Прости меня, Шеннон

Я нахожу проблему даже в чашке кофе. Очередной клочок бумаги со строкой для новой песни я оставляю на кухне. Таких по нашему дому сотни. Я не считаю, что эти строки могут стать успехом, это лишь короткие всплески сознания среди сухого течения моей жизни. Шеннон терпелив и разборчив, он собирает все мои стихи и кладет их к себе в комнату. Знал бы куда – давно бы их уничтожил. Но это Шеннон и кроме терпеливости в нем есть назойливое чувство заботы. Он просто не может жить и не заботиться обо мне, это явно НЕ для него. Он опекает все, что касается меня, вплоть до стихов и мелодий в моей голове. Выходит так, что он давно забыл о собственной жизни, его главная задача – следить за братцем, который может натворить что угодно. Я могу, например, перестать дышать. Так, чисто ради интереса. Секунда за секундой. В глазах немного мутнеет. Вы задумывались когда-нибудь об этом? Можно ли просто перестать дышать? Вдохнуть и больше не выдохнуть. Это даже приятно, пока Вы не понимаете, что делаете. Вы осознаете, что не дышать возможно. Так долго, сколько захотите. Я представляю себе, что тону, что наш самолет потерпел крушение над океаном... нет, тогда рядом был бы Шеннон. Я тону в собственном бассейне, что может быть глупее? Воздуха не хватает настолько, что перед глазами крутится калейдоскоп и это уже не так приятно. Это напоминает смерть, но это далеко не она. Это даже не похоже на успокоение. Я знаю, что мне надо начать дышать. Но первый вдох я делаю лишь тогда, когда слышу спокойные шаги брата. Шеннон чувствует меня на уровне молекул и звуковых волн. И, когда он оказывается рядом, я прерывисто вдыхаю воздух. Так, будто готов разрыдаться. Знаете, я никогда не плачу. Легкие сжимаются, промерзают и будто царапаются обо что-то колкое – это точные определения. Боль внутри заставляет дышать чаще. Сколько? Сколько надо продержаться, чтобы не испытывать ни этого, ни чего-либо еще? Мысли захватывают меня, но не дают расслабиться, они лишь бегают в моей голове, путаясь, мешаясь, травмируя. Да, травмируя – именно то слово. – О чем ты думаешь? – Голос Шеннона тихий и вкрадчивый, на три уровня тише, чем голос в моей голове. Ладонь Шеннона ложится мне на спину, согревая уставшие легкие. Вам знакомо это чувство? Боль, колющая и холодная, такая, что вдохнуть невозможно. В этом виноват, конечно, я, но ладонь Шеннона не позволяет мне об этом думать. Зато позволяет дышать. Вдох за вдохом. Я предпочитаю все контролировать, поэтому встаю, скидывая руку Шеннона с себя, а кружку с кофе – со стола. Мне ничего не стоит сослаться на усталость и просто уйти, но я предпочитаю скинуть со стола все, что было на нем. Черновики моей песни теперь растворяются в остывшем кофе. Когда я поднимаюсь к себе в комнату, Шеннон уже собирает осколки с пола. Стихи ему не спасти. Я знаю, что мой брат копошится и ругается, знаю, что через пять или десять минут он будет в моей спальне. Он как злобный хирург, вскрывающий мозги. Медленно, так, что кровь течет ровными струйками. Мучительно. Страшно. Мой брат хочет как лучше, хочет меня спасти и вновь вытащить на свет, поставить перед людьми. А я не хочу стоять перед людьми. Я хочу... Я хочу сесть на край сцены и снова перестать дышать. Знаете, я не страдаю истериками. Это просто способ привлечь внимание. Крикнуть: "Хэй, я тут! Смотрите! Я тут!". Привлечь внимание людей, которые и так безотрывно следят за моей жизнью? Нет. Мне нужна минута, хотя бы пара секунд полного, безвозмездного внимания брата. Уважения. Взгляда, в котором я отражусь не как проблема, а как человек. Но мой брат видит меня лишь как сборник удач и неудач. Известный музыкант с недостатком внимания утонул в собственном бассейне. Но так же не напишут, да? Шеннон даже не стучит. Он просто заходит и садится на мою кровать. Хотя, чему мне удивляться? Это его дом. Его жизнь. Я – его брат. Тут все – его собственность. Подписано и заверено. Я могу думать, что это моя жизнь, но нет, это жизнь Шеннона. Большинство моих мыслей и дел вне туров и концертов сходятся на одной простой вещи: "Как сделать Шеннона счастливым". Если бы меня попросили описать Шеннона тремя словами, я бы сказал: "Заботливый, увлеченный, красивый". Но сейчас от его прежней красоты осталась лишь тень, он уставший и поникший. Вымотанный всем этим настолько, что, видимо, не может спать. Темные круги залегли под карими глазами. Брови сдвинуты. Он