Le cinéma français

Сон 8–й. Le cinéma français. Глава V Сон 8-й. Le cinéma français. Глава V Едва заслышав радостные вопли Мицу и топот собачьих лап на лестнице, она сразу же поняла, кто пожаловал с утренним визитом. Непрошенный гость показался на пороге спальни с фирменной улыбкой до ушей и небольшой коробкой в руках. Увидев хозяйку верхом на чемодане, изо всех сил пытающуюся закрыть крышку – перестал скалиться, вытянул шею и вопросительно округлил глаза, отчего сделался похожим на выпь. Как раз сегодня за завтраком они видели такую на "Animal Planet" в передаче про природу Хоккайдо. В том, что Санма заявился в этот дом столь внезапно не было ничего необычного. Когда его бедовую голову посещает мысль о том, что неплохо бы иметь семью – он вспоминает о них и материализуется без предупреждения. Этой традиции так много лет, что уже даже и бесить перестало. Бороться с ним бесполезно, к тому же Таку любит его. Говорит, что Санма просто "берёт нас всех время от времени в аренду оптом". С детьми, собаками, рыбками и холодильником, в котором он роется, как у себя дома. Дошло до того, что однажды он покусился на священное лежбище Таку, завалившись на огромный кожаный диван в ботинках. Кому другому такое бы с рук не сошло, но... Старый лис умеет ладить с людьми, не важно какого возраста, характера и пола, а кроме того, никогда не приходит с пустыми руками, и если с несъедобными гостинцами он иногда промахивается настолько, что при детях их и распаковывать-то не стоит, на всякий случай, то со съестным у него обыкновенно полный порядок. Выпивка, принесённая им, тоже, как правило, оказывается чем-то интересным, необычным и ужасно редким, чего в магазине просто так не встретишь. В тот раз хозяин осквернённого дивана просто встал и, молча, с лицом, исполненным неподдельного страдания, принёс нарушителю тапочки. Инцидент был исчерпан. Маленький чемодан Сидзука вскоре уговорила закрыться, но второй, огромный серый, в котором, если бы захотела, она легко могла бы поместиться сама, никак не хотел поддаваться и продолжал радовать глаз любопытного гостя чем-то белоснежно-кружевным, интимно-женским, выглядывающим из приоткрытой пасти. Проклиная создателей этого урода, а заодно и собственную жадность, Дзуки подпрыгивала на нём, открывала, перекладывала вещи, захлопывала и карабкалась наверх снова, чтобы попрыгать ещё. По всему выходило, что избранница Таку просто не в силах отказаться от пары-другой лишних трусов... Санма нашёл это забавным. – Привет! Решила перебраться в Париж? – нарушил молчание визитёр. – Переживаешь, как бы наш Дорамуско совсем от рук не отбился? Уже не помню, когда и звонил-то... Совершенно не уважает старость... скажи своему мужу... – Это ты, что ли, "старость"? – перебила его Сидзука. – Возьми и сам ему всё скажи. Думаю, денег на звонок у тебя хватит. Санма скромно пожал плечами. – Да нет, – она вытерла вспотевший лоб, – наоборот, еду на Сими. Это в Греции. Маленький остров. У Накадзимы там домик – очень красиво и уютно. Она давно звала меня погостить недельку-другую, но не хотелось оставлять Таку надолго. А сейчас он занят и можно как следует отдохнуть. К тому же, у Миюки для меня есть новый материал. Стихи и даже несколько готовых песен – настоящее сокровище. Санма замер в дверях и зубасто ухмыльнулся. – А что... может сработать... да что там – наверняка сработает! Дзуки, ты самая хитрая женщина, какую я когда-либо знал. И знаешь, что я думаю? Ты – как Пенелопа! Такая древнегреческая тётка, я в кино видел. – Что значит, тётка? – руки автоматически упёрлись в бока, глаза недобро прищурились, и взгляд по твёрдости легко переплюнул бы высокоуглеродистую сталь. – Да нет же, не передёргивай! Я сказал только то, что сказал, а не то, что ты хотела услышать. Говорю тебе ещё раз, тётка древнегреческая! У неё тоже муж был, мягко говоря, непоседа. Но всякий раз возвращался домой, потому что любил жену. И она любила его и всегда ждала на пороге. Со скалкой. Подумай над тем, чтобы перенять столь полезный опыт, а? – Не стоит портить хорошую вещь... Таку никуда от нас не денется. Не сможет, да и не захочет. Можно подумать, ты его не знаешь. – Не буду спорить, я всё же не сплю с ним, и даже обедаю не каждый день, – Санма подошёл ближе и надавил на крышку с другой стороны. Не выдержав двойного натиска, чемодан со звонким щелчком захлопнулся, и Сидзука, наконец, слезла с его ребристой спины. – Разумеется, мне виднее, – воинственно сказала она и ткнула пальцем в коробку, – пойдём, пожалуй, на кухню, поглядим, чего ради ты в Акихабару мотался... На самом деле маленькой "скво" ужасно хотелось поскорее сунуть нос в коробку от Pablo. Оджики в очередной раз сумел угодить ей – сырные пироги мало кого могут оставить равнодушным. Время текло незаметно. Один день сменялся другим, а я по-прежнему с утра до позднего вечера пропадал на съёмочной площадке, успевая ещё тренироваться с командой Жака. Казалось, отношения с ним потихоньку налаживались, и всё было бы прекрасно, если бы не Эрису, которая вдруг потеряла ко мне всякий интерес. Я не мог понять, чем вызвана такая перемена: ещё вчера она смотрела на меня с нежностью, мы танцевали, любили друг друга, а сегодня ведёт себя так, будто хотела бы ограничиться приятельскими отношениями. Меня такой "пацан в юбке" не устраивал категорически. Пару раз я пытался поговорить с ней, обнять, но она ускользала снова и снова, оставляя меня в недоумении. Это было обидно – мадам Дюбуа постепенно прогрызла в моём сердце изрядную дырку, и теперь оно кровоточило, саднило и требовало ласки, не понимая, за что такая немилость. Через несколько дней, как я понял, у нас по плану любовная сцена намечается... интересно, как она себе это представляет? К счастью, на улице де Сюрен меня всегда ждут... С пакетом свежайших эклеров и веточкой белоснежных душистых левкоев взбежал по широкой лестнице на третий этаж. Смешно – со стороны выгляжу, словно влюблённый мальчишка, спешащий к даме сердца... ну и пусть... Видеть, как оживают, наполняясь светом, выцветшие голубые глаза, как мерцает в них мечтательная улыбка – для меня это особое удовольствие. Бабуля радуется моему приходу так, что даже неловко становится, что давно не навещал. Суетится, заваривая чай, то и дело трогает меня своими сморщенными, похожими на птичьи лапки, руками. Будто хочет проверить, настоящий ли... Я настоящий и мне очень надо поговорить. И ещё – чтобы меня пожалели, совсем немножко, чуточку. Пока я выдавливаю из себя слова, она сидит рядышком и молча разглядывает меня, протягивает руку и осторожно гладит по щеке, убирает волосы со лба, как ребёнку. "Не грусти, мой хороший, видишь, сколько всего с тобой происходит – это жизнь. Плохо, когда не происходит ничего, – говорит она, и мне сразу становится легче, будто сам я этого не знал, – любит она тебя, не переживай, как такого не полюбить, просто ей это не так-то легко принять. Любовь – она иногда пугает, знаешь ли, а поговорить – оно, конечно, только постарайся не обижать её, ладно?.." Спустя пару часов мне уже ощутимо лучше, хочется бежать к Эрису прямо сейчас, чтобы убедиться, что всё так, как и должно быть. Трудно будет дождаться завтрашнего дня, но я смогу. Так много нужно сказать ей... Войдя в дом, Жак сразу заметил жену, стоящую у плиты. Она караулила кофе. Пижамная кофта сползла на одно плечо, из-под мешковатых, брусничного цвета, штанов выглядывают розовые босые пятки. Они всегда нравились ему, а ещё коленки и тонкая нежная кожа с обратной стороны, там, где щекотно, и голубые прожилочки. Будь это ещё год назад – подхватил бы на руки и утащил наверх в спальню, чтобы воздать им должное. Сегодня уже вряд ли получится... Попробовал проскользнуть к лестнице незаметно – не вышло. Чика, почуяв хозяина, уже бежала к нему, вывесив язык, как боевое знамя, и изо всех сил размахивая хвостом. Пришлось задержаться, чтобы поздороваться с ней. Убрав с огня турку, Лиз подошла вплотную и в упор посмотрела на мужа. – Доброе утро, что ли, – спокойно произнесла она. – Не хотел тебя будить, поэтому переночевал в конторе, – начал было несчастный... Зелёные глаза гневно сверкнули, на щеках появились ямочки. Жаку тут же захотелось уменьшиться до размеров, скажем, спичечного коробка и затеряться под буфетом или, на худой конец, в ящике кухонного стола. – Я в курсе, где ты был, можешь не унижаться. Скоро уж год почти, как ты ходишь к ним, как на работу. Дело непременно требует личного присутствия? – Послушай, Лиз, за всё то время, что я в этом бизнесе, у меня погиб один человек. Неважно, что сам виноват, неважно, что был раздолбаем, дослушай, пожалуйста! Я отвечал за него, теперь у его сынишки нет отца, а у жены – мужа. Кто-то должен поддержать их? Получается – кроме меня некому. Найдя сливки, она раздражённо захлопнула дверцу холодильника. Внутри жалобно звякнуло. Аппетит пропал окончательно. – У меня к тебе тоже вопросы имеются... – неосторожно ляпнул Жак и тут же пожалел об этом. – У тебя?! Вопросы? По-моему, это я тебя дома жду, а не наоборот. Должно быть, ты хотел спросить, не холодно ли мне одной спать было? – фыркнула Элизабет, выплывая с чашкой кофе из кухни. – Мне надо подумать спокойно, поеду в дедов сарай на Сомму, всё равно надо что-то решать с ним... Высокая худая фигура долго ещё виднелась в окне. Человек стоял, прислонившись к прохладному стеклу лбом, мучительно пытаясь понять, когда всё пошло не так и что теперь со всем этим следует делать. Вроде и не виноват ни в чём, за что же тогда наказан? В последнее время всё как-то валилось из рук, даже работа перестала приносить удовольствие. Чика подошла к хозяину, ткнулась носом в безвольно повисшую руку, тот вздрогнул, но наклонился и стал гладить её, теребить мягкие уши. Человек и собака вместе вышли в сад и побрели куда-то, лишь бы уйти подальше. Человек думал о том, что ему ещё повезло – есть кому рассказать о том, что с ним происходит, и получить сочувственный тычок головой под коленки и порцию слюней на штаны. О чём думала Чика – догадаться сложно... судя по задранному хвосту, она была полна решимости сделать всё, чтобы её персональный человек был счастлив. Лиз слышала, как захлопнулась входная дверь. Он даже не попытался остановить её! Как такое возможно? Хотелось расплакаться от обиды – сколько раз она поднимала вопрос о детях и слышала в ответ: "...