Я тебя отвоюю

Я клянусь, что стану чище и добрее И в беде не брошу друга никогда Слышу голос, и спешу на зов скорее По дороге, на которой нет следа Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь От чистого истока в прекрасное далёко В прекрасное далёко я начинаю путь

Последние недели три Серёжа видел Кешу только в школе. К телефону тот не подходил, во дворе не появлялся, а на переменах безвылазно сидел в столовой или в кабинете химии. Когда Серёжа звонил, мама Кеши обычно кричала, зажав трубку рукой: «Сынок, тебе Серёженька Жилин звонит опять!» А потом говорила, уже в трубку, что Кеши нет дома. Если отбросить самодостаточность и гордость, без друга было грустно и одиноко. Вдвоём с Игорем Серёжа старался время не проводить, дабы избежать всяких таких ситуаций, о которых потом будет жалеть и мысли в процессе и после думать даже не крысиные, а те, которые в тысячу раз хуже. К тому же, Серёжа совершенно не понимал, что послужило причиной внезапного охлаждения их крепкого товарищества. Шкерился Кеша долго и упорно, а потом пришёл к подъезду Серёжи с бутылкой портвейна «Три семёрки». И жухлым веником ромашек. Спиртное он находил всегда совершенно волшебным образом, кто бы мог подумать — по виду этого ангелочка никогда не скажешь. Встал под окна и кинул в стекло булыжник. Серёже на тетради сыпануло крупным стеклом, погребая под осколками сочинение по «Как закалялась сталь». Не сказать, что там был какой-то шедевр, но всё равно немного жалко. Зато сразу стало понятно, что это не Игорь — от Игоря обычно выбивало пробки. А кинуть камень размером с кокос в окно могли только эти два... фрукта. Они сели на ступеньки, ведущие в подвал. Со стороны улицы их закрывал раскидистый куст, а сверху — козырёк. Кеше, наверное, было наплевать, а Серёжа не хотел, чтобы его видели пьющим. Даже не родители в первую очередь, а брат, который потом скажет, что никакого права его осуждать Серёжа не имеет, потому что сам тот ещё позор комсомола. Это хоть и была правда, но сильно неприятная. А Серёжа неприятных вещей избегал очень старательно. Он когда-нибудь поплатится за это, как пить дать, но не сейчас. Сейчас был приятный осенний вечер. От Кеши пахло противным, но таким родным одеколоном. Куст одобрительно шелестел, как будто сам просил выпить, а солнце клонилось к закату. Сидели сначала молча, осмысляя. Кеша знатно хлебнул из горла и ткнул ромашки в лицо Серёже, а когда тот не взял цветы, положил себе на коленки. — Ты чего хотел-то? Или на свиданку наконец-то решился меня пригласить? Кеша строго на него посмотрел, но Серёжа был обижен, поэтому вестись на этот олений взгляд не собирался. — Да я понимаю, что устоять сложно, но ты смелее будь, я не кусаюсь. — Ну вот чего ты? Чего ты как в-всегда начинаешь? Я же ну, по-хорошему поговорить пришёл. — Говори, голубчик, я вроде не мешаю. — Я о том, что меня не было… о том, что пропал я. Ты же не обижаешься? Я не могу, когда на меня обижаются, у меня тогда в голове что-то… того, щелкает. Не обижаешься? Серёжа повёл плечом и взял бутылку себе. Что бывает, когда у Кеши в голове щёлкает, они все только лет через пятнадцать узнают. Единственному в городе моргу тогда сильно работы прибавится. — А Игорь наш что? Игорь тоже нет? — Да откуда я знаю? Я его мысли читать не умею. Кеша посмотрел на него так, как будто собирался спросить: «А что, разве нет?» Но Серёжа стрельнул в него убийственным взглядом, который в школе мусорским называли, и Кеша вопрос проглотил вместе с портвейном. Пили молча. Кеша достал из кармана пару «лимончиков», и они оба громко захрустели. А потом Кеша заговорил. Да так, что лучше бы не. — Мне с вами двоими… двумя… тес… ну, душно. Вообще. И чесотка такая как будто, ну очень неприятная сильно. Серёжа ничего не ответил. Что