медленно угасает. Как угас я. Как угаснут все люди на этой чертовой планете. Единственная разница между мной и братом – он еще что-то чувствует. Что-то настоящее, не пластиковое. Что-то такое, что заставляет его двигаться вперед, и я, честно, не знаю, что это. Я же не чувствую ничего. Я думаю об одном и обо всем сразу. Если бы я тонул, о чем бы я думал? – Может, хватит? – Шеннон говорит четко и достаточно громко, я поднимаю на него взгляд. – Хватит что? Я думаю о многом. Мысли в моей голове цветные. Они не написаны черными буквами по белому фону. Это вспышки, полет сухих красок. Радуга. Другая вселенная. От цвета моих мыслей зависит мое мнение. Желтый – всегда плохой цвет. Сейчас все желтое. Ядовитое. Это мешает мне сосредоточиться, мешает открыть глаза до конца и посмотреть на ситуацию здраво. – Пора заканчивать с беспричинными истериками, Джаред. Переходный возраст закончился, открой глаза. Переходный возраст кончился давно. Мне сорок один. Взрослый, состоятельный, творческий. Только эти три определения –- бред. Я эгоистичный подросток, зацикленный на собственной значимости. Вот это прямо в точку. Музыкант с недостатком внимания и повышенным чувством собственной важности утонул в своем бассейне. Стоп. Лучше написать "в бассейне брата". Тогда я продлю популярность Шеннона. Я думаю о глобальных проблемах и о том, что сегодня глаза Шеннона отдают зеленым. Мысли в моей голове сливаются, путаются, мешаются. Они вылетают из головы и бьют меня в живот, под ребра. Сердце замирает. Я автоматически перестаю дышать. Секунда. Шеннон убирает ноутбук с моих колен. Вторая. Шеннон проводит рукой по моим волосам, укладывает на подушку. Третья. Он бьет меня по груди. Вдох. Он смотрит на меня долго, тяжело, страшно. У Шеннона большие глаза. Я знаю, что сейчас в них много ненависти и испуга. Но я не знаю, что с этим делать. *** Я не боюсь летать, не боюсь крушения самолета, не боюсь смерти. Я жду ее. Как успокоения, как момента, когда мне не понадобится даже дышать. Знаете, чего я боюсь? Я боюсь, что в упавшем самолете будет Шеннон, боюсь, что мы продолжим нашу совместную погоню за счастьем и в мире мертвых. Боюсь, что он умрет, не успев завести семью. Боюсь, что его жизнь кончится. Я бы хотел, чтобы он жил вечно. Мы пролетаем над океаном, и Шеннона нет в этом самолете. Его вообще практически не бывает рядом, потому что я "отпустил" его. Я схожу с самолета и знаю, что в номере отеля, куда нас отвезут, я буду один. Знаю, что Шеннон прилетит позже и не зайдет ко мне. Я не увижу его раньше, чем на концерте. Мы не разговариваем, почти не смотрим друг на друга, держимся так, чтобы не соприкасаться. Это его правила. Мой номер большой и светлый, но я предпочитаю в нем не задерживаться. Кидаю сумку на кровать, завязываю волосы в хвост и ухожу. Чужой город, чужая страна, чужой мир. И я, который не может найти дорогу даже в себе, что уж там говорить о незнакомом мегаполисе... Все дороги куда-то ведут. И неважно, свернете Вы или нет, куда-то Вы все равно придете. Но я не прихожу, мой путь кончился. Я стою, уперевшись лбом в стену, воздвигнутую моим братом. Стена пустых разговоров, грустных историй и черно-белых воспоминаний. Стена непонимания и неуважения. Большая, мать ее, почти что Великая Китайская Стена. Почти? Больше. Намного больше. Если Вы когда-нибудь стояли перед подобной стеной, то Вас уже нет. Вы мертвы. Физически или морально, но Ваше существование закончилось. Потому что дальше нет ничего, только пустота, такая, что из нее никак не выбраться. Это ждет нас за стеной, на случай, если удастся ее разрушить. Но ее не пробить и не сломать, а развернуться и пойти дальше – не вариант. Я уже не кажусь себе живым, не кажусь себе человеком вовсе. Жалкая тень, призрак, не больше. Горстка воспоминаний, старая ветхая книга – сборник проблем, падений и редких удач. Дороги ведут меня куда-то, где много людей, настойчивых взглядов и ярких вывесок. И почему-то уже темно. И бежать некуда. Я один в большом городе, посреди оживленной улицы и меня никто не узнает, потому что я уже не я. Если сейчас остановиться и задуматься, встать столбом посреди улицы, закрыть глаза, собрать остатки себя в единое целое и просто подумать... то получается, что моя миссия выполнена. Я закончу свою жизнь сегодня или завтра, потому что меня тут больше ничто не держит. Я давно ничего не чувствую. Что это – чувствовать? Испытывать