***
Двадцать седьмой день, месяц Кота, год Громового Дракона.
Хаширама I.
Терновник вскрывает дёрн, как шиноби — горло гражданского, прорастает сбившимися с ритма толчками, неравномерно и грязно, превращая цветущий клочок лесной поляны в кашу из травы, мелкого подлеска и почвы.
«Хаширама, мне нужно поговорить с тобой о… чём-то, что я не должен был слышать — это был личный разговор, и я сожалею о своём вмешательстве, но… это может стать довольно серьёзной проблемой…», — бьётся в его висках призрак голоса Мадары, такой мягкий и капельку виноватый.
Сквозь тонкие, точно сенбоны, — и такие же длинные, — шипы начинают проглядывать мелкие-мелкие цветочки с белёсыми лепестками и ржаво-алыми тычинками.
«Мне действительно неудобно обсуждать с тобой его личную жизнь, особенно учитывая обстоятельства, но… не могли бы вы поговорить с Тобирамой или дать ему знать, что… нам следует… нам придётся обсудить то, что я услышал…».
Через мгновение ветви отцветают, припорошив грязь, точно снегом, и взамен наливаются соком плоды, — и Сенджу на краткий, но,
о! такой сладкий миг почти навязчиво представляет, как указательный и большой пальцы
сожмут челюсть старейшины Аямо под скуловыми дугами и
надавят, пока она больше не сможет стискивать зубы, и ему не удастся
втолкнуть ей прямо в горло терновую сливу, вскормленную его ядовитыми мыслями — погребёнными на самое дно души, забитыми в самое нутро, царапающими своими постыдными и тёмными гранями, но — никогда не забытыми.
Ему нельзя
злиться, но и
пренебрегать обидой нельзя
тоже.
Достаточно просто взглянуть на изгнанные в землю жалкие крохи ядовитого гнева, и легко догадаться, что будет, если отпустить самоконтроль, даже немного.
У Буцумы был огромный шрам в половину груди, который доказывал, что Хашираме
нельзя позволять негативным эмоциям брать верх, ни при каких обстоятельствах.
…даже если какая-то его часть была рада,
что отцу больно…
…хотя бы по этой причине,
но ему было больно после смерти мамы…
Но тяжкая ноша главы клана не позволяла смиренно улыбнуться и, — пусть и с устоявшейся печалью от невозможности просто
проживать свои собственные чувства, — отпустить горечь и обиду.
Он должен помнить и учитывать каждую ошибку, каждое неправильно произнесённое слово и неловкий жест, каждую унцию боли — и расти, как дерево в скалах,
вокруг и
между, коренясь в своём терпении изо всех сил, пока внешнее вмешательство формировало его форму — гораздо больше, чем это было приемлемо, и с этим ничего нельзя было поделать, не без вреда, которого он поклялся всеми силами избегать.
И не тогда, когда ему требовался чудовищный уровень политического маневрирования, чтобы удержать клан от падения в гордыне либо раскола, старейшин — от интриг, детей — от смерти, а его последнего брата — от благочестивого самоубийства в акте служения.
«…как мы уже обсуждали, у Учиха нет объективного опыта составления брачных договоров, это большая редкость, однако, с отсутствием политических браков приходят неназванные обязательства, которые автоматически принимают партнеры, планирующие совместное будущее…».
Он почти тонет в горечи, как пьяница — в неглубокой луже, никто со стороны и не подумает, что такая глупость, как
чувства, может быть столь смертоносной.
Терновник вьётся и вьётся, всё выше и выше, почти затмевая развесистые клёны, и иглы начинают рвать ветви и листья, словно тонкий пергамент, поднимая рой насекомых и распугивая редких, не успевших улететь птиц.
Его проклятый богами предел родословной извивается под кожей, царапая крошечными колючками-иглами танкецу, словно червь-паразит, пытающийся закрепиться в хозяине, и Хаширама бессловесно рычит, сурово нахмурившись и жмурясь от давления за глазами, вонзаясь пальцами в ледяную грязь и пытаясь отдать этой нейтральной-ничейной земле как можно больше негодования прежде, чем его самоконтроль рискнёт по-настоящему пошатнуться.
Малейшая его часть сожалеет о том вреде, который он наносит лесу, но это мимолетное чувство, вкус которому придаёт лишь некий моральный долг.
Сожалеть по-настоящему нет ни смысла, ни душевных сил — он не может сострадать даже себе, что уж говорить о чём-то столь незамысловатом, как разрушенный клочок природы?
В конце концов, деревья не кричат.
Иногда Хаширама использовал эти слова, как ироничную мантру, потому что в эти жестокие времена жалость к себе была строго лимитирована, и выдавалась под присмотром более пристальным, чем нормированный рацион в голодные дни.
Оставалось лишь спокойно признать — жизнь несправедлива и несовершенна, и не только своя, — абсолютно любая.
