О человеке

Лайту снились тысячи странных образов, ускользающих, только он пробовал хоть на мгновение удержать их. Даже в собственном сне Лайт прокручивал в голове множество фактов, сути которых он совершенно не помнил (как убивал Кира — ведь группа расследования узнала об этом после задержания Хигути! — или как Эл удалось убедить его в неотвратимости его смерти). Лайт бесконечно падал вниз, почему-то видел перед собой тени странных огромных существ, а ещё яблоки, кровь, паутину искусной лжи, Лайт пытался поймать хоть одну нить, но все они спутывались и пропадали из вида. Лайт открыл глаза, когда за окном его комнаты занимался рассвет. Хотя Лайт ничего не знал, но он мог оперировать теми разрозненными сведениями, что он имел, и этого было достаточно. Он не мог сложить цельной картины последних дней, нет, он не мог сложить её с того времени, как появились Кира, и Миса, и Эл с его твёрдыми подозрениями, давно ставшими для него истиной. Лайт и прежде осознавал, что они с Мисой стали парой неведомым для них самих образом, но почему он не концентрировал на этом внимание? А теперь его провалы в собственной голове стали множественными, и всё, что он упускал, было связано с Кирой, а это значило, вывод был очевиден. Лайт… хотел бы понять, что толкнуло его за край; что вернуло его назад, стерев из памяти то, что он должен был знать. Почему он остановился? И какой план на самом деле разработал Эл? Что он чувствовал, хладнокровно убивая людей и давно сбившись со счёта? Что жестокое, бесчеловечное сформировалось в нём ещё до того времени, как на его руках оказалась первая кровь? Лайт отчётливо осознавал: та, другая его половина хоть и незнакома, но принадлежит ему. То, в чём Эл убедил его на складе, было ложью: Лайт был Кирой. Эл это знал. Эл, наверное, каким-то образом сумел лишить его силы (при этом остался жив сам — это главное), в чём бы она ни заключалась, но то, что сейчас Лайт не помнил себя самого, ничего не меняло. В просторную комнату проникал свет, и Лайт почему-то искал в нём какой-то знак: что сейчас будет с ним, что будет с миром, ещё не избавившимся от Четвёртого Киры? Ведь Лайт наверняка знал его, вероятно, они были заодно, и тогда Лайт должен был… передать тому своё дело? Возможно, отдать приказ попытаться убить Эл? Дверь мягко открылась, и Лайт обернулся на звук. Эл вошёл к нему, глядя встревоженно, пристально, и, очевидно, его визит был связан с тем, что Лайт больше не спал, хотя было ещё совсем рано. Лайт нахмурился: — Рюга… Тот словно считал его мысль: — Это было не слишком этично, но я смотрел за тобой через камеры — твоё состояние этого требовало. Кажется, ты проснулся, — Эл слабо ему улыбнулся. — Сейчас… — Твои методы никогда не были этичными, — фыркнул Лайт, — к тому же ты уже давно контролируешь каждый мой шаг. Эл хотел что-то ответить — возможно, ещё раз солгать, что те действия были ошибкой, а Лайт никогда не был серийным убийцей, мнившим себя кумиром, спасителем, божеством. — Я знаю, что был Кирой, — проговорил Лайт негромко. — Моё состояние не объяснить по-другому. Поэтому ты в полном праве опять задержать меня — больше того, это то, что ты должен… Эл просто прервал его, поцеловав; вскоре Лайт рассмеялся, поняв, что на самом деле Эл лишь повторил за ним — и для них этот метод, пожалуй, мог быть достаточно эффективным в дискуссии, чтобы сбить оппонента с его мысли. Лайт чуть его оттолкнул: то, что он хотел донести, было существенным, первостепенным сейчас, когда оперативная группа оказалась предельно близка к тому, чтобы закрыть это дело. Рассветное сияние озаряло всё видимое пространство. Лайт думал, что, может быть, он бы хотел показать Эл восходящее солнце с одной из крыш, где как будто становишься выше всего мира, если бы его несомненной, неизгладимой вины никогда не существовало. Эл лишь покачал головой: — Доказательств твоей вины нет, Лайт, а значит, теория неверна. — Но я… — Силы, которые следует отнести к потусторонним (хоть ты, вероятно, едва в это поверишь), конечно, воздействовали на тебя. Бессмысленно это утаивать, потому как ты проницателен в той степени, чтобы прийти к твёрдой уверенности в своей причастности, — Лайт хотел что-то сказать, но Эл остановил его: — Можешь считать, человек в тебе оказался сильнее, чем