какие-то ощущения, кроме вечного назойливого желания стать нужным. Нужным не как оболочка, а как нормальный человек. Но даже Шеннон не видит во мне человека. Что вообще видит Шеннон, кроме своей ущемленной гордости? В отель я вернулся ближе к ночи и, успокоив надоедливую Эмму с Томо, ушел к себе в номер. Там я остался один, ровно как и весь день. И никто никогда сюда не зайдет, а если спохватятся, то только к утру. Но это же Джаред, что ему может прийти в голову? Например, он может попробовать утопиться. Но это же не серьезно, это же просто Джаред. В ванной утопиться невозможно. Ваши пальцы похолодеют, перед глазами появится темнота. Такой темноты Вы еще никогда не видели. И Вы резко подниметесь, начнете судорожно глотать воздух. Почему? Потому что умирать надо не так. Потому что "утонул в ванной" – это скучно даже для моего пустого существования. Эмма нашла меня ближе к утру. Сидящем на полу рядом с кроватью. Мои волосы так и не высохли. *** Вам когда-нибудь задавали глупые вопросы? Один за другим, постоянно. И вот Вы смотрите на человека, который спрашивает у Вас всякий бред, и думаете: "А не сказать бы ему правду? ". – Почему Вы с братом живете вместе? У нас с Шенноном первое совместное интервью за долгие годы. Он почти молчит, я вообще сомневаюсь, что он не спит. Нас пытаются вывести на интригу, ищут к чему придраться. Задают вопросы, на которые нет верного ответа. Ждут от нас чего-то менее банального, чем то, что я говорю обычно. Хорошо. – Потому что Шеннон регулярно спасает меня от попыток самоубийства. Я смотрю на интервьюера с вызовом, так, что девушка поневоле отводит глаза. Такого она явно не ожидала. Такого не ожидал никто из присутствующих. Шеннон отвернулся к окну – он знает, что будет дальше. Он понимает, что все это не просто так, что скоро его ждет фееричное представление. – Это всего лишь шутка. Может, хватит? – Эмма прерывает молчание и уходит из комнаты. Это интервью не опубликуют. А если опубликуют, то я его уже не увижу. *** Если бы меня спросили о саморазрушении, то я бы не нашел, что ответить. Но сейчас я вообще не могу ответить ни на один вопрос. Как последний дурак, я говорю стандартными фразами, а все по привычке поддакивают. Мыслей в моей голове нет. И это уже не радуга, не полет сухих красок. В моей голове пустота. Это прозрачно. Как вода в океане, только на этом дне нет ничего. Во мне теперь больше вообще ничего нет. Так выглядит конец. И дело уже не в Шенноне и не в моей ненужности этому миру. Дело в том, что я элементарно не хочу жить. Что такое привычка? То, что испытывают люди, находящиеся рядом со мной. Они знают, что от меня можно ждать что угодно, знают, что, в основном, я играю. И они не боятся. Ведь я – это я, со мной ничего не случится. Мы возвращаемся в Город Ангелов. Я планирую встретиться с ними лично. Шеннон сидит рядом, впервые за долгое время. Обычно его место рядом с Томо, но не сегодня. Он рядом, его волосы распущенны, а привычные очки лежат на коленях. Я очень давно не видел его глаз. Но то, что я вижу сейчас – не его глаза. Рядом со мной вообще не Шеннон. Его точная, унылая копия кладет свою руку мне на колено. Я не боюсь летать, помните? Но сейчас я подумал, что самолет рухнет. Рука Шеннона тяжелая, и он сдавливает мою ногу так, что в моих появившихся мыслях пол самолета подо мной трескается. И мы падаем вниз, в океан. Меня дергает. И я забываю про то, что не боюсь летать. Я даже забываю про то, что ничего не чувствую. Мое состояние больше похоже на кому, но это не она. Шеннон не отпускает мое колено до момента, пока Эмма не приносит ему банку с кока-колой. – Шеннон, я… Договорить не получается, он поворачивается ко мне и смотрит таким взглядом, что я готов испариться, потому что это невыносимо. Я становлюсь побитым щенком, ведь именно таким видит меня Шеннон. Он просто кивает. Мне не понять, что значит этот кивок. Разрешение говорить или просьба не продолжать? Согласие с еще несказанным или наоборот? Я не продолжаю, отворачиваюсь к окну. А Шеннон вновь кладет свою руку мне на колено, немного выше, чем в первый раз. Я автоматически закрываю глаза и падаю в воду. И вот я мертв. Катапультировался с самолета, умер. И это первое, что я испытываю за несколько долгих лет. *** Я изучил все варианты, я точно знаю что делать. Нет путей назад, скоро я встречусь с ангелами. В моей голове настойчиво бьется мысль, ярко-красная. У меня нет