«…я действительно готов отнестись к этому снисходительно, на самом деле, в лучшем мире меня бы это не касалось вовсе, но… мне нужно знать точно, если Тобирама всё же решит завести роман, потому что ему нужно моё официальное согласие. Ни гендзюцу, ни одурманивающие яды, ни клановые техники Яманака не должны быть способны вытащить из наших мыслей малейший намёк на то, что это было сделано в тайне, за моей спиной».
Ему потребовалось так
много времени, чтобы убедить старейшин, что Мадара действительно дал своё прямое согласие на руку Тобирамы в браке.
Перепуганные, как отара овец перед выскочившим из чащи волком, старейшины тряслись над мирным урегулированием отношений с кланом Аматэрасу-о-миками гораздо сильнее, чем это должно было быть для тех, кто так яростно отрицал мир
годами!..
О, но теперь, когда даймё, без прикрас, поставил их клан в позу, о которой не пристало говорить в приличном обществе, а Мадара показал себя не только безжалостным воином, но и искусным дипломатом, размахивая перед их носами состоявшимися и будущими альянсами, которые Учиха собирал, как готовящаяся к зиме белка — орехи…
Да, теперь они, конечно, занервничали!..
И в достаточной степени, чтобы очень быстро передумать и отбросить все свои предыдущие измышления, очень быстро выбирая в качестве невесты
Току — в довольно тщетной попытке польстить Мадаре красивой женщиной-куноичи с кровью главного дома Сенджу, не меньше.
Да, теперь его совет был готов выдвинуть гораздо более приемлемое в их глазах предложение, нежели
проклятье клана, как тихо шептали за столом переговоров.
Сама мысль об унизительном количестве
дискуссий, чтобы заставить их проглотить факт того, что его брат
уже получил согласие на свою кандидатуру,
манипуляций этим знанием,
убеждений, будто изменение предварительного соглашения будет выглядеть не
уважительно, а невероятно
подозрительно в глазах Учиха, и сделает продвижение дальнейших соглашений гораздо сложнее… бросала его в состояние патологической, бессильной
ярости.
«…я понимаю, как это звучит… но и ты пойми меня — секрет, который знает хотя бы один живой человек, уже не секрет. Если узнает клан? Или кто-то посторонний? Под сомнение поставят, в первую очередь, само перемирие и легитимность союза, — что более чем возможно, потому что, в традициях Учиха, интимные связи во время помолвки считаются изменой и являются достаточной причиной для расторжения брака…»
Терновые шипы напряжённо рванули вперед и ввысь, врезаясь и втираясь друг в друга, разлетаясь под давлением в щепки и сплетаясь между собой так, что невозможно было отличить начало и конец ветвей, — и между ними истекали мучительно-сладким ядовитым соком раздавленные ягоды.
Он
хочет, чтобы к Тобираме относились с уважением, чтобы ему разрешалось проводить время со своей семьёй, чтобы ему было позволено оставаться шиноби и учёным, дозволялось иметь свою лабораторию и заниматься исследованиями в разумных, не вредящих репутации клана, пределах. Чтобы нельзя было обязать его бесчестной работой, унижать или причинять боль.
Но как добиться этого от чужого клана, когда он не мог получить того же от собственного?.
«И, Хаши?.. Мне чрезвычайно не понравилось то, как настаивал Сеиджи-сан… впрочем, как и то, какие выражения он использовал… Особенно та часть, где он намекал, что это одноразовое предложение «на благо клана», и что сам он, на самом деле, совершенно не заинтересован. Я не хочу знать, каким образом, в его понимании, Тобирама-сан может «опозорить клан своим поведением» передо мной, но, опять же, это звучало более чем неприемлемо для сексуальной увертюры…».
Маленькие взгляды Тобирамы, присутствующего на собрании, — внешне-равнодушные, но полные чего-то расчетливо-болезненного, которые Хаширама всё ещё способен читать сквозь маски, не добавляли ему уравновешенности и собранности, и он просто
так устал… Они разучились разговаривать и понимать друг друга слишком давно, чтобы у него было хоть какое-то понимание, как найти дорогу к его
маленькой белой кунице сейчас, даже если его младший брат действительно
нуждался в нём.
Слишком много было утеряно и безвозвратно сломлено между ними, чтобы не сделать в попытке утешить только
хуже.
Хаширама знает,
он пытался… это просто… это
сложно.
Слова всегда подводили старшего из братьев, а его действий было
недостаточно, и между обучением наследника, непрекращающимися миссиями и тренировками времени
не хватало, и он не знал, что
делать, потому что некому было научить его поступать правильно, да даже просто
смотреть на вещи правильно, и Тобирама никогда не
говорил,
чем ему можно
помочь, и
никогда не позволял этого, если ответ находился на поверхности!