погоди, давай пока попробуем сами..." И что? Время ушло, детей нет и не будет. И теперь он пропадает у этой Марион, как минимум раз в неделю, потому что у неё есть ребёнок. Не потому, что семье Виктора нужно помогать – пусть помогает, сколько душе угодно, а из-за маленького, чёрт его побери, ребёнка! Они не понравились ей сразу, ещё когда Виктор пригласил патрона с женой на свадьбу, и невеста с неприкрытой завистью разглядывала платье и драгоценности Лиз. Как будто ей они "на тарелочке" достались. Молодые выглядели совсем по-детски: ни образования, ни профессии. Одни пустые мечтания и амбиции. К Жаку парня пристроил по знакомству дядя, и с тех пор от него были одни неприятности. То опоздает, то вовсе не придёт, учиться ничему не хотел, всё у него было "на авось", зато за деньгами руку тянул исправно. Проблемы не закончились и когда Виктор сорвался со скалы на съёмках. Говорили, что страховочный трос был повреждён или карабин сломан, но полиция не нашла состава преступления, и дело закрыли с формулировкой "смерть по неосторожности". Теперь его не слишком брезгливая молодая вдова тратит денежки, полученные от страховой, и подбивает клинья к чужим мужьям. Жак – наивный старомодный болван, кинется спасать любую зарёванную ехидну – только позови, а она и рада будет. Ещё и Така, как нарочно, с головой накрыло чувствами именно сейчас, когда его вот-вот заберёт жена. Отнимет то, что Лиз даже толком и в руках-то подержать не успела! До сих пор в глазах стоит злорадная улыбочка этой девочки, Рико, сообщившей ей радостную новость – "...через пару недель к нам заявится распрекрасная мадам Кимура собственной персоной, проведать заскучавшего муженька и привезти ему любимые маринованные сливы, и не только..." На этих словах девчонка, зардевшись, прикрыла рот ладошкой, всем своим видом намекая, что сливами дело не ограничится. Это было нечестно, как... как в детстве, когда только самая игра пошла, и тут, как гром среди ясного неба – мамин голос, зовущий обедать. Ослушаться нельзя – остынет, и тогда пощады не жди. Меньше всего она хотела бы видеть его, радостно поедающего эти несчастные сливы, но и заставлять беднягу выбирать из двух одну тоже невыносимо. Тем более, выбор вполне очевиден... "Дурочка Лиз, вот и закончилась твоя "последняя любовь"... привыкай", – сказала она собственному отражению в зеркале. В глазах предательски защипало, отражение пошло рябью, и пришлось какое-то время разглядывать потолок, неаристократично шмыгая носом. "Не дождутся!" – наскоро собрав самое необходимое, Элизабет спустилась вниз, подумав, оставила на столе записку: "В духовке кролик, гратен в холодильнике – разогрей. В понедельник закажи молоко", – и исчезла за дверью. – И где, позвольте спросить, обретается столько времени ваш супруг? – насмешливо вопросил Санада, с нарочитой небрежностью помахивая "семёркой". – Похоже, он намеренно затягивает игру. Примерно десять минут назад Андре Феррье, отправив свой очередной мяч прямиком в лес, отправился его искать и пропал с концами. Остальные ждали его у двенадцатой лунки. Японец развлекал Николь байками о своей учёбе в Америке и автомобильных гонках. Обоим было весело и совсем не хотелось идти куда-то, волоча за собой сумки на тележках. От услуг кэдди решено было отказаться: чужие глаза и уши всё-таки, да и не современно как-то. Двадцатый век на дворе... С тех пор, как Санада Юкио получил свою зажигалку, а следом за ней и затрещину, прошла не одна неделя, но приручить эту непостижимую женщину он пока так и не смог, сколько ни пытался. Этот простой факт выводил его из столь желанного равновесия. Поначалу он ещё пробовал бороться с собой, но потерпел поражение: интерес к хорошенькой иностранке постепенно перешёл в настойчивое желание видеть её почаще, а затем и в зависимость, какая обыкновенно бывает от кофе или табака. Помереть не помрёшь, но жизнь отравляет ужасно. Сколько ни тверди: "Замужняя женщина за тридцать с дурными гайдзинскими манерами – плохой повод для бессонницы," – всё без толку. Отказываться от неё он вовсе не собирался: привыкшему добиваться своего так или иначе, ему казалась оскорбительной сама мысль о капитуляции. "Недостойно мужчины сдаваться перед лицом трудностей," – говорил Санада зеркалу каждое утро, тщательно соскребая с подбородка щетину. Хмурый, коротко стриженый человек с остатками пены на лице смотрел на него оттуда с осуждением. Заполучить именно эту женщину стало почему-то очень важно. В конце концов, есть же профессиональная гордость – само собой, он в состоянии обаять любого человека, так почему не мадам Феррье? Оставалась сущая ерунда – найти способ привлечь её внимание и сделать так, чтобы она сама пошла за ним хоть на край света. Для начала можно приклеиться к объекту, как рыбья чешуя к рукам торговки с Цукидзи, стать привычной тенью, без которой будет уже некомфортно. Сказано – сделано: возникая рядом по поводу и без, он играл с ними в гольф и в теннис, делал ставки на ипподроме и в казино, щедро делясь своей выверенной удачей, что неизменно приводило в восторг Андре, не склонного к анализу и далёкого от математики. Они частенько ездили втроём развеяться куда-нибудь, где намечались интересные события, танцевали, ходили даже в оперу и синематограф. Едва не рассорились насмерть, смотря "Тридцать девять ступеней" – японскому резиденту, в отличие от его спутников, шпионский триллер показался комедией. Зато, когда в момент убийства героини, Николь от испуга чуть не выпрыгнула из платья, он смог весь остаток фильма незаметно держать её за руку, сжимая тёплые пальчики, которые она, почему-то, и не подумала вырвать. Французы показали ему чудесные Гиссбахские водопады и холодное озеро Тун, окружённое высокими горами. Пожалуй, это было лучшее лето в его жизни. Даже в Америке он не чувствовал себя так хорошо, ведь там не было Николь... Счастье закончилось, когда в один прекрасный день Андре сообщил, что его отзывают в Париж. А вслед за ними должен был уехать и Санада – его переводили в Берлин. События начинали развиваться слишком стремительно и требовали присутствия в Германии. Одним промышленным шпионажем было уже не обойтись. Но пока оставалось ещё несколько дней, которые можно было провести вместе, и неразлучное трио с утра ковыряло клюшками поле в Вербье, соревнуясь, кто быстрее пройдёт все восемнадцать лунок. В настоящий момент лидировала Николь, хотя техника её и не была идеальной, зато энтузиазма хватило бы на двоих. «Смотрите, у вас часто получается «перезамах», из-за этого руки устанут быстрее и будет болеть спина. К тому же, со стороны выглядит не так красиво, как могло бы... Не хмурьтесь, я вовсе не придираюсь – просто хочу, чтобы вы были лучше всех и в гольфе тоже. Тут подойдёт более компактное движение, давайте вместе, я покажу, – и, встав позади неё, японец стал направлять удар, комментируя по ходу дела ошибки, – не замедляйтесь перед тем, как ударить, разгоняйте клюшку, не надо экономить!» Николь слушала вполуха, захваченная новыми ощущениями. В том, как он придерживал её руки, почти обнимая, на грани приличия, было нечто такое... волнующее, чего с ней до сих пор не случалось. Тепло его напряжённого тела, чужой запах, не то, чтобы неприятный, но какой-то уж "слишком мужской" – всё говорило об опасности и вместе с тем о новых возможностях и открытиях. Её всегда привлекал таинственный мир мужчин, поэтому и выбрала факультет социальных и политических наук в Сорбонне, вопреки желанию отца, водила дружбу с игроками университетской футбольной команды, выучилась управлять автомобилем и фотографировать. Тогда же она познакомилась с Андре. Он не вполне соответствовал интересам своей новой подруги – для этого он был слишком спокойным и рассудительным. Старшекурсник с факультета международных отношений посещал также занятия по экономике и праву. Естественно, он не смог не заметить прелестную студентку с веснушками, которая не только отлично чувствовала себя в компании парней, задирая их и откровенно кокетничая, но и частенько смело и остроумно отвечала на вопросы преподавателей. Они познакомились, а потом как-то, незаметно для себя, стали встречаться. Николь считала его очень умным и, в целом, добрым человеком, но большим занудой. Тем не менее, предложение, сделанное по всей форме в ресторане на Эйфелевой башне, было принято без особых колебаний. Однажды, перед самой свадьбой, на вопрос лучшей подруги, много ли общего у них с будущим мужем, она ответила: "Политические взгляды, а ещё мы оба любим яичницу!" – чем вызвала у той бурю негодования. – Чудовищно! – возмущалась девушка. – Как можно выходить замуж по политическим взглядам! – А чего ты предлагаешь мне подождать? – смеялась в ответ Николь. – Пока рак на горе свистнет? Андре хотя бы симпатичный, и у него хорошие перспективы – вполне достаточно для семейной жизни. В глубине души она была согласна с тем, что неплохо было бы для начала найти любовь... однако, где её взять? Любовь – штучный товар, на дороге не валяется. Откуда же ей взяться в жизни благовоспитанной двадцатилетней девицы из хорошей семьи? Поначалу она думала, что, став женой дипломата, наконец-то увидит мир, но оказалась обычной домохозяйкой, вся жизнь которой крутится вокруг мужа и его работы. Для "любви" в этой скучной жизни места всё никак не находилось. Отсутствие детей Николь также объясняла для себя тем, что "если и родит – то только от любимого мужчины". Оставалось только надеяться, что при встрече сразу будет понятно, что "он" – именно тот, кто нужен. Думать о том, что она всё прозевала и теперь навсегда останется "мадам второй секретарь", было невыносимо. Поэтому, когда в её жизнь ворвалось приключение в лице интересного японца, она испугалась и обрадовалась одновременно. Сперва он показался ей настоящим героем – ужасно храбрым и благородным, но это быстро прошло. Месье Санада сделал всё возможное, чтобы выставить себя в заинтересованных женских глазах непонятным "экзотическим уродцем" – всё-то у него было шиворот-навыворот, не как у приличных людей. Вроде и собой недурён, и умом господь не обидел, зачем же ведёт себя с ней так странно? То таращится голодными глазами и ходит, как привязанный, а то вдруг отпускает язвительные реплики и дерзит, стоит ей посмотреть на него ласково. Или вовсе усердно не замечает её присутствия, нарочно обращаясь только к Андре. Николь почему-то было обидно за все эти ребячества, и она всячески пыталась намекнуть "азиатскому змею", как в шутку называла его про себя, каким образом нужно ухаживать за европейской женщиной, чтобы ей понравилось. Иногда ей казалось, что он понимает, и даже станет скоро совсем ручным, начнёт смотреть на неё не просто, как на лакомое блюдо или ценный приз, но как на человека, достойного внимания. Однако, назавтра гордый потомок самураев снова выкидывал какой-нибудь фортель, оправдывая свою репутацию эксцентричного варвара и сводя на нет весь "воспитательный процесс". Вот только вчера ей рассказывали, как он появился на благотворительном вечере в английском клубе, ведя на поводке полуголую девицу самого непристойного вида, и предложил её в качестве лота на аукционе, с удовольствием наблюдая возникший ажиотаж. А чего стоила афера с американскими дирижаблями, о которой ей, посмеиваясь, рассказывал Андре. Санада довёл до банкротства одного типа, по фамилии Симмонс, кажется, или что-то в этом роде, к коему имел счёты, убедив его вложить все свои средства в производство аэростатов под заказ от американского правительства, заинтересованного в развитии грузоперевозок воздушным путём. Под это дело он втюхал американцу бесстыдно дорогое оборудование для получения гелия в промышленных масштабах из бразильских монацитовых песков. Разумеется, потом оказалось, что правительству дирижабли нужны, как прошлогодний снег, и даже ещё меньше. Бедняга неосторожно выпал из окна, а его деловой партнёр и мудрый советчик отбыл в Европу и живёт себе припеваючи – играет с ними в гольф и собирается обедать. Более того, этот наглый тип пытается смутить её своими прикосновениями, изображая при этом романтичного юношу с нежным румянцем практически на глазах у изумлённого мужа. "Спешите видеть...", как говорится. Николь ничуть не сомневалась в том, что этот человек при случае попытается разделаться и с её мужем, если вдруг они станут врагами, но надеялась, что у Андре хватит ума и опыта не связываться. Самое же странное во всём этом было то, что сама Николь ни чуточки не сердилась на "змея", находя его речи разумными, руки – красивыми, голос – волнующим, а взгляд – чувственным. Конечно, иногда он немного странный, но... "Поживём-увидим, – говорила она себе, – меньше, чем есть, у меня уже не будет. По крайней мере, до отъезда в Париж со скуки не помрём..." – Так не пойдёт. Пока не увижу, что он готов – к паровозу близко не подойдёт! – отрезал Жак на утренней тренировке. Сегодня мы должны были приступить к трюковым съёмкам на железной дороге. От волнения всю ночь не спал. Сигареты закончились слишком быстро, на кофе уже смотреть тошно. Вообще-то пора бы перестать дёргаться по любому поводу – не мальчик всё же, опыт какой-никакой имеется, но пока получается не очень. До сих пор ничего подобного мне делать не приходилось, поэтому ребята отрабатывали со мной кувырки и прыжки до посинения. Босс, однако, всё равно был недоволен, считая, что я, мало того, что задачу не выполню, так ещё и убьюсь, прыгая по вагонам или скатываясь по насыпи. – Нет, Так, это никуда не годится. Маню сделает лучше. Давай по-честному, ты просто староват для этой работы, и вообще... – он махнул рукой и закончил. – Времени тебе до обеда. Не сможешь уложиться в две минуты и сделать всё чисто – извини... Он ушёл, а я остался стоять под сочувственными взглядами парней из каскадёрской группы. Две минуты... надо успеть пробежать по крышам вагонов, перепрыгивая с одного на другой, спуститься вниз и спрыгнуть на ходу. Потом, понятное дело, будет ещё всё то же самое по частям с разных ракурсов и крупные планы, но самое главное – уложиться в хронометраж. Уж больно не хочется признавать, что он прав, и я больше не гожусь для дела. Когда прижмёт – и невозможное сможешь. Я думал, как бы сделать лучше Маню, который "сделает лучше". Как ни странно, у нас не было конкуренции, ребята искренне болели за меня и радовались, когда всё удавалось: "Смотри-ка, "чайник", а тоже кой-чего может!" Особенно после того, как они решили выяснить, чего стоит моё кендзюцу против их европейского исторического фехтования. В тот раз Санни, которого уполномочили надрать мне задницу, несколько раз прилично огрёб от меня по спине и бокам, прежде чем успел нанести хоть какой-то ущерб. В результате мужики пришли к выводу, что "завалить цыпочку" будет затруднительно, и отстали надолго. Сравнив наши с Маню попытки прохождения "трассы", я заметил, что он по-другому двигается, и выходит у него быстрее и не так затратно. Значит, надо скопировать это и применить. Часа три угробил на это нелёгкое дело, но всё получилось. И в две минуты уложился, и шишки набивать перестал. Съезжал вниз по поручням на одних руках и прыгал уже не глядя – так насобачился, повторяя раз за разом. Народ оценил. Даже Жак, пришедший посмотреть на мои мучения, вынужден был признать, что я могу сделать всё сам. – И всё равно это опасно, – заявил он, – делай, так уж и быть, но надо ещё раз как следует всё просчитать. Когда паровоз будет двигаться, тебе придётся гораздо труднее. Поглядим, как пойдёт. Маню, на всякий случай не расслабляйся, если что – заменишь... Пока не дам отмашку – к съёмкам не приступаем! – Жаки, перестань, мы и так уже полдня потеряли, – вздохнул Люк, но, увидев воинственно оттопыренный средний палец приятеля, обернулся к нам, – ничего не поделаешь, народ – придётся ждать пока "Мистер Безопасность" не проверит всё по восьмому разу самолично. Кажется, вместе с хвостом он унаследовал от предка ещё и ослиное упрямство. – А что не так с хвостом, – удивился я, – это какая-то ваша поговорка? – Да не совсем, но история довольно занятная, по крайней мере, когда слышишь её в первый раз, – ответил наш режиссёр, – во время Седьмого крестового похода при осаде египетского города Мансуры отряд, возглавляемый предком нашего Жака по имени Ги лишился своего знамени вместе со знаменосцем. Увидев это, Ги, чтобы его люди не дрогнули и не побежали, отрубил у дохлого осла, который валялся тут же, хвост, и, подняв его над головой, толкнул речь, дескать, какая вам, засранцам, разница, что за знамя будет – главное, чья рука его держит. Бойцы воспряли духом и полезли на стену. А Ги – впереди всех. Не только крепость взяли, но и освободили из плена брата короля, Альфонса де Пуату. За это предку был пожалован титул и земли, а, кроме того, прозвище "Ослиный хвост", приставшее намертво. Настолько, что даже на гербе у этого славного семейства изображён венок, обвитый не лентой, а злополучным хвостом. – Хорош над чужими гербами издеваться, Пузырь, – проворчал потомок Ослиного хвоста, уставившись в монитор плейбека, – у тебя и такого-то нет. Равно как и предков, способных хоть на что-нибудь, кроме как набить брюхо сосисками и залить доверху пивом. – Ой, обиделся! Ну извини, детка, не знал, что ты у нас такой впечатлительный. Буду иметь в виду... Стоявшие рядом ребята из группы заулыбались. Ржать в голос, правда, никто не осмелился. Хвосты какие-то с гербами... Я вообще половины из сказанного не понял, но решил посмотреть на досуге, о чем речь шла. Пожалуй, не буду пока, на всякий случай, употреблять слово "хвост", мало ли... – Ну как он там? – спросила, обернувшись, Миюки. С утра они решили повесить на террасе новые занавески, купленные в местной лавке с тканями и товарами для дома. Можно было бы, конечно, позвонить дизайнеру, которая делала интерьер, и попросить прислать кого-нибудь, вот только ждать не хотелось, а кроме того, в этом ведь и есть самый смысл и радость жизни – не смотреть, как кто-то украшает твой дом, но сделать это самому, пусть и не так быстро. Поэтому сразу после завтрака Сидзука храбро полезла на стремянку, перекинув полотнище через плечо, а гостеприимная хозяйка снизу следила за тем, чтобы всё было ровно. "Левый край слишком высоко!" – скомандовала она, и пришлось чуть прибавить ткани с той стороны. Едва работа была закончена, ветер, будто давно ждавший, когда, наконец, он сможет завладеть тканью, подхватил её и сначала надул парусом, а затем отпустил. Легкая полупрозрачная материя с узором из маленьких ажурных листьев взметнулась, послушная прихоти ветра, и женщины залюбовались игрой света и тени на некрашеных досках пола. На фоне синего моря и зелени полотно цвета топлёного молока смотрелось нежно и естественно, будто всегда так и было. Миюки захлопала в ладоши и засмеялась. Сидзука из-под потолка глядела на подругу и удивлялась: семьдесят уж стукнуло, а всё, как девочка с бантиками в косичках. Радуется каждой мелочи вроде новых занавесок или блинчиков со взбитыми сливками и клубникой, которые она приготовила сегодня с утра пораньше. Не потому ли им так легко вместе – тыщу лет знают друг друга и ни разу не поссорились даже по мелочам. – Таку что говорит? Доволен? Хотя, он же, небось, как обычно, по уши в работе и не замечает ничего вокруг... – Да ничего, вроде всё в порядке, только устаёт очень. Говорит, что уже привык, даже его французский получше стал, а понимает так и вовсе хорошо. Но