та одержимая сущность, которая родилась оттого, что ты получил власть распоряжаться жизнями многих людей. Первый Кира исчез, Лайт, он принял свой неизбежный исход, а затем добровольно отдал эту силу, которой владел, осознав поражение. Он ещё не был безумен и слеп, потому что ты был его частью. — Я должен знать… — Ты никогда не коснёшься тех знаний, чтобы остаться собой — кем ты был до тех пор, пока человеческая реальность не была нарушена и орудие смерти не оказалось в твоих руках. Ты никого не убил, и пока ты — это только ты сам, ты не можешь быть осуждён. — Ты спасаешь меня, — Лайт сказал это утвердительно, не имея сомнений. Его взгляд не был ни на чём сконцентрирован, словно ещё блуждал в темноте, силясь найти свет. — Фактически это орудие находилось в моей руке, что бы там ни творилось в сознании, кто бы во мне — или, может, я сам — ни приказывал убивать. Я… я знаю, что ты ко мне чувствуешь, — наконец Лайт посмотрел на него. — Только это не может стать главной причиной закрыть глаза… — Я не пытаюсь защитить Киру от правосудия, потому что влюблён в него, — Эл поймал и удержал его взгляд; Эл назвал это так просто, словно в его голове всё давно было подвергнуто точному, тщательному анализу и осмыслению. — Скорее напротив: я чувствую это к тебе потому, что я правда могу защитить тебя, даже если судить непредвзято. Лайт знал, что все действия Киры с самого начала пересекли грань допустимого, и теперь ему было известно, что это всё сделал он сам. Даже если ни воспоминаний, ни доказательств не существовало, неоспоримый факт его вины нельзя было вытравить из сознания. Что, если Кира вернётся и вновь оживёт в нём? Что, если, вернувшись, восстав, он пойдёт до конца? — Я записал ряд обращений на случай своей смерти, поручив Ватари последовательно предоставлять их адресатам, — проговорил Эл задумчиво; Лайт непроизвольно прикрыл глаза. Эл был готов умереть; может быть, даже ждал этого с большей вероятностью, нежели шанса спастись. — Конечно, их содержание не предназначено для тебя — но суть последнего может подтвердить то, что я хотел сказать. Я сделал его на тот случай, если бы Кира убил меня, однако ты оказался бы невиновен. — Ты в самом деле рассматривал эту возможность всерьёз? — в голосе Лайта послышалось недоверие. — Вероятность такого исхода была много меньше процента, но всё-таки существовала, — кивнул Эл. — Эта запись вышла довольно короткой: я просто принёс тебе извинения за недоверие и выразил надежду насчёт твоего будущего. На тот момент, доподлинно зная, кто когда-то стал Первым Кирой, и зная, что после смерти Хигути он вернулся (тогда ты вновь обрёл свою силу), я также знал, кто ты вне этой твоей роли, вне вмешательства самой смерти, в чём ты не мог быть виновен. — Вмешательства смерти? — Фактически так. Существует что-то вне нашего мира. — Я не берусь угадать, насколько пошатнулась твоя собственная реальность, когда ты с этим столкнулся, — выдохнул Лайт; безусловно, он верил Эл, даже если то, о чём он говорил, было сложно хоть сколько-то вообразить. — Если что-либо невероятное случается регулярно, аксиоматически оно становится частью реальности, — в конце концов Эл вернулся к тому, с чего начал: — Я говорил это всё человеку, которого видел в тебе. Только это позволило мне строить план, имеющий целью дозваться, найти его, найти тебя. Без сомнения, сотни деталей могли не сложиться в один пазл, составив картину, которую я представлял, но, когда они в самом деле соединились, прими как начало отсчёта две вещи: что Кира мёртв и что ты не являешься им — даже если они ощущаются невероятными. Эл поднялся, шагнул вперёд, потянув Лайта за собой, притянув к себе; они оба могли наблюдать, как от ночных теней за стеклом не оставалось следа. Казалось, свет простирался повсюду: перечерчивал небо огненными стрелами, неумолимо стирал остатки холода, проникая в сознание предвестием перемен. Лайт ясно ощущал это, и Эл был совсем рядом — он словно стоял за плечом последние несколько дней, он был рядом всё это время, даже когда беспрерывно шёл дождь, когда он видел свою смерть от руки Киры почти неизбежной. Лайт хотел верить, что теперь Эл ничего не грозит, и, похоже, в отношении самого Лайта тот верил в это же самое. Над городом поднималось солнце.