времени. Оно на исходе. С каждой секундой его все меньше, и нет шансов на раздумья. С этим покончено. Ждать нельзя, да и смысла нет. Все угасает. У самоубийцы нет времени. Это шутка судьбы, ведь я не смогу насладиться даже смертью. Чем я вообще наслаждался на протяжении своей жизни? И чего мне хотелось? Или кого? Что из моих желаний сбылось? Кроме успеха группы. Что я получил, кроме этого? Ничего. Чего мне вообще было позволено желать? Я стою около окна на кухне с горсткой белых таблеток в руке. Я не знаю, сколько надо выпить, чтобы заснуть, не знаю, достаточно ли этого. Это не трудно, я выбрал самый нормальный вариант. Бассейн только почистили, от него пахнет хлоркой, а от таблеток в моей руке – чем-то приторным. Мне трудно представить, сколько я смогу проглотить, но я понимаю, что надо проглотить как можно больше. Иначе тело начнет сопротивляться, и выйдет не слишком красиво. В том самолете я на секунду подумал: "Может, хватит?". А потом Шеннон убрал руку. Нет, не хватит. Если делать, то делать до конца. Ничто не изменится, ничто не будет прежним и с этим пора заканчивать. На мне майка Шеннона и узкие джинсы. Я забираю с собой частичку брата, ведь вряд ли он снимет свою майку с моего трупа. Я сжимаю таблетки в своей руке. Времени нет. Одну за другой, запивая горькой водой из-под крана. Мне немного страшно, и это чувство сильнее, чем все то, что я испытывал за последние годы. Страх бьет под ребра, но я не сдаюсь. Решение принято, подписано, заверено. Я пишу в твиттер последнее сообщение. Что вы делаете сегодня ночью? Они еще не знают, что все их планы пойдут к чертям. Этим я разрываю свою связь с Эшелоном. Запиской на кухонном столе, под статуэткой, я ставлю точку в жизни, разрываю связь с братом. Я догадываюсь, что у меня есть еще несколько минут. Я прохожусь по дому в последний раз. Поправляю лежащие криво книги, смахиваю пыль с нашего первого альбома. Выставляю все награды на кухне ровнее. Кладу на кровать Шеннона блокнот с недописанными песнями. Подхожу к окну и смотрю на леденящую синеву бассейна. Времени нет. Пора. Трава под ногами будто искусственная, и мне становится интересно, кто ее такую сюда вообще посадил. Я иду медленно, пока усталость и сонливость не разливается расплавленным серебром по моему телу. В глазах все мутнеет, но я понимаю, что еще рано. Пока жду нужного момента, успеваю подумать о многом. О Шенноне и маме. Мне жалко маму, а Шеннона... Шеннона нет. Я разбил все кулаки об его стену, а он так и не проломил мою. Винить его глупо, и единственное, что я бы хотел ему сказать, это "Люблю тебя, бро". Но я даже не написал этого. Не смог и не осилил, такое надо говорить. В этом месте все напоминает о Шенноне, и в моей голове лишь множество вариантов того, как я мог бы с ним попрощаться. Наверное, он так и не поймет, как сильно я любил его. Я стою у края бассейна, в моей руке телефон, в карманах джинс лежат медиаторы, которые я так и не вытащил после концерта. Даже не разуваюсь – зачем? И куртку не снимаю, потому что мне кажется, что я замерзну. По моему телу уже бежит морозно-мокрая волна. Время пришло. Поднимаю голову вверх. Небо заплыло облаками и тучами, солнца не видно. От этого не по себе. Как же мне достучаться до ангелов? Оказывается, это совсем нетрудно. Глаза уже закрываются, и я просто шагаю в воду. Волосы попадают в глаза и рот – нужно было сделать хвост. Я чувствую, что засыпаю. Чувствую, что это конец. Я, наконец, дождался. Мне хочется вдохнуть, и я открываю рот, вдыхая холодную хлорированную воду. Ногами я уже чувствую плиточное дно бассейна, легкие горят. Я засыпаю или теряю сознание. Умираю. *** Ангелов я так и не дождался, я вообще ничего не дождался. Мне в глаза бьет яркий свет, и я думаю, что меня слишком быстро кинули в Рай. Легкие жгут изнутри, от боли разрывает. И я зачем-то вдыхаю, особенно болезненно и глубоко. Мне приходится открыть глаза. Когда я умирал, я не планировал просыпаться в кровати. Вокруг очень тихо и светло, но это явно не Рай. Подняться с кровати нереально. Я смотрю по сторонам. Это больничная палата. И все, что происходит, совсем не похоже на смерть. – Когда я пришел домой, я сразу и не понял в чем дело, – хриплый шепот Шеннона прерывает тишину, прорубает огромную дыру во мне, – я зашел на кухню и налил себе сока, начал звать тебя, ведь я знал, что ты должен был быть дома. Он замолчал. Он молчал с полминуты, все это