у меня всё равно что-то душа не на месте – похудел, одни глазищи остались. Надеюсь, они не попросят его делать ничего опасного. Из того, что я смотрела – ясно, что этот Бессон не из тех, кто понимает, что у человека только одна жизнь, а Таку – известная упорина: только скажи, что он чего-то не может – начнёт выше головы скакать... – Ты на себя-то посмотри, девочка! Отощала – чистый комарик! Ежели не откормлю тебя за две недели – будете на пару костьми греметь, – Миюки вдруг легонько ущипнула Дзуки за ногу, да так, что та, завопив, чуть не свалилась с лестницы. Если совсем уж честно, то ей давно не было так спокойно, как здесь, на Сими, в небольшом белом домике с голубой дверью и раскидистой бугенвиллией у входа. Когда Миюки пришло в голову купить его, чтобы уезжать сюда на всё лето, никто и подумать не мог, что это такое замечательное место. Местные в японцах не разбираются, а потому с автографами не лезут, еда и вино отличные и море чудесное. Живи – не хочу. Поначалу Сидзуке не хватало песчаных пляжей, как в Тибе, берега скалистые – посёрфить здесь не получилось бы, несмотря на приличные волны. Позднее она собиралась съездить на соседний Родос, где такая возможность была. Тамошние сёрф-споты одни из лучших на Средиземном море. Давненько ей уже не случалось отдыхать совсем одной. Ощущение было такое, будто она снова шестнадцатилетняя девчонка, с любопытством исследующая мир, и нету у неё двух взрослых дочерей и одного, так и не повзрослевшего, мужа. Не надо вскакивать с утра пораньше, чтобы накормить всех завтраком, не надо помнить, у кого что запланировано на сегодня... можно просто сосредоточиться на своих чувствах и желаниях, делать только то, чего действительно хочется. Первые три дня пролетели незаметно. А потом ей приснился Таку – он сидел на террасе отеля в Париже, как когда-то, с сигаретой, зажатой в пальцах, и смотрел на город внизу, на вечерние улочки с их липами и маленькими кафе, на людей, неспешно бредущих куда-то. Лицо у него было задумчивое, даже грустное, и так захотелось обнять его, прижаться к тёплой спине, обхватив руками, что хоть беги, покупай билет... С трудом уговорила себя этого не делать. Нельзя его держать на привязи постоянно, ему ведь тоже необходимо побыть одному, подумать, соскучиться, если на то пошло... В доме у Миюки собирается по вечерам интересная компания, в основном, музыканты, но есть и обычные люди, например, ближайшие соседи: Тенья, Джо и другие. Сими – очень маленький остров, все знают друг друга с детства, ходят в гости запросто. Болтают под некрепкое местное вино, смеются и, конечно же, поют. Тягучие романсы "рембетико" о неразделённой любви, или народные "аманедес" в восточном стиле. Иногда танцуют. Сидзуке нравятся эти танцы, когда все берутся за руки и двигаются по кругу, отбивая ритм каблуками. Очень необычно – чувствуешь себя частью единого целого, сливаясь с музыкой. Её тоже часто просят спеть что-нибудь. Миюки берет гитару, и вдвоём они быстренько доводят публику до кондиции. Пара песен – и вот уже почти у всех глаза на мокром месте. Люди здесь совсем другие. Шумные, скорые на смех и на слёзы, сентиментальные и, пожалуй, слишком открытые. Это немного настораживает – не знаешь, чего ожидать в следующий момент. Таку бы оценил, ему такое нравится. Вот закончит свои французские дела – надо будет обязательно вытащить его хоть на пару дней на солнышке погреться... Поймав себя на том, что опять думает о муже, Дзуки с усмешкой потянулась за телефоном. Пусть расскажет ей что-нибудь интересное про парижскую жизнь, а она ему – про осьминога, жилище которого нашла возле пристани и теперь подкармливает, ныряя с маской. Таку, конечно, обзавидуется – ему тоже нравятся эти смышлёные чудища, ну да так ему и надо – пусть помучается... Судя по всему, Дзуки отлично проводит время в Греции – что-то не больно торопится она меня навещать. Оно, конечно, за осьминогами наблюдать гораздо веселее... Загорела, наверное, дочерна – целый день бегает в шортах и майке, как пацанка. До чего же хочется к ней на море, сил нет! Второе лето без отпуска – куда это годится? От горестных размышлений меня отвлекла Милен. Ассистентка Люка в неизменной чёрной бейсболке, надвинутой на глаза, с папкой в руках и рацией на поясе неслась ко мне на всех парусах. Удивительно, но Бессон слушается эту решительную дамочку как родную мать. Да, собственно, она и заботится о нём с тем же неусыпным рвением. Начальство должно быть разбужено, накормлено и обеспечено заряженными гаджетами, которые у него вечно расползаются, как тараканы. Я уже знал, что именно Милен "нашла меня" и заставила Люка посмотреть "Нобунагу", и был ей за это благодарен, насколько это возможно. Не огрызался, когда она пыталась на мне что-нибудь поправить, что случалось практически постоянно, и послушно ел всё, что она приносила из дома, даже если на вид это не было стопроцентно съедобным. Впрочем, готовила она вовсе не плохо. Даже сомнительные, на первый взгляд, серенькие кусочки чего-то в кроваво-красном соусе на поверку оказывались вполне приличной тушёной печёнкой, и мы с Люком поедали её на глазах у всей честной компании. Иногда доставалось и Жаку. Больше Милен не выделяла никого. Эрису, которой гостинцев не перепадало, смеялась над этим "спецпайком", называя её многодетной мамашей трёх раздолбаев, а когда я напомнил ей про бутерброды и корзинку для пикника – натянула мне шляпу на нос и обидно заржала. На сей раз меня разыскивали, чтобы, всё-таки, снять многострадальную сцену с паровозом. Чего это стоило Люку – даже представить страшно: то не было разрешения на использование железнодорожных путей, то вдруг отказывали в аренде состава, потом ждали, когда отработают художники и декораторы, и, наконец, когда всё устаканилось – у Жака случилось обострение ответственности. И вот теперь, вроде бы, будем снимать. Я уже устал переживать по этому поводу, а потому спокойно пошёл на инструктаж к главному оператору. Мне объяснят всё по-быстрому, и можно будет "убиваться", пока Люку не надоест. Под ногами гулко бухало ржавым железом, они всё время пытались разъехаться, скользя по покатой крыше вагона. Чувствую, седьмым дублем дело не ограничится... По-моему, мы движемся слишком быстро, в момент прыжка с одного вагона на другой видно, как мелькают внизу шпалы. Или это мне со страху мерещится? В прошлый раз было попроще. В любом случае, отступать уже слишком поздно, надо собрать себя в кучу и сделать. – Так, тебя не видно, давай ближе к краю! Сейчас закончим – снимем ещё разок с дрона, тогда будешь бежать по центру! Твою-ж... начинаем всё с начала... – Сцена 3, кадр 17, дубль 7! Маркер для камеры "А"! Мотор! – доносится снизу. Я снова грохочу по крышам, прыгаю раз, другой, едва не срываясь, но так даже натуральнее, спускаюсь вниз и слышу: "Давай!" Ветер бьёт в лицо. Они точно уверены, что можно прыгать? Что-то мне не хочется... внутри всё завязалось в узел и стало подниматься наружу. "Пошёл!" Да ну, нафиг! Без колебаний сигаю навстречу серой полоске гравия. Лишь бы сгруппироваться успеть... "Что он делает?" – Жак не поверил своим глазам... поезд, который сразу после поворота должен был идти совсем тихо, продолжал набирать скорость. "Они там спятили совсем, что ли?!" Кимура явно собирался прыгать. "Стой, идиот! Стоять!!!" – то ли не расслышав, то ли не разобрав слов, чёртов японец отделяется от ступеньки и кубарем летит навстречу своей очередной жизни. Закрыться бы от всего, чтобы не видеть ещё одно обезображенное падением тело, как было с Виктором, но руки почему-то не поднимаются и даже зажмуриться не получается. Режет, как будто песка насыпали... С трудом переставляя непослушные ноги, Жак двинулся к светлому пятну в траве, только что бывшему живым человеком... и вдруг тяжело опустился на землю: тело, лежавшее бездыханным, вдруг село, по-собачьи помотав лохматой головой и хрипло прокаркало по-японски что-то, определённо матерное. Жак почувствовал, как из него словно бы выкачали воздух. Он просто сидел, глядя на бегущих людей и чёрную громаду паровоза в клубах дыма. Кто-то кричал, но разобрать сейчас всё равно не получилось бы. Звуки будто падали в вату и оседали в ней – только шум крови в ушах и сердце, застрявшее в горле... Сзади раздался шорох – это была Лиз, которая мчалась по насыпи, оступаясь и падая, обдирая ладони, поднималась и снова бежала вперёд, заплаканная, с перекошенным лицом и рассыпавшейся причёской. Достигнув цели, она рухнула рядом в сухую траву и вцепилась в него, обхватив руками. Целовала серое от пыли лицо, ощупывала в поисках повреждений, не прекращая реветь ни на минуту. "Лучше б я умер..." – подумал Жак и наконец-то смог закрыть глаза. Глаза, зелёные как листья ивы, смотрели не мигая, слёзы переливались через край, оставляя на щеках мокрые блестящие дорожки. "Это что, из-за меня? Зачем?.." – мелькнула вялая мысль. Санада приподнялся, потирая ушибленный бок. Увидев в вагоне-ресторане поезда Норд-Экспресс, по пути из Берлина в Париж, мрачную физиономию младшего Симмонса, он почти не удивился. Рано или поздно это должно было произойти. С тех пор как папаша этого психа в расстроенных чувствах вышел в окно, оставив семью в нищете и без пяти минут на улице, парень спит и видит, как бы убить виновника всех этих бед. На последние деньги нанял исполнителя, но чуда не произошло – убийцу вскоре нашли в канаве с перерезанным горлом. Теперь, видно, попробует сам... Найти Санаду труда не составило – несколько газет публиковали в разное время статьи об эксцентричном прожигателе жизни из далёкой Японии, что было весьма полезно для бизнеса. Плохо было то, что именно сейчас разборки были некстати – того и гляди немецкая армия двинется на Париж, нужно закончить кое-что и заодно найти Феррье с женой и убедить их убраться отсюда подальше. Пристроить микроплёнку с чертежами необходимо срочно, промедление аукнется огромными человеческими