_________________

Миса, признаться, переносила болезненный разрыв нескольким легче, чем могла бы предположить. И пускай они говорили с Лайтом лишь позавчера — для неё прошла вечность, но в этой вечности она почему-то не чувствовала себя одиноко. То, что горело, пульсировало в её душе, — то превратилось в едва ощутимый огонь, который не разрывал её сердце и не лишал весь мир красок. Миса отчётливо помнила сказанные Лайтом слова: «Уезжай отсюда и начни новую жизнь или останься здесь и продолжай выступать» и действительно собиралась продолжить свой творческий путь и вместе с тем попытаться начать всё сначала. Может быть (и пусть Миса едва в это верила), она встретит кого-то, кто вновь станет для неё центром самой вселенной. Может быть, спустя много лет образ Лайта угаснет, оставшись лишь тенью в сознании. Сейчас Миса практически не чувствовала былой слабости из-за недавнего нападения (она всё ещё сожалела, что не сумела исполнить просьбу Лайта, пускай он в конечном счёте и оставил её одну) и собиралась на утреннюю репетицию. Очень скоро, как прежде, она сможет танцевать и петь для своих зрителей, и пускай Лайт больше не появится среди них (почему-то она это чувствовала). — Горьких слёз больше нет — только радости свет, и пусть говорят что угодно, — напела она вполголоса, вспоминая их номер, и, раззадорившись, совершила несколько танцевальных движений. Иногда ей казалось, что кто-то как будто следит за ней. Она не могла объяснить своего ощущения, не понимала, откуда оно взялось, но почему-то совсем не боялась, когда гораздо больше чувствовала, чем видела, безмолвную неосязаемую тень, нависающую над ней, накрывающую её, словно волна спокойного океана. Миса ловила себя на почти ускользающей мысли, что, может быть, эта живая бесплотная тишина правда слышит её. Миса хотела бы знать, что кто-нибудь в этом мире просто смотрит за ней, оберегая ли, любя или лишь забавляясь, и никогда не потребует большего. Но если бы эта незримая тень действительно любила того, за кем вечно следовала, никогда не нарушая покоя, то эта любовь называлась бы безусловной. Такой, какую ей довелось испытать. Такой, которая, может быть, снова придёт к ней в реальности или во сне.

_________________

Миками записывал имена, вновь и вновь заполняя страницы, которые, как однажды сказал ему Рюк, никогда не кончались. Этот удивительный факт был Кире лишь на руку, пока преступники в насквозь прогнившем мире продолжали отравлять его снова и снова. Миками отчётливо помнил те слова, что сказал ему его господин, его бог: «Если он всё же поймает меня, если что-то пойдёт не так, Кира как идея свободы, спокойствия и справедливости должен продолжить существовать». Он нисколько не верил, что бог будет пойман, что бог навсегда прекратит вершить правосудие, но был готов стать его преемником — он надеялся, лишь ненадолго, пока бог будет вести свою борьбу с L. Миками был благодарен Кире и, может, самой судьбе, что они избрали его: никто иной не сумел бы проявить абсолютную верность, никто иной не выразил бы готовность пожертвовать даже собственной жизнью, и никто иной не видел систему правосудия — того, что теперь называлось им, — изнутри! Бог был бесконечно прав: ни один убийца не заслуживал и малейшего шанса быть судимым и, следственно, быть оправданным, ни один обезумевший маньяк не заслуживал права жить. — Уничтожить, — шептал он одними губами, вписывая одно имя за другим. Ни один не заслуживал права жить и творить зло опять и опять. — Уничтожить. Стереть их с лица земли, из людского сознания, выжечь, удалить, как заражённый участок. Правосудие должно оправдать своё имя. Мир должен очиститься. Отчего-то Рюк за его спиной хохотал, поглощая очередное предоставленное ему красное яблоко. Может быть, думал Миками, смех шинигами предвещал скорую гибель L и сотворение нового мира во главе с Кирой, который непременно вернётся и который возвысится над людьми. Миками останется предан ему до конца своих дней.