время я не сводил с него глаз. Его фигура темная и расплывчатая, он сидит спиной ко мне на краю кровати. Я не вижу его глаз, но слышу голос. И все очень плохо. – Но тебя нигде не было. Дом был пустым. Я даже обрадовался, решил, что ты нашел себе занятие. Но потом я подошел к окну. И знаешь, что я там увидел, Джаред? Я молчу и не собираюсь ничего говорить. Лишь киваю, хотя он и не видит моего кивка. – Я думал, что тебя больше нет, что тебя уже не спасти, я правда так думал. Бил тебя по груди до того момента, когда вода из твои легких не брызнула фонтаном. Ты не приходил в сознание – ты спал. Я привез тебя сюда, тут твое состояние проверили. Так что не беспокойся, ты здоров и проживешь еще лет тридцать – никак не меньше. В руках Шеннон держал бумагу, скомканный белый лист, исписанный почти полностью – моя предсмертная записка. – Ты, конечно, все здорово придумал, Джаред. Решил умереть, ничего не объяснив и не выслушав. Решил бросить маму, группу, половину этого чертового мира. Меня, в конце концов. Я прикрываю глаза и отворачиваюсь. Даже умереть не вышло. – Ты так и будешь молчать? Ты думаешь, что поступил хорошо? Считаешь, что это – лучший выход? Шеннон срывается на крик. – Что тебя не устраивало, Джаред? Я ничего не отвечаю, смотрю в сторону. Одеяло сползло до пояса и мне холодно, я принимаю сидячее положение. Голова кружится и болит, я плохо ощущаю пространство и что-то хриплю. Шеннон повернулся и смотрит на меня. Невыносимо тяжелым взглядом. – Я ничего не чувствую, Шеннон. Не надо было меня вытаскивать. Моего голоса почти не слышно, потому что каждое слово отдается болью во всем теле. Никогда не пытайтесь утопиться. Он резко меняется в лице. Удивленно приподнимает брови, облизывает нижнюю губу и смотрит на меня. Мне кажется, что он даже не моргает. Я думал, что потеряю брата, умерев. Но я ошибался. Я потерял его сейчас. – Ты ничего не знаешь о чувствах, Джаред. Он собирается и уходит, я не вижу его до следующего утра. Со мной носятся так, будто я – Барак Обама. Я знаю, что о моей попытке самоубийства никто не узнает – Шеннон постарался. Это место давит на меня, так же, как на меня давит Шеннон. Невыносимым грузом вины. Таким, что я даже начинаю чувствовать его физически. Я вообще начинаю многое чувствовать, но не скажу, что мне это нравится. Как можно было выжить? Зачем? *** Шеннон забирает меня из больницы через неделю. Он сажает меня на инвалидную коляску, ведь я безумно болен, и везет к машине. А потом его горячие руки помогают мне встать, и я снова становлюсь маленьким младшим братом. Он держит меня крепко, прижимая к себе, будто боится, что я сбегу. Медленно усаживает в машину, кладя руку мне на затылок, чтобы не ударился. Закрывает за мной дверь. Садится следом. Мы выезжаем со стоянки и до первой пробки едем спокойно. Машин много. Шум давит на голову, и я шумно выдыхаю – больно. Брат отбивает ритм пальцами по рулю. Я не знаю этой мелодии, но, похоже, скоро узнаю. Он кладет руку мне на бедро, мощной ладонью сжимая его. Я дергаюсь и смотрю на него. И никак не могу понять. Руку он так и не убрал, вел одной, благо ехать оставалось недолго. Я стоял на пороге нашего дома больше пяти минут, пока Шеннон не подошел и не помог мне войти. За руку. И я снова ничего не понимаю. Дом пустой и холодный, даже несмотря на то, что брат всегда рядом. Я даже думаю, что лучше бы мне было остаться в больнице. Теперь у нас нет даже ножей. Бритв тоже. Ничего. А бассейн закрыт пленкой. В моей комнате все как и раньше, только окна закрыты плотнее и рядом с кроватью всегда стоит вода. Сейчас постоянно хочется пить. Шеннон вновь заботливый и учтивый, но я знаю, что он меня ненавидит. Знаю, что потерял его навсегда. *** Я пытаюсь позавтракать, бездумно ковыряясь в своей тарелке. Мне хочется спать и пить, но есть я не хочу вообще. Шеннон сидит напротив и читает газету. Серьезный и совсем родной – таким он стал сейчас. Я без ума от такого Шеннона, ведь он так славно притворяется. – Ну и как там твои чувства? Появились? В голосе брата издевка и жестокость, я смотрю на него с испугом. Мы в тупике. Его волосы спадают на плечи, тень от них падает на лицо. Он вновь красивый, он вновь такой, каким был раньше. Только сейчас он меня замечает. Как назойливого ублюдка, как лишний и ненужный груз, потому что теперь меня оставить вообще нельзя. Вдруг я воткну вилку себе в вену? Я задумываюсь и понимаю, что вполне