потерями и разрушенными городами, когда война докатится до нас. Как назло, Симмонс заметил его тоже и шагнул вперёд, держа правую руку в кармане. Путь к площадке заднего вагона был отрезан. "Ну нет, давай только не сегодня..." – с тоской подумал Санада и рванул в противоположную сторону. Американец мчался за ним с пистолетом в руке. Они пролетели один вагон, другой, и тут в окне мелькнул знакомый красно-белый BMW, неторопливо ползущий по дороге параллельно железнодорожным путям. Это было бы слишком хорошо, но, видно, боги нынче на его стороне. Оставалось надеяться только, что Феррье будет один… Дернул за ручку двери в тамбуре – закрыто, как и следовало ожидать. Не повезло, ну да ладно – можно и на крышу. Симмонс гораздо здоровее, в окно может и не пролезть. Шустрый японец мгновенно исчез из вида, и это придало преследователю решимости – он тоже ринулся к опущенному стеклу. Пока протискивался в узкий проём, подтягиваясь на руках – успел увидеть только спину, несущегося во всю прыть, негодяя да услышать грохот приземлившегося на следующий вагон тела. Разоритель семейного гнезда удирал, рассчитывая поверху добраться до тендера и спрыгнуть с подножки паровоза, доходившей почти до земли. И пока у него всё получалось... Расстояние между первым вагоном и угольным тендером было великовато для прыжка – больше, чем между другими вагонами, но, увидев оппонента на крыше позади себя, Санада решился и пролетев в воздухе пару метров, шлёпнулся на кучу угля, подняв пыль и больно ударившись коленом. Сзади раздался яростный вопль и выстрел. Пуля с визгом отскочила от металлической стенки. "Пора сматываться..." – пронеслось в голове. Дорога в этом месте делала поворот, плавно огибая поросшие лесом холмы, и поезд немного замедлился. Дольше тянуть было нельзя. Оттолкнулся посильнее и одним прыжком перемахнул на площадку паровоза. Вторая пуля была удачливее первой и обожгла плечо, вынудив беглеца отпустить поручни и прыгать, стараясь упасть как можно дальше, чтобы не пораниться о шпалы. Когда Симмонс добрался до тендера, состав уже вновь набрал ход, и повторить трюк японца было бы равносильно самоубийству. Попытки разрядить в него весь барабан тоже успехами не увенчались. Поганец был как заговорённый. В то, что он разбился насмерть, верилось слабо: верно говорят – подлецам везёт. Теперь придётся начинать всё сначала... Николь безуспешно пыталась остановить кровь, сочившуюся из раны на виске... Когда они заметили знакомую гибкую фигуру, бегущую по крышам вагонов, Андре завопил: "Это он! Смотри, это же Санада! Чёрт! Что он тут делает?" И ударил по тормозам. Она ткнулась носом почти в самое стекло и ушибла локоть о дверцу. Супруги Феррье выскочили из машины и стали махать руками. А потом прозвучал выстрел. И ещё один, и ещё... В изумлении они наблюдали, как катится под откос тело в белой когда-то рубашке и песочного цвета брюках. Поезд умчался, обдав их клубами сизого дыма, а они всё никак не могли прийти в себя. Жив ли он? Кому понадобилось убивать его? Подбежав ближе, убедились, что жив, и теперь пытались привести его в чувство, чтобы доставить в ближайшую больницу. Открыв глаза, японец с нескрываемой тревогой уставился на Николь. – Вы... здесь... Увидел вашу машину – решил сойти с поезда, вот... – болезненная улыбка тронула потрескавшиеся губы. На бледном лице ярко выделялись угольно-чёрные расширенные зрачки и багровые потёки запёкшейся крови. Оказалось – они ездили в Нанси к родителям Андре и уже возвращались домой, когда стали невольными свидетелями странного происшествия. Николь что-то говорила, прижимая платок к его голове, но смысл сказанного ускользал, растворялся, как дым от паровоза. Он просто смотрел в испуганные зелёные глаза, вдыхая слабый аромат её духов и понимал, что пропал окончательно. Раньше он знал абсолютно точно, что когда-нибудь, если выживет, конечно – вернётся на родину, в дом, оставленный ему родителями, женится, исполнив отцовскую волю, на младшей дочери Ходзё, которой теперь, поди, уже сравнялось восемнадцать, и организует наследника, а лучше, парочку, на всякий случай. Дальнейшее зависело от воли богов и воспринималось несколько отстранённо. В любом случае, применение его способностям сильные мира сего найдут без труда. Теперь же возвращение и всё, с ним связанное, уже не было так очевидно. Может потому, что как следует приложился башкой, кто знает?.. Санада попытался было встать, но мир вокруг качнулся из стороны в сторону, а потом и вовсе погрузился во тьму... Подъезжая к Парижу, месье Феррье то и дело поглядывал в зеркало заднего вида на жену, сидевшую рядом с японцем, всё это время пребывавшим в бессознательном состоянии. Взгляд её был устремлён на раненого, и столько в нём было нежности и беспокойства, что у Андре невольно возникло желание придушить приятеля, пока в себя не пришёл. "Чёрт бы побрал сочинителей дамских романов, будь моя воля – стрелял бы их, гадов, пачками, – размышлял он, – вот так женщины начитаются ерунды и воображают себе всякого лишнего. А ты потом расхлёбывай..." Стоило большого труда запихнуть непослушное тело в машину. Уделался сам и перепачкал кровью сиденье. На то, чтобы перевязать ему руку, ушла совершенно новая сорочка отличного качества. Всё это, вкупе с необходимостью пристроить любителя приключений куда-нибудь для оказания медицинской помощи, не радовало. Главное, чтобы обошлось без полиции – для карьеры такое вряд ли будет полезно. – Могу я узнать, в чём дело? Любила и вдруг разлюбила, так что ли? Недолго музыка играла? – Лиз терпеливо вздохнула, отводя взгляд. Кажется, на партнёра в очередной раз "накатило", и отпускать не собирается... Наморщил нос и шипит сквозь зубы, как рассерженный кот. За время съёмок она уже изучила повадки японской суперзвезды: уж если ему вожжа под хвост попала – уговоры не имеют смысла. Проще переждать, пока отойдёт и, устыдившись своего упрямства, сам ластиться начнёт. Вообще-то характер у него мирный, открытых конфликтов не любит, разве что бывает иногда день-другой, когда всё из рук валится, за что ни возьмись – тогда Так кого угодно до печёнок достанет. Сам заведётся и всех заведёт. К счастью, он об этом знает и в плохие дни старается держаться особняком, чтобы ненароком кого не зашибить. Они сидели в импровизированном буфете, задрав уставшие ноги на свободные стулья, пока на площадке в очередной раз переставляли свет. Репетировали любовную сцену в доме Санады. Впрочем, репетицией это можно было назвать лишь с натяжкой – просто оператор-постановщик на пару с гаффером прикидывали, какую схему света выбрать в той или иной позиции. Актёров вертели и двигали так и эдак, попутно отрабатывая текст. Светики пару раз чуть не уронили экран им на головы, стараясь добиться рассеянного освещения, после чего объявили перекур, который кое-кто решил использовать для выяснения отношений. – Это несправедливо, Так. Ты сам сказал, что у этой истории рано или поздно будет конец, так почему не сейчас? После давешнего безумного дня, когда он чудом остался жив, Элизабет старалась вести себя как обычно. Дружелюбно, но не более того. Обедали вместе, болтая о разных пустяках, обсуждали реплики, и где какой акцент дать, а где сделать паузу. Он явно был недоволен такой переменой, но сдерживался, не желая давать лишнюю пищу для сплетен. Довольно уже и того, что половина съёмочной группы стала свидетелями "чудесного воскрешения с песнями и танцами". И вот сегодня, когда их попросили изобразить поцелуй, вдруг заартачился. Сказал – незачем попусту слюни переводить. Кому поглазеть охота – пусть завтра приходит. Кошмар... совсем умотался, бедняжка, сцены закатывает, того и гляди орать начнёт. – Ха! И что случилось, позволь спросить? Внезапно надоел? И что, со всеми вот так? – вздрогнув от неожиданности, она подняла голову. В его голосе сквозила обида и горечь, и Лиз готова была уже пойти на попятную, но тут второй режиссёр крикнул: "Народ, хорош прохлаждаться! За чей счёт стоим?!" И они, не сговариваясь, с максимально постными минами побрели обратно на площадку. Я не мог найти разумного объяснения такой смене курса, ведь не сделал ничего плохого! Почему женщина, так старательно приручавшая меня, одарившая своей любовью, вдруг начала делать вид, что мы едва знакомы? Только вчера она готова была при всех зацеловать меня до смерти на радостях, что всё обошлось, а теперь бросает? И это та, которая собиралась засматривать до дыр романтические сцены? Ветер переменился? В голове не укладывается... Кое-как справились с обнимашками и пошли смотреть, что получилось. Бессон, с неохотой оторвавшись от плейбека, выразил осторожную надежду, что завтра мы-таки сможем не ударить в грязь лицом, в противном случае, нас заменят дублёры, у которых хватит профессионализма объяснить публике, что такое подлинная страсть. Ещё ни разу в жизни мне не говорили, что я – бревно... Уже вечером, переодевшись, пошёл к кофе-машине, накапать стаканчик "на дорожку" и застыл, услышав голоса, доносившиеся из неплотно закрытой двери штабвагена. Мужской, определённо, принадлежал Люку: – Слушай, может хватит уже? Ну поругались, с кем не бывает? Пожалей мужика – у него здоровья на всё это не хватит. Не хочешь его – меня пожалей: когда он в раздрае, работать становится сложно. Нынче и без вас проблем хватает. Это о чём он сейчас? Кто кого жалеть собирается? Эрису ещё и с мужем поцапалась? Сильна, нечего сказать... В том, что собеседницей Люка была она, у меня сомнений не было. – Пузырь, я, вроде бы, не спрашивала твоего совета! – раздражённо отрезала Эрису. – Не тебе судить о моей жизни, все твои права закончились двадцать лет назад – себе, любимому, скажи спасибо. Если по делу сказать нечего – тогда я поеду, пожалуй. До завтра. И скажи Жаку, чтобы не ел всухомятку, ему вредно. Её слова неприятно задели меня, хотя... всё, что было или могло быть раньше, не имеет теперь никакого значения. Ну, не