тут скажешь, когда ему с самим собой тесно и душно? Перерыв в дружбе не возьмешь и от себя в столовке не спрячешься. Он, если честно, с собой и не дружил в последнее время, так, знакомствовал по мере необходимости. И продолжалось это уже давно. В четвёртом классе Кешка под лёд провалился. Увидел рыбу какую-то радиоактивную, побежал смотреть, да и рухнул в озеро — март уже был. Они достали его настолько быстро, насколько могли десятилетки. Пока Серёжа со всей своей пионерской старательностью делал искусственное дыхание, Игорь буркнул «я ща» и испарился. Вернулся он… другим: глаза как мазут, пионерский галстук догорает на груди. Серёже потом долго ещё кошмары снились о том, как на них эта красная удавка полыхает. Вся школа выстраивалась по стойке смирно в шеренгу, как на расстрел, а Игорь бесконечно выпускал руку Серёжи из своей. На Кеше почему-то галстук горел ярче всех, в очках отражаясь мутным пламенем. Зато после возвращения Игоря Кеша вздохнул так, как будто весь воздух мира пытался захватить лёгкими, и сжал руки Серёжи до зияющих чернотой синяков. Год сходили, чем бы их ни мазали. Игорь стал иначе говорить — отрывисто и с явными проблемами в произношении гласных. Стал получать двойки, хотя раньше учился нормально (учителя в один голос твердили старосте-Серёже, что Катамаранов мог бы с лёгкостью стать лучшим учеником школы, если бы приложил хоть толику усилий, и просили оказать положительное влияние). А потом как-то признался по секрету, что больше не видит букв. Совсем. С тех пор Серёжа делал за него все домашние задания. К восьмому классу у них даже особая система знаков появилась на случай, если Игоря вызывали к доске. Правда, писать он всё равно ничего не мог — получались какие-то иероглифы, которых Серёжа ни в одном библиотекарском словаре не нашёл. Учителя злились, думая, что это такая форма протеста и ставили двойки, несмотря на все усилия Серёжи. Кеша тоже всегда с удовольствием давал списывать, но на более глобальную проблему глаза закрывал. Сложно было, наверное, понимать, какую цену друг заплатил за твою жизнь. У Серёжи это понимание было ещё впереди. А в восьмом классе после уроков он просто очень подолгу курил в туалете вместе с журналом, который ему полагалось везде носить с собой, брал бритву и затирал чужие двойки. Ну и себе трояки пару раз исправлял, что уж тут. — Фу, — морщил нос Кеша, заходя в туалет. — Ну и вонища. Зачем вы только это делаете, не понимаю совсем никак. И понимать не хочу! Серёжа не стал напоминать другу про составчик, который тот сварил неделей ранее, и молча смыл бритву в унитаз, чтобы меньше был соблазн вскрыться. Его до сих пор не поймали только по одной причине — в Катамарановске всем на всё было, по большому счёту, наплевать. А Серёже вот нет почему-то, но ничего, он ещё этому научится. Да так в этом преуспеет, что… Впрочем, для этого ещё рано. А потом Серёжа тоже немного умер. Убегали они от кого-то. Вроде мелкий Юрка за ними увязался и какую-то лапшу на уши вешал, вот они и припустили. Юрка же дохлый был, а Серёжа марафоны бегал. Ну, а Игорь, понятно, был Игорем. Вряд ли его вообще хоть кто-то мог догнать (Серёжа мысленно вздохнул, потому что к бегу это относилось в последнюю очередь). Кеша, правда, балластом висел. Серёжа тянул его за вспотевшую ладонь, и Кеша задыхался, жаловался, стонал, а потом снова задыхался. Но всем было весело, пока Серёжа не повернулся, чтобы в очередной раз улыбнуться помидорному лицу Кеши, споткнулся и упал на торчащую из канавы арматуру. За секунду до смертельной раны он почувствовал, как время остановилось, а воздух стал жарким и душным. Но это мгновенно рассеялось, и он всё-таки продолжил падение. Если бы не потерял на какое-то время сознание от боли, он бы ещё ощутил землетрясение, которое