_________________

Мелло смеялась, не отводя взгляда от одного снимка, незаметно сделанного без малого тремя сутками ранее. Особенно ценным являлся тот факт, что даже Эл не знал о его существовании: Ниа предусмотрительно не сказала ему, и в этом их с Мелло стремления, что могло показаться почти невероятным, сходились. На фото можно было увидеть двоих: Ягами Лайт стоял спиной, однако совершенно точно это был он; его собеседник почти обернулся, и черты его видимого в профиль лица вкупе с угольно-чёрными чуть выше плеч волосами придавали ему явное сходство с одним из оставшихся подозреваемых, Миками Тэру. Эл поручил Ниа установить за Лайтом наблюдение, и Ниа сказала ему: Лайт встретился с Аманэ Мисой, и после их недолгого разговора та выглядела очень потерянной. Всё было в точности так. Днём ранее Ягами Лайт встретился с Четвёртым Кирой на крыше, и сейчас Ниа — и Мелло — была единственной, кто располагал этим фактом. Теперь, когда в причастности этого человека не оставалось и тени сомнений, было до скучного легко расставить капкан для него одного. Это сделает Мелло — и Ниа, которая представит Эл результат. По правде сказать, Эл почти открыто демонстрировал своё отношение к Мелло, считая её слабейшей, второстепенной личностью, тогда как они с Ниа на самом деле были одним — просто многократно проще было быть Ниа, нежели Мелло, когда речь заходила о каком-либо социальном взаимодействии. Иногда Мелло приходилось притворяться Ниа перед Эл и Ватари — и наоборот. На самом деле они были неразделимы и почти никогда не ссорились всерьёз, понимая и принимая друг друга. Мелло вновь обратила взгляд к фотографии. Итак, сейчас они с Ниа возглавят расследование, потому что Эл слишком занят другим. Потому что Эл высказал опасение, что Ягами Лайт может быть ощутимо ослаблен, отказом от тетради стерев часть своих воспоминаний во второй раз; потому что, лишённый воспоминаний, но не лишённый своей безупречной логики, Ягами Лайт с большей вероятностью догадается, кто на самом деле был Первым Кирой. Потому что Эл теперь так походил на безрассудных глупцов, ставящих свои чувства много выше себя самих. Мелло знала, что эта открывшаяся уязвимость Эл в лице Киры — идеальный шанс обойти, обыграть его. Идеальное время использовать полученные сведения, чтобы самой поймать Миками и изъять у него тетрадь смерти. Прикоснуться к ней с целью увидеть того шинигами, которого — если точнее, второго, Рэм, — прежде видели только Ягами и Эл. Мелло хотела бы лично столкнуться с той силой, что властна над всеми людьми, и нисколько не могла винить себя в этом желании приблизиться к истине, известной пока только нескольким из миллиардов. Наконец, Мелло хотела бы выйти из тени великого L. Мелло хотела бы играть с ним на равных, так, как это делал Ягами; Эл должен был видеть в ней равную, а не свою ученицу, ну или преемницу — только в том случае, если он сам умрёт от руки Киры. Что же, теперь в её рукаве был припрятан один козырь. Она остановит Миками и завладеет тетрадью прежде, чем Ватари приготовит свой фирменный торт, а Эл оставит Ягами (или удалённое наблюдение за ним) и спустится к группе в штаб. Её первая победа и точка, поставленная в расследовании, теперь очевидно, будут за ней.