единственный я во вселенной, тоже мне, открытие века! – И всё же, лучше бы тебе вернуться домой, – пробормотал мужской голос. Она ушла из дома? Неудивительно, что целый день на взводе. Надеюсь, это не из-за меня... "Ага, надейся, как же! – ехидно встрял внутренний голос. – Ты-то домой вернёшься рано или поздно, а им как бы имущество делить не пришлось..." Скрипнули ступеньки. В полосе жёлтого света Эрису вышла из вагончика, на ходу роясь в сумке в поисках ключей, с таким решительным видом, что я не стал подходить ближе. В таком состоянии она и мне наподдать может, потом сложнее мириться будет. Пожалуй, лучше всего – поехать следом и посмотреть, куда она отправится. Надо попытаться поговорить спокойно. Небо, затянутое ватными тучами, совсем потемнело, низко нависая над полями и джинсовой полоской дороги. День угасал потихоньку – скоро придётся включить фары. В отличие от нас французы их почему-то днём не используют. Я уже совсем освоился с правосторонним движением, вернусь – придётся обратно привыкать. Слышал, что многие вообще не могут переключаться... Скоро кончится лето, а с ним и вся моя теперешняя "ненастоящая" жизнь. Стоит только подумать о Токио, и сразу становится ясно, что я скучаю по дому. По морю. По семье, друзьям и собакам, по воскресным поездкам на мотоцикле по шоссе, огибающему залив, и даже по вечерним огням и людской толкотне в Роппонги, а вернусь домой – мне будет сниться Париж... и Эрису... Если б можно было – я бы разорвался надвое, лишь бы не уезжать от неё. Как подумаю, что мог бы прожить отмеренное мне время, не познав и половины всего, что может подарить жизнь... Живут же люди и без Парижа, да и без любви тоже живут, хоть и не представляю, как. Я хорошо понимаю, как повезло мне найти сокровище и сохранить его в сердце, и не один раз. Это так невероятно, что боишься, вдруг всё окажется сном... Однажды мне приснилось, что у нас нет детей. Совсем. И работы тоже нет. И Дзуки осточертела такая жизнь, и она уходит от меня, потому что я ей больше не нужен. От ужаса подскочил во сне так, что с кровати свалился. Нет, не зря, всё же, предки спали на полу, есть в этом определённый смысл... Потихоньку стал накрапывать дождик, он всё усиливался, пока капли, сгустившись, не поползли по стеклу вверх, а задние фонари идущей впереди "Ауди" не превратились в смазанные алые пятна. Похоже, мы двигались в том же направлении, что и тогда... Как называлось то место? Кажется, Пон-Реми. Интересно, к кому она едет? Вполне возможно, что я, таким манером, попаду как раз на семейный ужин в дом её родителей. Упс... Пропуская поезд в длинной очереди на переезде, я разглядывал цветные блики на мокром асфальте и думал об Эрису. Представлял, как сидит одна в тёмном чреве машины, стоящей прямо передо мной, смотрит на огоньки на приборной панели и слушает музыку. Я как-то вытащил у неё наушник из уха в гримёрке, чтобы послушать, что она любит, и был удивлён: странный болезненно-хриплый голос завывал что-то про солнце и покинутую любовь. Необычный тембр, у нас бы такое не пошло... Она сказала тогда, что это Гару, и снова заткнула себе ухо. Невыносимая женщина... Дождинки уютно стучат по серебристо-зелёной крыше. Золотые волосы разметались по спинке сиденья. О чём она думает сейчас, хотелось бы знать? Мне всегда казалось, что я близок к тому, чтобы понимать женщин, хотя бы немного, но теперь в этом сильно сомневаюсь. Эрису с лёгкостью может избавить от заблуждений кого угодно. Поймал себя на том, что улыбаюсь, вспоминая, как она напрочь смутила недопёска-стедикамщика сегодня, внезапно "наехав" интригующим декольте прямо на камеру. А нечего было облизываться! Не для вас, придурков, в поле лютики цветут... Думал я и о Санаде. Вот уж на ком судьба отыгралась по полной. Каждый раз влезая в его неуютную шкуру, чувствую себя листом момидзи, оторванным стылым осенним ветром от родного дерева, и несущимся, кувыркаясь в воздушных потоках, неведомо куда. Багряный росчерк в серой пелене тумана... Сам того не желая, я сроднился с ним настолько, что, листая сценарий, могу представлять себе всё в мельчайших подробностях. Впрочем, для человека, привыкшего к манге, это нетрудно. Там, глядя на картинку, всегда приходится додумывать детали и мысленно двигать сюжет дальше. Мне давно уже проще было думать о Санаде и Николь, как о вполне реальных людях, со своими радостями и горестями, потерями, встречами и расставаниями. Я как будто чувствовал где-то глубоко в сердце его разочарование и боль. Так бывало и раньше – мне уже доводилось играть тех, с кем жизнь обошлась слишком жестоко, лишив их права выбирать. Трудно быть счастливым, когда ты вынужден без конца превозмогать обстоятельства, задаваясь вопросом: "За что и по какой причине со мной делают это?" Обаа–чан знает о таких вещах гораздо больше моего. Как-то, поглядывая на пузырьки, танцующие в бокале с шампанским, принесённым мной по случаю, она сказала: "Старайся быть счастливым, мальчик, не упускай ни малейшей возможности. "Потом" не наступает никогда". Задумавшись, я чуть не прозевал момент, когда машина Эрису свернула вдруг на просёлок. Пришлось отстать от неё подальше, а потом и вовсе выключить огни. Было бы неловко светить ей фарами в... спину. К счастью, ехали мы так недолго, дорога шла вдоль реки – справа между кустами мелькала иногда свинцовая поверхность воды. Даже на вид холодно... Впереди тёмным пятном неожиданно возник дом. Небольшой, приземистый, всего один этаж и терраса. Он притулился на самом берегу реки, небось, вечерами тут можно слушать, как копошится всякая речная живность от лягушек до птиц, а быть может, даже выдры имеются. Над крыльцом зажёгся тусклый фонарь – Эрису зашла внутрь. Чуть погодя дом ожил, наполнился изнутри тёплым оранжевым светом, и оказалось, что окна, большие, во всю стену, выходят к реке. "Значит, тут она теперь живёт... а мне – ни слова... – я вылез из машины, чтобы покурить и размять затёкшие ноги. – Ладно, пойдём, глянем, что там у неё за секреты..." Альбом лежал на своём месте, как она помнила с детства – нижний правый ящик комода, там, где красивая льняная скатерть с вышивкой и белоснежные салфетки, связанные бабушкой. Её руки всегда были заняты чем-нибудь: нарезали яблоки для пирога, штопали полосатые носки из грубой колючей шерсти, или, вот, салфетки-снежинки... Лиз до сих пор не могла взять в толк, как это бабушка всё успевала, вот этими руками, которые на пожелтевшем от времени фото спокойно лежат на коленях, обтянутых нарядным ситцевым платьем. Она, молодая и красивая, примостилась на краешке стула, застенчиво улыбаясь и комкая платок, а рядом стоит дед, и по его лицу видно, насколько важен для них этот день. Лиз вздохнула, вынимая фотографию из уголков: чёрный потрёпанный костюм и убитые коричневые ботинки... Это заметно даже на чёрно-белом снимке. После войны всем приходилось туго, к тому же, в то время он как раз начал строить этот дом. На обороте чёткая надпись химическим карандашом: "7 мая 1946 года, мэрия". И рядом неровным мелким почерком – "Люблю тебя". Солёная тёплая капля шлёпнулась на глянцевую поверхность, и она поскорее стёрла её пальцем. Прижав альбом к груди, вышла наружу, на дощатый причал, и обернулась, чтобы увидеть, как в темноте янтарём светятся окна и над крышей качаются ветви деревьев. С домом, наверное, придётся расстаться – кто-то должен заботиться о нём. Плохо, когда люди появляются лишь изредка – вместе с ними уходит и жизнь. Раньше родители приезжали сюда на лето, но в последние годы не получается. Из Парижа не больно-то наездишься, да и дороговато содержать выходит. Отец отдал ей документы на "сарай", как он шутя называл его за простецкий внешний вид, совсем недавно. Лиз подозревала, что это потому, что сам он не решается продать родовое гнездо. Как будто ей это сделать будет легче... Со стороны дороги послышался шорох, а затем она разглядела огонёк сигареты. Кто-то неспеша шёл к ней, насвистывая детскую песенку. Выдохнула, только поняв, кого занесло в глухомань. Подойдя вплотную, я с удивлением увидел испуганное лицо и руки, вцепившиеся в толстенный фотоальбом. Глаза подозрительно блестели. – Привет! Я к тебе... Сжала губы в ниточку и вздёрнула подбородок: ни дать, ни взять – Жанна д'Арк на костре. Я читал в самолёте журнал – там как раз про это было. – Ты чего здесь? – Ничего. Хочу побыть одна. Такое чувство, что мне здесь не рады. Вот дурочка... Собрался поцеловать – вырвалась и отскочила поспешно, как будто боялась, что я её ловить стану. Даже ношу свою уронила, хорошо, фотографии не рассыпались. – Эрису... я всё равно не уеду, пока ты не объяснишь, что случилось. – А то и случилось – иди, откуда пришёл! – А?.. Что за... – Уезжай! Скоро приедет жена и заберёт тебя у меня. Не хочу думать об этом. И тебя не хочу! И вообще ничего! Ничего не хочу! От крика у меня заложило уши, пришлось хватать её в охапку и держать покрепче, чтобы не схлопотать по лбу. – Конечно! А ещё я могу заболеть свинкой, утонуть в ванне, на меня слон может сесть, в конце концов! Бедняжка Эрису – зачем ей мужик, на которого может сесть слон?! Она представила себе набор конечностей, беспорядочно торчащих из-под слоновьей задницы, и прыснула. Ну вот, такую драму испортил, шут гороховый! Не дал посидеть в тишине, поплакать немного, жалея себя. Прикончить бутылочку шабли, наконец... Так вцепился в неё намертво, тревожно заглядывая в лицо. – Эрису, я серьёзно: не гони меня... Ну приедет жена, и что? Конечно, приедет. Но у нас есть ещё время, ведь правда? Сколько ни будет этих дней – все они мои, слышишь? Оставь их мне...