могу это сделать. Но Шеннон смотрит так внимательно, что я опускаю рукав рубашки до запястья и откладываю вилку. – Тебе нужен психиатр, Джаред, – он начинает медленно и спокойно, ожидая хоть какой-нибудь реакции, – ты в депрессии, тебе не выбраться. Хватит страдать самому и мучить меня. – Теперь ты хотя бы замечаешь меня, – шепчу я в сторону, но он все равно слышит мои слова. Шеннон понимает, о чем я, и не начинает пререкаться. Он будто хочет что-то сказать, но проглатывает слова. – Ты совсем ничего не понимаешь, Джаред. – А что я должен понять? То, что ты не хочешь признать, что без меня стало бы легче? Так это я прекрасно понимаю. Лучше, чем ты думаешь! Я кричу на брата, напоминая, высказывая, обвиняя. Потому что сил терпеть больше нет. Если не дали умереть, то хотя бы сейчас не мучайте меня. Шеннон отставил кружку с кофе в сторону. Из его глаз сочатся сотни маленьких огоньков, которые прожигают меня насквозь. – Если я довел тебя до этого состояния, то что мне делать, чтобы искупить свою вину, Ваше чертово Величество? Шеннон умеет шипеть. Так, что становится страшно. Умеет хрипеть. Так, что Вы заводитесь лишь от одного голоса. Шеннон умеет говорить спокойно и дарить спокойствие людям. Но сейчас он шипит. Он бьет по столу ладонью. Так, что кружка с кофе опрокидывается. Он встает и уходит прочь, а я иду за ним. Потому что либо сейчас, либо никогда. Шеннон сидит в гостиной перед телевизором. И он очень зол. Я знаю все уровни его злости и этот – последний. Осторожно подхожу и сажусь на диван. Максимально далеко от брата. Смотрю прямо на Шеннона, и он морщится от моего взгляда. – Я не хочу ничего слушать, Джаред. Ты можешь хоть сейчас пойти и сброситься с крыши. Я тебя не держу. Он даже не смотрит на меня – это игра. Он ждет, что я извинюсь, ждет, что я расскажу ему все от начала и до конца. Но я молчу. Молчу столько, что тишина успевает надавить на барабанные перепонки. Я сажусь ближе к нему, подобрав ноги под себя. Но он так и не поворачивает голову. – Шеннон. Посмотри на меня, – он продолжает смотреть на картину над телевизором, – Шеннон, пожалуйста. Брат поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что сейчас он не зол. Он опустошен не меньше меня. – Ты не должен был этого делать. Ты должен был бороться, – он убирает мои волосы за уши, смотрит серьезно и долго. – Я ничего не чувствую, бро. Совсем ничего. Он резко хватает меня за длинные пряди волос и притягивает к себе. Секунда. Я чувствую его дыхание рядом. Вторая. Его губы накрыли мои. Третья. Он целует меня. Или я его. И уже не поймешь, как так вообще получилось. Шеннон отталкивает меня через несколько секунд. – Теперь чувствуешь? Я провожу пальцами по влажным губам и смотрю ему в глаза. Часто моргаю. Наклоняюсь к нему и целую вновь, медленно, пытаясь распробовать. Я тяну каждую секунду и запоминаю все подряд, взываю к свои чертовым чувствам. Пусть хотя бы отвращение. Хоть что-то. Но нет. Шеннон положил свою ладонь мне на затылок и из этой хватки мне уже не выбраться. Я кусаю Шеннона за губу, но его почему-то все устраивает. – Отпусти, – шепчу ему в губы, ударяясь зубами об его зубы. Он убирает руки: одну с моей головы, вторую – со спины. Я шумно вдыхаю воздух и смотрю на него. Губы припухли, глаза горят, волосы выбились из хвоста. Мой брат очень красивый. И он чего-то ждет. Мир, который я пытался себе построить, рушится в одночасье. И вместо него выстраивается пустота, которую тоже хотелось бы заполнить чем-то. Или кем-то. – Ты мой брат, – я констатирую и без того всем известный факт. – Эта мысль не помешала тебе шагнуть в бассейн, накачавшись таблеток. Ты почему-то даже не вспомнил, что у тебя есть брат. Шеннон снова шипит. Да, он злится. Потому что я не собираюсь делать то, чего он ждет. Но ему явно все равно, он планирует это сделать в любом случае, и я моментально оказываюсь лежащим на диване. Выхода нет, и я сдаюсь под напором его губ. Отпускаю проблему. Губы горячие и влажные, и он целует меня так, будто желал этого всю жизнь. И если бы Шеннон не был Шенноном, он бы наверняка разрыдался. То ли от обиды, то ли от того, что дождался. Чтобы я не вырвался, он сжимает мое плечо до боли, а, отрываясь от моих губ, проводит языком по подбородку, целуя меня под ухом и проводя дорожку поцелуев вниз по шее. Это горячо и колко, да и вообще не слишком приятно, если не откинуть мысль о том, что это – мой брат. Он ставит