30 дней в одной комнате. Между любовью и смертью.

Ещё один день и я сбился со счёта, Лежу тут недолго, чуть больше недели, Но только не вижу во всём этом толка, Я вижу лишь тени соседских мучений. Я правда больной, Не просящий внимания, И даже леченье на пользу идёт. Вот только среда моего обитанья       жестоко на место болезни вернёт. Меня успокаивал раньше лишь тот, Который сейчас в припадке страдает, Он раньше влюблённо смотрел свысока, Теперь я смотрю, как он умирает. И если умрёт, значит так будет надо, Но вряд ли со смертью я этой смирюсь, Мне нового взгляда с любовью не надо, Мне нужен взгляд глаз, которых боюсь. Хотя и соседский глаз для меня страшен, Он слишком безумен и слишком влюблён. Вкус на людей меня явно подводит, Меня вечно губит дряная любовь. Строчки не выходят и Женя закрывает блокнот слишком громко (настолько, что от звучного хлопка Антон, рисующий что-то, даже дёргается инстинктивно, переводя взгляд на соседа). — Ты чего, Жень? — парень отвлекается от своего занятия и поворачивается на виновника своего испуга, который уже успел лечь на кровать, устало протирая глаза. А Женя чего? Женя ничего. Женю просто мысли жрут изнутри. Он запутался в одном большом клубке чёрных ниток и не может найти кончик, чтобы потянуть за него. Потому что на одном краю Антон со своими чувствами и с их недавним сексом в палате (до безумия тихим и лишь односторонне чувственным), а на другом Богдан со своей больной привязанностью и таким же больным мозгом. Кто из них начало этого пиздеца? Однозначно сам Волков. Кому это всё распутывать? Не будем указывать пальцем, ему и так плохо. — Просто заебался, — слишком сухо даже для Жени, который на эмоции не богат. Он кидает взгляд на серые омуты напротив, которые смотрят с жалостью, но нужна ли ему эта жалость? Ответ прост: нет. Отговорку про это «заебался» надо придумать быстро, чтобы разговор не дошёл до той ночи, — исходя из моих предыдущих «отсидок», — кавычки в воздухе, — я тут на месяц, а сегодня ещё даже не экватор. — Но это же на благо твоего здоровья, — голос сквозит неуверенностью самой безнадёжной — на какое благо, если он тут уже который раз? — Да, — парень тупит взгляд в потолок, будто ища подсказку, как в школьное время, давно прошедшее, но её там нет, как и на стенах старых, в некоторых местах потрескавшихся, — да, наверное ты прав, — возможно частично. Сейчас на благо, но на свободе всё встанет на свои места, ведь там рядом опять никого не будет. Может стоит забрать Богдана, когда его очередная ремиссия анорексии наступит? Может и стоит, ведь когда после всех врачебных действ «на благо его здоровья» он заваливается к Кирсе, ютящемуся в одиночной палате из-за собственной опасности, и жалуется на всё ту же заёбанность, его к себе прижимают трепетно, почти по-нормальному. Уходить не хочется. С Антоном говорить не хочется. Даже несчастное «спокойной ночи». Но приходится. «Спокойной ночи» сухое, несвойственно тихое и такое же заёбанное, как зелёная макушка, переваливается на плечи Щура тяжёлым грузом. Лечебница снова погружается во мрак, не дающий спать. Что будет завтра, если сегодня не щадит?