пожалуйста. Я и так позавчера чуть не помер. – Дурак! Разве можно так людей пугать? Я, когда услышала, что тебя по насыпи размазало – у меня же оборвалась всё... в гримёрке столик свернула нафиг – так ломанулась... а ты – живой, скотина! А я – как дура... Теперь чёрт-те что о нас подумают. Не смей умирать больше! Запрещаю тебе, слышишь?! От этих слов в горле вдруг запершило, перехватило дыхание, а она бросилась ко мне на шею, повисла всей тяжестью, оттолкнувшись от мостков. – Ш–ш–ш, Эрису–чан... ты задушишь меня, и я не смогу сделать, как тебе хочется... солнышко моё золотое... Вместо ответа она всхлипнула, стиснула руки ещё крепче и зачем-то пнула меня по ноге так, что, не удержавшись, мы оба навернулись со скользких, после дождя, досок. Господи, ну почему именно мне достаются женщины, предпочитающие словам поступки! Неглубокая ленивая речка безмолвно текла, обнимая нелепых людей, словно замшелые тории, застывших по пояс в воде. Не замечая ничего, они не в силах были оторваться друг от друга. Вода оказалась теплее, чем я думал, едучи вдоль реки. Если обхватить ладонями её лицо, глаза кажутся просто огромными. Целовал, бережно касаясь то веснушчатого носа, то губ, дрожащих непонятно отчего, то мокрых ресниц... Эрису затихла и прижалась ко мне, как к последнему на планете источнику тепла. – Пошли в дом, простудишься, – шепотом сказала она. Я кивнул, и мы вылезли на берег, оставляя за собой мокрые следы. Огонь в камине потрескивал и плевался искрами, от развешанной возле очага одежды шёл пар, а взъерошенные люди сидели на большом пёстром диване под одним одеялом и молчали, не зная, с чего начать. Там, на мостках, освещенных лишь скудным светом, сочившемся из окон, да луной, смутно желтеющей в разрывах туч, всё было гораздо проще. А теперь, наверное, придётся что-то говорить и делать... Лиз смотрела на Така, как в первый раз, подмечая то, чего раньше не видела. Оказывается, он может быть серьёзным, грустным даже. У него такие трогательные аккуратные уши, правое слегка оттопыривается, но это ничего не портит. И тени от ресниц на щеке. И руки красивые... У неё нет ни одной его фотографии, даже в телефоне. Осторожно касается рукой, гладит его лицо, запоминая. Притягивает к себе и зарывается носом в густые жёсткие волосы – щекотно. Пахнет восхитительно. Табак и что-то ещё холодновато-терпкое, надо будет спросить потом. Как он сказал: "Оставь мне эти дни..."? Пожалуй... Старый дом помнил не один подобный вечер, людям всегда нравилось заниматься любовью у огня. Мужчина, который приехал сегодня, явно знал толк в прекрасном – глядя на отблески света, танцующие на гладкой сияющей коже, он улыбался восхищённо и нежно, отчего она, смутившись вдруг, прятала порозовевшее лицо в ладонях. Он пропускал сквозь пальцы золото волос, любовался своей милой и радовался ей, а она таяла в его руках, становясь гибкой и мягкой, подобно воску, исчезающему в пламени свечи. Женщина, что выросла в доме у реки, больше не плакала, как маленькая девочка, которой нужна защита. Впервые она появилась здесь совсем крошкой: тощие косички, вечно ободранные коленки в изумрудно-зелёных пятнах. Бывало, залезет на чердак, ни капельки не боясь пауков, и сидит там с книжкой, слушая старенький приёмник. Потом как-то слишком уж быстро вытянулась и похорошела, превратившись в прелестную девушку, которая иногда приезжала на пикник с друзьями. С двумя – особенно часто. Они тогда купались в реке, прыгая с тарзанки, бродили по окрестным рощам. Лиз возвращалась с охапкой цветов, расставляя их в вазы. Осенью собирали каштаны, азартно шурша палой листвой, и жарили их, залив коньяком. Со временем один из парней куда-то исчез, да и она приезжала всё реже, а потом и вовсе перестала. И вот теперь вернулась с незнакомцем... Таких людей здесь ещё не бывало. Он был другой во всём – лёгкий и быстрый, как ветер. Кареглазый, с непослушной чёлкой, которую он то и дело поправлял привычным жестом. Чужой и, вместе с тем, очень понятный. Как птицы, что садились на трубу и вили гнёзда под крышей. Войдя – осмотрелся, присвистнул, покрутил любопытной головой, заглянул в стоящую на полу китайскую вазу с голубыми цветами на белом. Поколупал резьбу на дверце старого буфета, обнаружив скрипучую доску на лестнице – задержался на ней и, улыбнувшись чему-то своему, кивнул. Бурчал что-то еле уловимое на своём диковинном языке... Он даже любил её как-то по-особому, на свой, одному ему доступный, лад. Сосредоточенно и неутомимо, словно хотел показать ей, каким он может быть. Дарил, не требуя ничего взамен. Без суеты, наслаждаясь каждым мгновением. Хорошо, если девочка снова будет счастлива здесь. О том, чтобы ещё когда-нибудь услышать детский смех, дом уже и мечтать забыл. А было бы здорово... обычно дети как раз и появлялись через некоторое время после счастливых ночей, так уж у людей заведено. Ну... хотя бы, пусть просто приезжает почаще. Дрова в камине давно прогорели, оставив после себя подёрнутые пеплом угли. Стало жарко, к тому же, усталость после долгого дня брала своё. Едва не вырубился прямо на мохнатом ковре перед очагом, куда мы, увлёкшись, загремели с дивана, не размыкая объятий. Эрису, оценив мой квёлый вид, сказала, что этак я завтра сниматься не смогу, и придётся ей изображать любовь с кем попало, а потому нам просто необходимо добраться до спальни. Мне тоже не хотелось уступать своё законное место гипотетическому "кому попало", и мы потопали наверх, где под самой крышей обнаружилась уютная комнатка с окнами в потолке и лоскутным покрывалом на кровати. Когда она вышла из ванной, завёрнутая в полотенце, возникла острая необходимость ещё разок убедиться в том, что под ним именно то, что мне нужно, и я, поймав её за руку, потянул за кончик, торчащий сверху у самой груди. Как вообще можно от неё оторваться? Целовать припухшие губы, снова и снова проводить ладонями по разгорячённому телу, повторяя его изгибы, сливаться в извечном ритме, пить её стоны и жить одним дыханием на двоих – разве не за этим я здесь? Потом смотрел, лёжа на животе поперёк кровати, тихий и умиротворённый, как она расчёсывает волосы перед зеркалом, шебуршится в шкафу, выбирая подходящую одежду на завтра. Мне вся она кажется подходящей, поэтому, когда Эрису потребовалось моё мнение – просто ткнул пальцем наугад. Джинсы и белая, почти мужская, рубашка – отлично. Да пусть хоть гидрокостюм надевает, лишь бы поскорей возвращалась в постель... – Почешешь спинку? Смешно приподняв бровки, уставилась на меня круглыми глазами. И что такого я сказал? Подумаешь... – Эрису, ну будь человеком! Заслужил же ведь, разве нет? Вздохнув, садится рядышком, запускает под одеяло руку. М–м–м... Иссиня-чёрное небо опрокинуто надо мной огромной суповой тарелкой. Я – Санада. Об этом говорит фамильный перстень-печатка с искусно вырезанной нефритовой хризантемой на правой руке и увесистый револьвер, нашедший себе место за поясом. Немного мешает работать лопатой, закидывая уголь в ненасытную пасть паровозной топки. Уже весь перемазался, но, благодаря моему усердию, допотопный монстр умудрился развить сумасшедшую скорость и теперь мчит неведомо куда сквозь туман, вспарывая его острым лучом прожектора. Мы с ним – единое целое. Бежим от одних напастей, чтобы тут же навлечь на себя новые. Рельсы внезапно кончаются, повисая в пустоте прямо перед паровозом, и вот он уже летит в пропасть, а вместе с ним и я, вопя от ужаса и восторга. Радость полёта прерывается ударом об воду. Тёмное зеркало вскипает водоворотами, в которых крутятся и исчезают обломки. В окружении миллионов воздушных пузырей вылетаю на поверхность, жадно хватая воздух распахнутым ртом. Помирать, даже во сне, совершенно не хочется. Я, который сейчас, почему-то, Санада, плыву, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь вокруг, но сизая дымка стелется над водой, не давая увидеть берег. Что-то касается моей ноги. Пугающее, холодное... Оборачиваюсь и вижу сверкающий чешуёй хвост, который, изогнувшись, уходит в воду прямо у меня перед носом. Хватаюсь за него обеими руками, и мы несёмся, как бешеные, то погружаясь в пучину, то снова оказываясь наверху. Едва успеваю отплёвываться. Хвост ужасно скользкий, и, в конце концов, руки мои разжимаются, но русалка не уплывает. Кружит совсем рядом, заглядывает в глаза, смеётся, манит. А потом, разочаровавшись, всё же бросает меня, окатив напоследок радужными брызгами. Мир снова погружается в тишину. Лишь ветер стонет печально, да вторит ему камыш. В этих звуках мне явственно слышится: "Пропадёшшшшь... не вернёшшшься". Очнуться, пока не поздно... Больше всего на свете мне нужно сейчас открыть глаза и убедиться, что это сон, найти телефон, и ... нет, Дзуки я звонить не буду. После такого звонка можно засекать время. Если почует неладное – через двадцать минут высадится десантом в Тулоне, а ещё через десять положит всех подозрительных носом в песочницу. Присядет скромненько рядом и скажет: "Дайджёбу, милый!" Плакала тогда моя, с таким трудом наработанная, репутация. Мицу тоже не вариант. Пока не расскажет все свои новости за неделю – с меня не слезет. Лучше всего спросить "как дела" у Кокоми, получить в ответ: "Всё в порядке, папочка, спокойной ночи..." и, осознав собственную дурость, попытаться заснуть снова, на этот раз без всяких кошмаров. Лиз проснулась, когда одеяло уползло от неё окончательно. Лохматый эгоист, которого она столь неосмотрительно притащила вчера на хвосте, замотался в него с головой, оставив снаружи только острый локоть, да кусок окорока. Из недр этого странного кокона доносится хриплое дыхание и ещё какие-то звуки. Так и задохнуться недолго, неудивительно, что ему снится всякая ерунда. Она осторожно дотронулась до локтя. Спящий вдруг развернулся носом в потолок и застонал тихонько. Пришлось гладить его по голове, шепча ласковые слова, пока дурной сон не ушёл прочь. Лицо разгладилось и, если б не свежая щетина, казалось бы совсем юным. В который раз Лиз удивилась тому, как быстро он обрастает. Легкая небритость с утра может обернуться конкретной запущенностью вечером. При этом, как ни странно, её устраивает абсолютно всё. И эти спутанные, прилипшие ко лбу, волосы, и родинки, изучать которые можно всю жизнь, и выступающие косточки