_________________

Ягами Соитиро не был намерен покидать пределы гостиницы хотя бы на час, но его дочь, Саю, оставалась совсем одна, пускай и давно не была ребёнком, — это было единственной причиной вернуться домой и хоть мельком увидеть её. Его Саю была проницательной и многое замечала, однако он не считал себя вправе хоть и намёком посвящать её в истинную сущность её брата. Лайт на самом деле был Кирой. Ослеплённый отцовской любовью, Соитиро не мог видеть истину, даже находясь от неё в одном шаге, пока Эл не разрушил его иллюзии. Лайт на самом деле был Кирой, хладнокровно наблюдая, как его собственный отец ищет его самого, и безупречно отыгрывая свою непричастность. Лайт на самом деле был Кирой, убившим бессчётное множество людей, в том числе невиновных, как двенадцать агентов ФБР, а может быть, кто-то ещё, кто стоял на пути к его цели. Мог ли Лайт убить самого Соитиро, если бы это оставалось для него единственным выходом? Мог ли он убить Саю? Осталась ли в нём хотя бы тень его честности, его души? Соитиро, конечно же, знал, что Лайт остался жив, — Эл сказал ему, когда вернулся. Нескольким позже Эл также сказал, что Лайт больше не Кира и что он не будет казнён или арестован; ни тогда, в тот момент, ни теперь Соитиро не мог бы выразить, что он почувствовал от этих слов. Каким-то немыслимым образом Эл сумел остановить Лайта, вернуть его — он всё предвидел и просчитал, и в этом он, без сомнения, был гениален, но наиболее невероятным был факт избранной им цели. Если бы Эл в самом деле записал имя Лайта в тетрадь, Соитиро не смог, не позволил бы себе обвинить его в этом. Убийства Киры требовалось прекратить какой угодно ценой. Однако Эл подтолкнул Лайта к… раскаянию? неизбежному выбору? Как бы то ни было, его сын снова был тем, кого Соитиро знал целую жизнь, только невозможно было просто забыть о Кире хоть на минуту. Соитиро вздохнул, в усталости опустив плечи. Конечно же, в том, что Лайт стал Кирой, была и его вина как отца; может быть, эта вина была самой существенной. Может быть, сущность Лайта-убийцы стала отражением, следствием его собственных действий, его недостаточного внимания, может быть, он один нёс за это ответственность. Может быть, Соитиро потерял своего сына гораздо раньше, чем тот нашёл эту тетрадь. Соитиро не видел его боли, когда тот говорил о преступниках, умирающих один за другим. Соитиро не слышал его крика о помощи, не замечал его лжи, когда Лайт лишь начал записывать имена, и не чувствовал его страданий своим сердцем. Соитиро не ощутил, как со временем они с Лайтом начали всё больше отдаляться друг от друга, как Лайт перестал доверять ему, как в детстве; Соитиро всецело посвятил себя служению правосудию, однако что значили все до одного годы, как он думал, его честной и верной работы, если он сам косвенно породил Киру, уничтожившего столько человеческих жизней? Мог ли он простить Лайту все его преступления? Да, без сомнения, его сын, лишённый всех воспоминаний, не мог быть виновен — так считал и сам Эл. Но мог ли Соитиро простить самого себя? Он почувствовал слёзы, подступающие к глазам, и сморгнул их. Лайт так хотел создать идеальный, свободный, спокойный мир, потому что тот мир, в котором он жил, был ему ненавистен. Множество детей и подростков сталкивались с царящей вокруг жестокостью, но особенно остро её ощущали те, кто не получал ни толики тепла, понимания и внимания даже от близких. Мир был, остаётся и будет несправедлив, но только один Соитиро был в ответе за то, что мир семьи Лайта и его внутренний мир также оказались пустыми и гибнущими. Никто не заметил, когда с его первой жертвой его душа начала умирать. Соитиро знал, что тетрадь смерти, которую Эл поручил ему хранить в тайнике, будет уничтожена в самый короткий срок, а когда группа расследования завладеет второй, они тотчас сожгут и её. Тогда Лайт уж наверняка никогда больше не вспомнит, как он убивал, но едва ли когда-нибудь всё вернётся к исходной черте. Эл говорил что-то о собственной необходимости не выпускать Лайта из поля зрения и направить его несомненный талант по иному пути борьбы за справедливость — что ж, может быть, так было правильнее для всех. Может быть, покидая Японию, Эл заберёт Лайта с собой, и тогда Лайт останется с ним в безопасности, тогда он больше не сможет стать Кирой, потому что Эл удержит его, потому что никто иной, кроме самого Эл, не видел Лайта тем, кем он действительно был, всё это время. Соитиро вновь не сомкнул глаз, пока вдалеке за окном не показался рассвет. Он ещё не вполне представлял, как принять личность Киры, не чувствуя разъедающей разум вины и бесконечного сожаления. Он поднялся наверх, остановившись у пустой комнаты сына. Нет, даже стерев зло и жестокость из памяти человека, творившего их, нельзя было вернуться назад, вернуть сотни и тысячи жертв, вернуть тот светлый образ, который был истиной, а затем просто исчез. Боль, смятение, горечь — вот всё, что теперь оставалось. Но ради Саю он должен был идти вперёд.