последовало за нечеловеческим рёвом Игоря. Потом Серёжа очнулся. Дрожащими руками Кеша промакивал кровь своей разноцветной олимпийкой. Было видно, что ему жалко пачкать новую куртку, но он переносил это стойко. У Игоря был страшный вид. Впервые за всё время, хотя бывало разное. Серёжа потом пытался вспомнить, что именно его напугало, но не мог. Наверное, травматический шок так подействовал. Боль была странная какая-то, чуть притуплённая, зато колотило его так, что Кеша с трудом зажимал рану олимпийкой. Серёже хотелось сказать что-то героическое перед смертью, достойное Зои Космодемьянской, но вместо этого он по-детски всхлипнул: — Я умирать не хочу. И всё про брата думал, которого во время ссор обещал обязательно пережить. «Сдохну, но переживу» говорил. С первым получилось, а со вторым, видимо, уже не очень. Кеша заревел навзрыд так внезапно, как будто трубу прорвало, но руки с окровавленной тряпки не убрал. Игорь кивнул и ушёл. На этот раз прямо ногами ушел в сторону леса. И Серёжа смотрел ему вслед так, как будто это Игорь шёл на смерть, а не у него из груди торчала арматурина. Больше Игорь не ел и не пил ничего, кроме скипидара. Когда он приходил к Жилиным домой, Серёжа незаметно перекладывал всё на свою тарелку, пока мама отворачивалась. Начались проблемы с координацией, причем проявлялись они только в обычной жизни. Игорь по-прежнему выигрывал все конкурсы, будь то соревнования в скорости, реакции, силе или удаче, а на свадьбе Стрельниковых, куда никто из не был приглашен, прострелил крошечную сморщенную антоновку на голове пьяного Захара. Смотреть Игорю в глаза Серёжа больше не мог. Думал, что Игорь должен был всё понять, но не понял, как оказалось. Через полгода после второго рождения Серёжа намеренно (очень намеренно и даже не стыдился этого) подслушивал разговор лучших друзей. Игорь спрашивал у Кеши: — Слышь, Водолаз, о С-реге плохо д-говорился, да? — Да ты что такое говоришь, Игорь?! Лучше, чем был вернулся. Глаза какие, видел? Ну очень глаза хорошие получились! Прямо такие красивые, как черешни спелые-спелые, — загляденье! Замечал же, какие глаза у Жилина красивые? — мечтательно закончил Кеша. Серёже жизненно необходимо было услышать ответ. Он дышать перестал, и живот вдруг прихватило. Игорь что-то ответил, но Кеша в тот момент оглушительно чихнул, чтоб черти его жарили в самых копченых котлах. Серёжа проникновенную оду своим глазам проигнорировал, хотя было приятно, чего уж там скрывать, зато на следующий день вручил Кеше пачку супрастина. Тот не понял, но вежливо поблагодарил, пробормотав что-то о составчике, который из супрастина сварить можно. Уточнять как-то не было желания. И… В общем, с Игорем всё было плохо. До сих пор. Серёжа не видел выхода из сложившейся ситуации и не знал, как будет жить отмеренное ему время с этим грузом. Ну, по-разному на самом деле, если заглянуть в будущее (ему-то станет легче, а вот Игорю — нет). Кеша почувствовал, о чём Серёжа думал. У них так бывало, к сожалению. Некоторые мысли будущего светила науки Серёжа знать не хотел от слова совсем. Так и в обратную сторону работало, наверное. — А Игоря, может, это… поцеловать надо? Как принцессу, да, понимаешь? — сказал Кеша и без грамма стеснения добавил: — Я п-попробовал, но я, сам понимаешь, не того. Не по его части. Может, кого другого надо. От этих откровений Серёжу бросило в жар, да так, как будто кипятком из бочки облили. И не из ревности, а от того, как легко Кеша об этом говорил. Кому-то целоваться вот так запросто, а Серёже рядом быть невыносимо. И по телефону они когда говорили (пытались), он шнур бесконечно накручивал на запястье и к холодной стене лбом прислонялся, потому что сил никаких не оставалось эту лихорадку терпеть. А на линейке когда стояли (всегда рядом) или на скамейке сидели в спортзале, хотелось кричать только бы на сантиметр ближе быть. И взглядом взгляд искать бесконечно, хотя смотреть в глаза не можешь уже год как. Засыпать и просыпаться с одними и теми же мыслями. В школу каждый день бежать как не бегаешь на спортивных сборах. Но он собрался со всеми своими комсомольскими силами. — Чего это ты такое говоришь, голубчик? Не нужны нам никакие безобразия. Не маленький уже — в сказки верить. В этом, впрочем, был весь Кеша. Хлебал портвейн как не в себя и с друзьями лучшими сосался, а в сказки до сих пор верил. Оставалось только молить бога, чтобы не прекращал, иначе ой, худо всем будет. Кеша покраснел. Умение устыдить у Серёжи работало как надо, в отличие от самоконтроля в том, что касается одной проскипидаренной башки. — Так-то да, ненаучно немного совсем получается. Но ты не пере... расстраивайся. — Он крепко задумался, а потом вдруг заявил: — Я тебя тоже в общему-то т-того этого могу? Ну, чтобы по-честному было. Серёжа подавился портвейном и приложил все усилия, чтобы это скрыть. Кеша, конечно, заметил. В каких-то моментах он был страшно рассеянным, непроницательным и чуть ли не заторможенным, зато когда не надо... — Да чего ты так? Это же ничего такого, по-дружески если. Когда не по-дружески, тут, понятно, другое совсем дело. Я про это даже говорить не хочу, вот какое другое дело. Сам я вот с Особой тоже как бы не то что бы, понимаешь. Серёжа давно запутался в «особах», потому что Кешка страшно влюбчивый всегда был, с первого класса. Даму сердца раз в четверть выбирал. — Нет, Кеша, спасибо, обойдусь, — сказал Серёжа настолько сухо, что аж стыдно стало. Хотелось перевести всё в шутку, назвать друга «голубчиком», но не вышло как-то. — Ну как скажешь, я настаивать не буду. Я… это, сам навязчивых не люблю, ну приставучих. Но Игорь он… от него скипидаром пахнет и этим, как его, мазутом. И губы как наждачка, честное слово. А ты… приятный от тебя аромат в целом. И губы у тебя такие хорошие, прямо очень, как у Особы почти. Разные вещи, думаю. Но если ты не хочешь, то конечно, тебя можно понять. Мама вообще всегда говорит, что я п-понимающий сильно. И даже ведь не покраснел, паршивец, пока тираду эту выдавал про губы и ароматы. А Серёжа в обморок боялся упасть, потому что знал теперь, пусть и в теории, каково целоваться с Игорем. Лишние знания, ох лишние. Он бы наждачкой себе всё тело исполосовал. Где-то на середине Кешиного бубнежа Серёжа отчётливо понял, что поцелует его, только он не умел. Наклонился вбок, не выпуская бутылки из руки, и несмело прижался губами к его губам. Кеша что-то там поделал в области рта, поерзал, схватил ледяной рукой за загривок, а потом отпустил. — О! Вот это ситуация… Другое дело, конечно, ну как я и думал. С-совсем. Запишу потом себе в тетрадку, чтобы на досуге поду… осмыслить. Серёжа вдруг почувствовал, что абсолютно успокоился, хотя сердце колотилось в ушах. Поцелуй не был каким-то особенно приятным, но всё в этом мире вдруг стало таким ясным и понятным, что вместо портвейна спирта нужно было взять (или скипидара лучше, чтобы наверняка). Изменить уже ничего не получится, да Серёжа и не пытался никогда особо. Не любил он напрягаться, когда можно не напрягаться. — За такие тетрадочки, Кешенька, у нас в стране пятнашечка с людьми случается. Хотел сказать иронично, но получилось ядовито и зло. — Пятнашечка — не случается, — мрачно и удивительно четко ответил Кеша. Посмотрел, значит. И так душа за Кешку заболела сначала, а потом злость душная накатила и зависть совсем уж беспомощно детская. Этот герой любовник рано или поздно найдёт себе очередную особу и наплодит отряд кудрявых оболтусов, а сам Серёжа как сыч один будет всю жизнь куковать. — Я тут это… спросить