на плечах, и коротко обрезанные ногти на чутких пальцах, и то, как он смеётся, заразительно и громко. И нос у него просто замечательный. Голова Така запрокидывается, он мурчит что-то по-японски, переворачивается обратно на живот и вскоре затихает, уткнувшись своим распрекрасным носом в подушку. Сердце Элизабет тает от нежности и умиления. Сна уже ни в одном глазу – ей нравится просто лежать рядом и смотреть не отрываясь. Кое-кому тоже хочется взглянуть на него – бледный лучик медленно крадётся по одеялу, подбираясь к лицу. Удовлетворив любопытство, Луна продолжает своё путешествие по небу. Скоро на востоке появится тонкая розовая полоска, начнётся новый день. Как бы уговорить его подождать хоть немного... – Если бы я умел вытворять такое эммм... спиной – хрен бы стоял сейчас за этой чёртовой камерой, слушая твои вопли над ухом! – Тьерри, радостно ухмыляясь, в сотый раз поправил сползающие очки и поднял большой палец. – Месье Арбогаст, как всегда, прав, – заметила Милен, с подозрительным спокойствием наблюдая за скольжением одного загорелого тела по другому, цветом гораздо светлее, среди тщательно уложенных художниками складок кремового шёлка. Пока всё шло хорошо, и можно было надеяться обойтись парой дублей с каждой из работающих камер. – Месье Арбогаст прав последние тридцать лет, и нам придётся с этим смириться, – Люк скорчил кислую мину, но прерывать творческий процесс не стал. Совершенство... Доводящее до безумия, проклятущее совершенство. Во всём. Что бы он ни делал – движения были точны и красивы, изящны и в то же время наполнены силой и страстью. Оставаться к этому равнодушным не получалось, хоть ты тресни. Зря он предложил Лиз сниматься самой. Теперь вот, пожинает плоды... Оторвать взгляд от этой "хореографии" невозможно, но и смотреть лишь глазами профессионала тоже невыносимо. Хорошо Жаку – он может себе позволить весь день копаться в гараже. Сегодня для него работы нет. Люк ни за что бы не поверил, что ему может быть трудно снимать любовную сцену. Не всемирный потоп, всё-таки... Мучения продолжались уже час с четвертью, и конца безобразию не намечалось. Ему просто необходимо сделать всё идеально. Хотя бы ради Лиз, которая, критически осмотрев себя с утра в зеркале, закатила глаза, но мужественно отправилась на площадку. Если ей не понравится отснятый материал – будет ужасно стыдно. То, что он не понравится Жаку, сомнений не вызывало. Основные надежды Люк возлагал на Тьерри и его чутье, которое ни разу ещё не подводило. У него Лиз всегда выходила красиво, даже когда играла пьянчужку, ведущую бесконечные беседы с котом. Правда, тогда ей было двадцать три... – Стоп, снято! Отдыхаем и потом делаем крупные планы. Милен, тащи пледы, ребята, кажется, подмёрзли. – Ок! – и ассистентка срывается с места и бежит на площадку с пушистыми пледами, из-за которых не видно её саму. В павильоне прохладно, несмотря на лето. От сквозняка у Лиз на бедре мурашки. Так шутит, что это фильм про цыплячью любовь, которая закончится супом. Приносят тепловую пушку. От волны жаркого воздуха волосы Лиз разлетаются, образуя вокруг головы золотистый нимб. –О! – кивает оператор. – Ага... – задумчиво соглашается режиссёр. – Как думаешь, могло такое быть на самом деле? – мне и правда интересно, как могла бы сложиться жизнь моего героя при различных обстоятельствах. Вариантов пока было не много. – А почему нет? Отличную историю придумал Люк. Впрочем, как и всегда... – Ты ещё любишь его? Хоть немного? – Пузыря? Люблю, конечно, я его всю жизнь знаю. Но если ты "об этом" – то нет. Думаю, мне и раньше-то просто льстило внимание взрослых парней. Я ведь совсем задрыгой была – глянуть не на что. А он – красавчик с большими планами на жизнь. Трудно устоять. Теперь это головная боль Виржини. А с нами он просто предпочитает обсуждать некоторые вещи, о которых не может говорить ни с кем другим. Вот и всё. Я кивнул. – А такого, как Санада, полюбить смогла бы? – Вряд ли. Терпеть не могу садистов и манипуляторов. – А кто тут садист? Пока что его самого всё время лупят и обижают. Даже обидно. По-моему, отличный парень. Главное – не трус. Мне вот нравится твоя Николь. – Мне и самой она нравится. Жалко будет в самом конце. Пожалуй, выкачу Люку ультиматум... он меня боится – может и получится чего. – Как, по-твоему, мы хорошо смотримся? – Не поздновато ли ты спохватился? – смеётся Эрису и щурится на меня лукаво и с вызовом. – Не переживай, Тьерри сделает так, что все твои сто сорок миллионов фанаток останутся довольны. – Это слишком много. Думаю, их не больше десяти миллионов, – говорю серьёзно и этим вызываю новую лавину смеха. – Эрису... – Да? – Я приеду к тебе сегодня... можно? – этот вопрос мучает меня с самого утра. Она такая – может и отказать внезапно, а что у неё в голове, ей и самой неведомо. – А у меня есть возможность выбирать? Если я скажу "нет", это что-то изменит? – Нет. Но тогда я приеду без приглашения. Хотел быть учтивым. В её глазах предвкушение и шальные искорки. День уже кажется слишком длинным... "Интересно, что у них там происходит?" – с неожиданной злостью думает "французский режиссёр номер один", глядя на парочку в клетчатых пледах. Отдыхают, пока можно. Смеются, болтают, словно не замечая камеры и направленных на них взглядов. "Как они достали – то глаз друг с друга не сводят, а то вдруг ругаются. Судя по благостному затишью – вчера в очередной раз помирились. Видимо, теперь оба счастливы, – Люк поморщился и скосил глаз на часы, – пора продолжать, если хотим закончить сегодня этот трёхминутный шедевр". Тьерри, похоже, доволен. Вот уже три десятка лет, как они работают вместе, нечасто у него такое лицо... – Это чертовски красиво, Люк! – словно угадав его мысли, произнёс оператор. – Кто бы мог подумать, что у них так получится. Сколько ему, пятьдесят? Вот то-то и оно... ни ты, ни я так не сможем. И Лиз просто невероятна. – Подумаешь, большое дело, – козырёк на глаза пониже, чтобы скрыть раздражённый взгляд, – сам же просил их вчера задать жару. Профессиональный подход, только и всего... На мониторе крупным планом два лица, слившихся в поцелуе, пальцы, трепетно скользящие по высоким скулам и замирающие на подбородке, чтобы чуть-чуть приподнять его, заодно развернув на камеру. Высокий профессионализм, мать его... Однако... с ним самим давно уже не случалось подобных вещей. Даже забывать стал, каково это – по ночам не спать, захлёбываясь любовью. Втюриться, что ли? Да только в кого... как не придёшь с утра – одни знакомые рожи. Плохо, что "китайская цыпочка" оказалась ненастоящей. Так, всё же, удивительно безжалостное существо – напакостил в душу и ухмыляется теперь с невинным видом. Правильно Жаки терпеть его не может, пусть только дождётся конца съёмок и оборвёт "стрекозлу" крылья... – Элен, зайка, нам бы повторить... и, пожалуй, ещё оливок... В баре Attrape-Coeur, рядом с площадью Клиши, как обычно полно народу. Впрочем, для этого достаточно пяти человек. Они легко заполнят собой маленькое уютное помещение, и всё будет отлично, потому что это место "только для своих". Хозяйка всегда сама за стойкой, помнит всех клиентов, их дни рождения, вкусы и привычки. Сегодня гвоздь программы – "разговоры за жизнь" в исполнении двух приятелей, один из которых уже практически лежит на стойке, сделанной из цельного куска дуба, отполированного до блеска локтями таких же философов. – Люк, боюсь я что-то. Вдруг она уйдёт. Элен навостряет уши. Ей всегда нравился этот человек. С виду суровый, а на самом деле весёлый и добрый. Ужасно знать, что его огорчает жена. Они несколько раз бывали здесь вместе, и ей даже стало завидно тогда – до чего у них всё хорошо. Сама Элен в разводе уже лет пятнадцать и менять ничего не собирается. Но Жак и Элизабет Дюбуа – другое дело... а вот теперь оказывается, что не такое уж и "другое". Может, подобрать "с возу упавшее добро"? – Да никуда она не уйдёт, некуда ей идти. И вообще, по-моему, ты драматизируешь, – заметив заинтересованный взгляд хозяйки, Люк с усмешкой качает головой, и Элен вынуждена отступить. – Закончатся съёмки – вернётся он в свою Японию, вот увидишь. Я эту публику знаю немного: к такому возрасту любой нормальный японец уже настолько обременён всевозможными обязательствами, что шаг вправо или влево для него становится практически невозможным. Они свои "хотелки" далеко погулять не отпускают. Так что, зуб даю: закончим снимать – поедет к своим онигири как миленький. И всё вернётся на свои места. – В том-то всё и дело... не вернётся, – Жак опрокидывает в себя очередную порцию кальвадоса и с сожалением смотрит на пустой бокал, – если ничего не выйдет – уйдёт в никуда. Кто будет заботиться о ней? Меня она уже не примет, и что тогда прикажешь мне делать? Со стороны на всё это смотреть? – Жаки, душенька, ты хотел совет? Я тебе его дал и другого у меня нету. Подумай лучше, где ретро-вагон для "ресторана" брать будем. Похоже, Голдберг нас кинул... может, своими силами изобразить? Хотя, это наверняка дороже выйдет, не можем мы сейчас деньгами сорить... Да ещё папаша Леду постарался – благополучно завёл в тупик переговоры с Trains-Expo. Мужиков из SNCF уже тошнит от него патефонными иголками. Дальнейшая аренда путей теперь под вопросом. Эта "железка" меня в гроб вгонит... знал бы, во что влезаю – нипочём бы не стал связываться. Послезавтра встречаюсь с ними – попробую исправить ситуацию. Пойдём со мной, а? Вдвоём проще будет... Жак посмотрел на помятого, небритого и невыспавшегося приятеля. "Как корова жевала... – подумал он. – И куда девался тот славный вихрастый мальчишка в голубом свитере с залатанными локтями, с которым прогуливали уроки в детстве? Куда мы все деваемся?.." – Конечно, сходим, не дрейфь, – он хлопнул патрона по плечу и, пожелав не промахнуться мимо кровати, отчалил домой. Собаке ведь не объяснишь, почему из-за мелких человеческих проблем она должна оставаться без ужина и прогулки.