_________________

Рюк хохотал, глядя на наступающий исход этой весьма любопытной партии, разыгранной в человеческом мире. Чёрный причудливо соединился с белым, и два игрока более не стремились сражаться друг с другом; они теперь не представляли для Рюка какого-либо интереса, и он предоставил их самим себе, хотя Лайт в своё время действительно здорово позабавил его. Акцент неуловимо сместился на чёрную пешку Киры, Миками, но почти не оставалось сомнений в том, какая участь постигнет его. Вероятно, его очень скоро поймают, тетрадь будет уничтожена, и тогда Рюк вернётся в свой мир. Вместе с ним, несомненно, вернётся и Рэм. Та тетрадь смерти, которая связана с ней, давно в руках L, и это значит, уверившись в ложности фальшивого правила Лайта, он не замедлит покончить с ней навсегда. Рэм не сможет летать за своей обожаемой Мисой след в след — Рюк заливисто рассмеялся, поймав эту мысль, — и ей останется лишь наблюдать за ней сверху, чтобы спустя годы увидеть, как Миса умрёт, или один раз спасти её, если ей будет грозить опасность. В том случае, если Рэм не совершит напрасную жертву, она даже сможет дождаться её: если Миса использовала тетрадь смерти, то ей суждено оказаться среди шинигами. Вне всяких сомнений, среди шинигами окажутся также и Лайт с L; Рюк вновь сможет повеселиться, когда в ином мире память Лайта в полной мере вернётся к нему, хотя очевидно, что даже тогда они с L ни на миг не расстанутся. Финал приближался. Однако, в конце концов, можно было раздобыть где-то ещё тетрадь: вероятно, незаметно украсть (шинигами были настолько ленивы, что спали большую часть своего существования) и вновь сбросить на землю, вниз, если им овладеет смертельная скука. Можно было ещё раз затеять игру спустя множество лет и смотреть за борьбой новых Киры и L или иным проявлением человеческой фантазии касательно применения найденного оружия. Рюк расправил широкие крылья, взлетая над городом и целым миром. Он, как и всякий раз, нёс с собой собственную тетрадь, а ещё несколько спелых яблок, полученных от Миками, и только эти две вещи являлись единственным, что составляло суть существования сотен людей (почему-то порой Рюка так занимали подобные размышления о человеке). Огненно-алый на чёрном. Величайшее наслаждение и очень скорый конец.

Если мир в одночасье разрушен, Если руки слабеют атланта — Обними почерневшую душу,

Дай узнать нераскрытую правду. Если бог порождает лишь хаос, То, хотя правосудие слепо, Докажи мне, что всё, что осталось, — Обернуться и стать человеком. Сердце бьётся нечётко, неровно, Чтобы вскоре бесследно исчезнуть. Сотни истин ясны лишь условно, И нельзя удержаться над бездной. Маски сорваны, роли растают, И упасть в пустоту — неизбежно; Дай поверить у самого края, Что с рассветом всё будет как прежде.