на шее первый засос, от чего я шумно выдыхаю. Мне никак не выбраться, это я уже понял. Я стараюсь молчать, но рукой Шеннон забирается под мою футболку, сжимая сосок. И я уже не сдерживаюсь, издаю звук, больше похожий на скулеж. Потому что это приятно. И неправильно. Но Шеннону нравится, и он довольно ухмыляется мне в ухо. – Так-то лучше, да? – Голос Шеннона тихий и хриплый, именно этого мне и не хватало. Уже никак не сдержаться. Я закрываю глаза и отворачиваюсь. Шеннон опускает руки мне на бедра, проводит ими от бедренных костей до колен, подхватывает ноги и разводит в стороны. Даже то, что я в джинсах, не мешает мне смутиться и закусить губу. Он прижимается ко мне со всей силой, но не осмеливается раздеть. Я жду следующих шагов, но он лишь вжимается собой мне между ног, и это непривычно, странно и немного страшно. Потому что я знаю, чем все кончится. Он проводит горячей рукой под моей майкой, пересчитывая пальцами ребра, а потом снимает ее с меня, проводя губами линию от шеи до соска. Меня накрывает понимание нереальности всего происходящего. Он целует и облизывает, оставляет по всему телу багровые следы-засосы и царапины от зубов. Сдавливает ребро губами, а потом кусает. Больно, но приятно. Я запускаю руки в его волосы, а он двигает бедрами, сильнее упираясь в мой пах. Между нами слои одежды и высокая стена несказанных фраз. Но я чувствую, как растет его возбуждение. Тишину нарушают только тихие вздохи и звук трения наших тел друг о друга. На несколько секунд все прекращается. Рука Шеннона лежит у меня на груди, он молчит. И не двигается. Воздух становится тяжелым и давит на меня. Горячие, обжигающие мысли наполняют мою голову. И они не цветные. Они буквально осязаемые. Я скидываю с глаз волосы, обхватываю Шеннона ногами и ерзаю. Так, что любым движением задеваю пах брата. Мне уже хочется снять с него штаны, майку… Снять все… И оставить его совершенно раздетым, но я ничего не предпринимаю. Лишь покачиваю бедрами и закусываю свою губу. Шеннон немного дергается, издает сдавленный стон и проводит своей рукой вниз, сжимая моё бедро. Я останавливаюсь и, тяжело дыша, смотрю на него. Секунда и он расстегивает мои джинсы, одним рывком снимая их с меня. Грубая ткань штанов Шеннона касается кожи на внутренней стороне моих бёдер. Пальцами он подцепляет мои трусы и тянет их вниз. Я вздрагиваю, но не отвожу взгляд. Брат одним движением переворачивает меня на живот. Одну руку он кладёт на затылок, второй подхватывает меня за живот, заставляя встать на четвереньки. Он проводит ладонью по моим ягодицам, проводя большим пальцем по колечку ануса и надавливая на него. Я не издаю звуков и почти не дышу. Морально готовлюсь к тому, что произойдет. И думаю, что это не самый худший исход. Отдаюсь своим тягучим мыслям, пока Шеннон не вводит в меня свой палец, облизав его. Я дергаюсь – пока не больно, а крайне неприятно, но Шеннон удерживает меня своей рукой на моей шее, сильнее надавливая и не давая пошевелиться. Я хватаю ртом воздух, когда он двигает пальцем и резко сгибает его внутри. Я вслушиваюсь в свои ощущения, громко дышу. Брат продолжает двигать пальцем. Наклоняется и проводит языком мокрую дорожку от копчика и выше по спине, почти до шеи. Убирает свою руку с моей шеи, обхватывая ею мой торс, и выдыхает мне куда-то в ухо. Он шепчет что-то вроде "все будет хорошо, не бойся", а я киваю. Его голос хриплый и тихий, прикосновения вовсе не нежные. И я понимаю, что заведен чуть ли не до предела лишь от того, что это – Шеннон, и так нельзя. Он добавляет к первому пальцу во мне второй, и я рефлекторно отодвигаюсь из-за нахлынувшей буквально на пару секунд боли. Но Шеннон крепко держит меня, сжимая бедро. А я вгрызаюсь в подушку, которая лежала подо мной, и жалобно скулю, но уже не от боли, а от желания и неизбежности происходящего. Он раздвигает пальцы, поворачивает, сгибает, вытаскивает и надавливает, явно наслаждаясь происходящим. Я в самом проигрышном положении. Самоубийца-неудачник, оттраханный в зад собственным братом. Но во всем этом есть что-то привлекательное. Если провести параллели, то Шеннон раскрывает меня, ищет путь и пытается заставить чувствовать. Я чувствую в себе третий палец. И это приносит настоящую боль. Мне кажется, что сейчас по моим бедрам потечет кровь, но я понимаю, что это не так. Я почти вскрикиваю, и Шеннон проводит свободной рукой по моей спине. Он не будет меня