хотел. — Спрашивай, голубчик, раз уж начал. — Игорь мне тут жаловался… Сердце Серёжи сделало кульбит. Не ему, значит, жаловался. Понятно. А они ведь клятву давали, когда им по десять лет было. На крови клятву — не хухры-мухры. Хотя чему он удивлялся? Они последнее время и не разговаривали почти. Кеша ничего не заметил и продолжил, поправляя очки: — На мысли. Ну, крысиные которые. И ещё те, похуже крысиных которые. Я ему и говорю, со знанием дела вообще-то: у всех такое бывает, случается со всеми. А он весь взъерепенился, как петух какой-то, честное слово. И заявляет мне своим этим таким голосом: «У С-реги нашего не б-вает!» Серёжа не знал, то ли ему смеяться от удачной пародии, то ли пойти прыгнуть в колодец и сидеть там, пока Смерть не сжалится над ним и не заберёт от этих совершенно невыносимых страданий. Отвечать ничего не стал. Потому что хотелось взять Кешино лицо в ладони и сказать через эту самую физиономию прямо другому человеку: «Игорёша, да у меня только крысиные мысли и бывают, родной мой». А потом засосать так, как в фильмах, которые в подвальном кинотеатре показывают только. Не Кешу, если что, засосать. С ним лимит поцелуев был исчерпан на пару жизней вперёд. — Так чего? Б-бывают? — Да ты чего такое опять говоришь-то? Как я в милицию пойду с крысиными мыслями работать? Головой-то, тыковкой своей думаешь? — Ну ясно, — расстроенно сказал Кеша и принялся самозабвенно врать: — Я так точно и думал, если честно. Но спросить решил для чистоты эксперимента, так сказать, чтобы точно было. Как в магазине, то есть как в аптеке в смысле. — Вот и глупых вопросов меньше задавай. — А Игорь… Серёжа не выдержал и всплеснул руками, пролив Кеше на колени остатки портвейна. — Да у нас тем, что ли, других нет для разговора? Интересные молодые люди, между прочим, сидим себе культурно, а говорим только об одном чучеле болотном. Кеша скорбно опустил голову. — Думал, тебе приятно будет. Серёжа взял его аккуратно за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза. И сказал заботливо, проникновенно и угрожающе самую малость: — Ты лишнего себе не думай, Кеша. А то любопытному попугаю, знаешь, что на базаре оторвали? Уху-ху, клюв, сечешь? Они немного посидели в тишине. Кеша ткнулся лбом ему в колени, а потом весь улегся. — Ты к контрольной подготовился? — По химии? — уточнил Серёжа, рассматривая звёзды, которые сегодня горели ядовито-зелёным. Работал Игорь там, что ли? Вроде не должен был. — По физике. — Нет. — А по химии? — спросил Кеша, заразительно зевая. Серёжа зевнул следом. — Тоже нет. — А чего спрашивал т-тогда? — Чтобы ты, дурень, переспросил, — сказал Серёжа и засмеялся. Так легко вдруг стало. — Я не дурень, я подготовился вообще-то! — Ну вот и молодец! Списать дашь. — Не дам, — вдруг заарканился Кеша. — Это ещё с какого рожна? — Да вот так все вы, — Кеша капризно надул губы. — Заманите в кусты какие тёмные-тёмные, а потом давай с поцелуями лезть, а всё чтобы списать потом дал. Серёжа обалдел от таких предъяв. — Кеш, у тебя шарики за ролики уже. Это ты ко мне домогаться начал, если помнишь. И портвешок ты притащил. — Ничего я не до… домогался. Скажешь тоже — домогался! — Пороли тебя мало в детстве, — заключил Серёжа. — Да меня как-то вообще не, ну совсем. Однажды в угол поставили. Первый раз — в четвёртом классе. Ну я и стоял. Потому так обиделся на них, на родителей своих, такая обида была, просто ужас, я аж перед глазами одну черноту какую-то видел. Так они потом, ну родители мои, так извинялись, так извинялись. На коленках, помню, стояли. — Он легкомысленно махнул рукой и лучезарно улыбнулся. — И я чего? Ну я простил их, конечно. Но осадочек, как говорится, сам понимаешь. По спине у Серёжи пробежал холодок. Однажды они все ещё наплачутся из-за этой невинной ромашки.