наглый рыжий малец, вечно с серым котофеем под ногами. — Зачем Грифа-то погубили, а? — Закройся. Мы его таким уже нашли, — отвечает, вестимо, пёсий лидер. Этот голос Гриша тоже знает хорошо, маленький полководец до чумы нередко к нему приходил покупать полезного и меняться. — И сразу обрыскивать, а? — Ноткин шмыгает носом, ковыляет поближе, Двудушный Уклад следует за ним, опасливо поглядывая на врагов. — У, ворьё, уже ни крови, ни требухи чужой не боитесь? И раз уж на то пошло, Гриф наш, складской. Неча вам его обносить. — Вот как заговорил, — Хан с презрением фыркает. — Ваше то, что по ту сторону от рельсов. А он до нашего района добежал. Наша добыча. Драться с тобой за него я не намерен, у нас перемирие, или забыл? Пёсики согласно ворчат. Кто-то даже пискляво выкрикивает: «Уёбывай!» Ноткин что-то обидное им отвечает, но тут Грифа простреливает боль в животе, и он издает вялый скрип — на крик уже сил не осталось. — Живой! — ахают в унисон и Песиголовцы, и Двоедушники. — А лежал-то без дыхания совсем, — оправдывается кто-то из собакоголовых. — Мы б живого не стали… Кто ж живёт с такой ситуацией на брюхе. — Ты и ты — под плечи взяли, а вы двое — под ноги. Да аккуратно, — командует младший Каин после пары секунд размышлений. — К Рубину дотащим. Не доживёт, верно, но хоть попробуем спасти. Ишка, Белка. Вперёд бегите, смотрите, чтобы на патруль мы не нарвались. А ты, Атаман, хромай со своими обратно, без сопливых справимся. Ноткин огрызается. Гриф хочет сказать ребятишкам, чтобы не шли на Склады, что там сейчас Брага раненый и злой, как чёрт, и что коли его порезал — то и их не пожалеет. Но вместо слов слышится невнятное мычание, а когда дети нестройно его поднимают, накатывает такая волна боли, что под ней он может только снова нырнуть в тёмный омут. Он снова выныривает в реальность, полную самых ужасных ощущений из всех, которые ему только доводилось испытывать. Ко всему этому ему ещё и ярко светят в лицо керосинкой, и он морщится. — На стол положите! — от голоса Стаха Гриф почему-то мгновенно расклеивается, из глаз начинают течь слёзы. Как будто он мало жижи сегодня потерял! Стах раскрывает пальто, разрывает остатки мокрой рубашки и зло произносит: «Пиздец». И ещё много чего. Набирает в шприц морфий. Сквозь ругательства эхом слышно, как Хан чуть поодаль командует своим сдать ему на руки всё, что с Грифа стащили. — С мёртвого взять — это трофей, а с живого — грабёж, — назидательно говорит он. — Мы не ворьё и не шпана ноткинская, полагается вернуть. — Да он всё равно помрёт сейчас, — жалобно скулит один из псов. — Нам антибиотики нужней… Дети нерешительно мнутся у входа. — Господин Рубин, — по голосу слыхать, что Хану просьба не по душе, но обстоятельства требуют. — Уж поскольку мы вашего друга вам доставили, может… вы нам… дадите лекарств немного? Лысый поворачивает к детям злое лицо с воспалёнными от недосыпа глазами. Руки у него по локоть в Грифовой крови, выглядит он зловеще и опасно. — Вон пошли, — коротко бросает он. Хан едва заметно сжимает челюсть и кулаки и со свистом выдыхает, но мгновенно берёт себя в руки и даёт своим знак. Собакоголовые покидают «операционную». — Погодь. Каспар, или как тебя там? — Хан. — Дам тебе лекарств. Но сперва найди Медв… Найди Артемия. Сына Исидора. Понимаешь, о ком я? — Да, мы знакомы. — Вот. Скажи своим, чтобы пулей метнулись… Чтобы он тотчас же здесь был. Тогда шанс есть, понимаешь? Хан коротко кивает и быстро выходит. Из-за двери слышен пронзительный свист и резкие отрывистые команды, топот ног. Затем всё затихает. Гриф чувствует, как от укола по телу разливается приятный жар, который сантиметр за сантиметром поглощает невыносимую боль. Он чуть приподнимает голову, видит собственные рёбра, расхристанный и распоротый живот и также то, что Стах стаскивает с него ботинки, а затем и за портки берётся. — Ты мне тоже нравишься, — с некоторым сарказмом в голосе хрипит Гриф. После укола даже появляются кое-какие силы для пошутеек. — Но, может, того, до свадьбы потерпим? — Идиот, – шипит Стах. — Заткнись и молись, чтобы маленькие ублюдки нашли Медведя. Авось вдвоём тебя вытащим. — Он молчит несколько секунд, добавляет уже мягче: — Не бойся, Гриш, и не такое зашивали. Ещё немного потерпи, — слышно, как он моет в жестяном умывальнике руки. Резко пахнет камфарой. — Тебе — верю, — Гриф опускает голову обратно, шмыгает носом. — Вы уж, дружочки, постарайтесь. Мне жмуриться совсем неохота… жить хочется очень. Столько всего важного не сделал ещё, а. Зашейте меня… по старой дружбе. Он чувствует, как слёзы затекают в уши. Размок, как кисейная барышня. Ну, рядом со Стахом-то можно. Он не осудит, а если и осудит, Гриф того уже не узнает, вот ведь смертушка уже рядом, не успеет Медведь, как пить дать... Пить дать... — Стах, водички дай? — Нельзя тебе. — Умру сейчас от жажды. Из-за жадности твоей. А что, не самая поганая смерть. Стах ему, ежели прикинуть, последний родной человек, получается. Отъедет Гриша в вечность не на чужих руках. А другой никто всё равно и не заметит, и не заплачет. Ну, может, Фореля всплакнёт. «По крайней мере, не сдохну в овраге под забором, как собака». — Стах, а Стах. Я знаешь, чего сказать тебе хотел... — Не знаю и знать не хочу, — лысый выплывает из темноты, смотрит в глаза и отирает ему лицо влажной тряпкой. — А хочу, чтобы ты помолчал и силы не тратил до прихода нашего сраного менху. — Да не придёт он, — кривится Гриф. — Он там спасением мира занят, что ему до какого-то… меня. — Заткнись, заткнись, просто за… мол… чччч. Голос Стаха начинает пропадать. Грифу становится страшно — а вдруг как это всё? Финита ля Григорий. Он хватает Стаха за руку и несёт какую-то околесицу, но чувствует, что уже начал выскальзывать из реальности. Однако перед тем как потерять сознание, он успевает услышать стук распахнувшейся двери и голос Медведя. Вы уж, дружочки, постарайтесь. По старой дружбе.