успокаивать, оно и понятно. Пальцы глубоко, настолько, что мне кажется, будто я чувствую их всем телом. Он гладит меня внутри, и я вздрагиваю. Откидываю голову назад и издаю громкий стон-всхлип. Шеннон вынимает медленно пальцы, и я понимаю, что будет происходить дальше. От одной мысли у меня подкашиваются колени и мутнеет в глазах. Я сомневаюсь, что мне понравится и что нам стоит это делать. Но Шеннона ничего не смущает. Он раздевается где-то надо мной, я его не вижу. Я просто не в силах повернуть голову и посмотреть на брата. Проводит своим возбуждённым членом между моих ягодиц. Я пытаюсь считать до ста, чтобы не нервничать, и в первый раз сбиваюсь на шестнадцати. Он надавливает головкой на мой анус, и я проклинаю этот день и все, что существует вокруг. Второй раз я сбиваюсь на сорока четырех. Забываю и начинаю считать заново. Он входит в меня наполовину своей длины, и мне кажется, что все вокруг меня горит огнем. Кажется, что я разорван на много частей и что у Шеннона член длиной не меньше трех метров. Затем Шеннон входит до конца и задевает простату. Мои стоны вряд ли бы подошли для порнофильма, но, услышав их, Шеннон начинает двигаться быстро и немного резко, так, что мое дыхание сбивается. Подо мной пустота, и надо мной она же. Если это галактика, то какая-то другая. Шеннон знает, как двигаться. Я чувствую, что схожу с ума. Я слышу сам себя, слышу, что Шеннон рычит, пытаясь сдерживать стоны, слышу звуки, которые стыдно даже слышать. Он поглаживает мои ягодицы и бедра, сжимая и шлепая их, возвращая меня к реальности. Темп резкий и быстрый, я держусь за подлокотник дивана, потому что мне кажется, что если я этого не сделаю, то меня выбросит куда-то в другой мир. Шеннон рычит что-то непонятное и резко выходит из меня. Я не могу понять, в чем дело до момента, пока он не переворачивает меня на спину. Мои ноги теперь лежат у него на плечах. Он входит медленно и не сводит взгляда с моего лица. Я устраиваю ему маленькое представление. Стоны делаются сексуальнее, я откидываю голову назад, закидываю руки назад, сжимаю подушку под своей головой, выгибаю спину. Подталкиваюсь бедрами навстречу. Его рука на моем члене, и я сжимаюсь от удовольствия. Это нравится Шеннону. Он медленно двигает ладонью по моему возбуждённому члену, сжимает его, поглаживая головку большим пальцем. Я знаю, что мы протянем недолго и, когда Шеннон сбивается с ритма, закидывая свою голову назад, кончаю. Так, будто в жизни никогда не трахался. Моя сперма стреляет ему в руку, а его – в мой задний проход. Я вздрагиваю. Шеннон медленно выходит, вытирает руку о диван. До ста я так и не досчитал. Сбился и не стал начинать снова. У меня никак не получается восстановить дыхание. Шеннон опускается на пол рядом с диваном и молчит. Тяжело дышит и молчит. – Шеннон? Я выдыхаю его имя, и он оборачивается, смотрит на меня шальным, испуганным взглядом: – Ты в порядке? – Дрожащим голосом спрашивает он у меня самую глупую вещь на свете. Я опускаю руку с дивана и пытаюсь ею вслепую найти Шеннона. Нахожу и успокаивающе провожу ладонью по его груди. Все нормально, бро. Все отлично. Не переживай. Нет поводов. Это же обычное дело – трахнуть младшего брата. В моей голове длинный монолог, с криками и слезами. И первое, что я чувствую – обиду. Потом – опустошенность. Дальше – злость. Спустя некоторое время меня заполняет спокойствие. Шеннон касается губами кожи на моем запястье, и во мне проносится ураган эмоций. *** Я начинаю свое утро со стаканчика кофе в машине брата. Он отвозит меня на первый сеанс у психолога, потому что сдавать меня в больницу показалось нам плохим вариантом. Если брат считает, что так мне станет легче, то я буду посещать личного психолога. Буду делать все, как он скажет, иначе кто-то из нас просто сойдет с ума. Это первый негласно принятый закон. Мы держимся друг друга, мы стерли границы и разрушили стены. Перешли на новый уровень. Горячий кофе обжигает язык, и, допивая его одним глотком, я смотрю на Шеннона. – Он ничего не сделает, это же психолог, Джаред. Он улыбается и гладит меня по щеке – легко и ненавязчиво. Я киваю и, перед тем как вылезти из машины, касаюсь губами уголка его рта. Теперь так принято, мы придерживаемся этого очередного негласного закона. Я выхожу из машины и про себя повторяю слова, которые обязательно должен сказать брату. Сегодня, завтра, на следующей неделе или через год. Прости меня, Шеннон.