В конце концов, Тора никогда не делал свою защиту
лёгкой…
Его брат — неизмеримо
умнее, и
продуманнее, и
послушнее, и
смелее, и способен идти на жертвы, о которых иные могли лишь подумать… как о квинтэссенции самой преданности. Это нехорошо, но зависть всегда тлела внутри, и была абсолютно
мучительной, потому что, казалось, что их братьям Тобирама нравился больше, матери Тобирама нравился больше, и даже отец был доволен им — ну, нет, не совсем, Буцума никогда не бывал ни доволен, ни горд, но там было что-то вроде удовлетворения, как от вида хорошо заточенного куная…
Что ещё хуже, зависть всегда переплеталась с душераздирающей виной, потому что Хаширамы было
недостаточно — он был и слишком мал, и слишком глуп, и слишком слаб, чтобы остановить всё то, что должно было быть
остановлено.
А потом стало просто
слишком поздно и слишком горько и нечего было спасать, потому что к тому времени, когда у Хаширамы появился мокутон и намёки на хоть какие-то власть и влияние, Тобирама уже был безвозвратно искалечен мировоззрением отца, и мягкая глина, которой все они являлись в детстве, прошла обжиг в горниле войны и горе утраты.
От его младшего брата осталось только
оружие и
орудие, а Хаширама был его командиром
но никак не старшим братом и это стало его болью и ответственностью: следить, чтобы Тобирама не перешёл черты, заставлять его видеть границы там, где его равнодушие шагало по костям
Эдо Тенсей, и стискивать зубы, когда в клане перешёптывались, что
бешенного пса Буцумы сдерживает только удушающая цепь в руках его брата, и он просто… просто не мог
смотреть на него дольше мимолётного взгляда, — всегда,
всегда проверяя после каждого боя, но не приближаясь, потому что…
Для Тобирамы больше
ничего не имело значения.
Хороший шиноби ничего не должен чувствовать, их отец не согласился бы на меньшее, и Тобирама был
очень хорошим шиноби.
Даже слёзы брата не имели значения, когда он отнимал у Хаширамы последнее утешение после смерти Каварамы — его
единственного друга, кого-то, кто видел войну также, как он — бессмысленная
жестокость и жестокая
бессмысленность.
Они были солдатами, расходными материалами их отцов,
и Буцума растратил его маленьких братьев, как грёбаное имущество в игорном доме и Тобирама не пролил ни слезинки, когда они опускали крошечный деревянный ящик с телом Итамы в землю.
И когда Хаширама, — глупый,
очевидный ребенок, да, он
понимает это, но что толку?.. — стал слишком часто пропадать, и отец приказал Тобираме следовать…
конечно, тот последовал.
Конечно, рассказал, куда исчезает и чем
с кем занимается.
Потому что Хаширама только-только начал
искренне улыбаться, и это было
неприемлемо.
Дело не в том, что они перестали разговаривать или поддерживать друг друга. Просто стало ясно, что у Тобирамы всегда на первом месте будет долг, или то, что он под ним понимает.
Отсутствие в его жизни Мадары, — тёплого, как огонь в очаге, тихого, как тень на воде и такого
родного, каким мог бы быть только старший брат, — ощущалось в груди, как незаживающая рана, рядом с вырванными кусками, принадлежащими его младшим братьям и ледяным ожогом, который отныне принадлежал Тобираме.
И Хашираму так сильно тошнит от этого
от самого себя, потому что у него всегда должно было быть открыто сердце для его
младшего брата, он должен был любить и защищать его, но любви никогда не было
достаточно.
Они были
кланом любви, и этого никогда не было
достаточно.
И именно поэтому Хаширама так отчаянно сражался за этот маленький сдвиг парадигмы — за саму мысль, что Тобираму можно вырвать из железной хватки Сенджу
из его рук и
отдать Мадаре.
Нет даже понимания, откуда начать объяснение всей этой
гнили в самих
корнях его семьи, этому беспардонному равнодушию к чужим страданиям — целые поколения искалеченных умов, отравляющие последующие за ними ещё более жуткими и цепкими философиями и идеями: мучители, насильники, детоубийцы… клан набит ими до краёв, и они отказывались умирать достаточно быстро, чтобы не заразить молодую поросль, и Хаширама не мог бороться со всем, что составляло их жизнь,
сразу.
Ему нужна была
их деревня, чтобы разбавить саму культуру Сенджу настолько, насколько это возможно, ему нужен был
мир, чтобы их
оправдания перестали работать, ему до боли в костях нужен был
Мадара и его бесконечный согревающий жар, потому что, кажется, сама душа Хаширамы
околела и крошилась по краям, и до сих пор только его старый друг мог протянуть руки и хотя бы ненадолго, но
согреть, поддержать веру и подбросить сухостой в почти потухшее пламя надежд и мечтаний.
Словно в насмешку и противовес, власть Мадары в его вотчине была
абсолютной. Если бы Учиха забрал Тобираму, чтобы сделать его
своим, он бы сохранил его — в безопасности. В безопасности от других, но и от самого себя тоже.
«Я должен предупредить, что это первый и последний раз, когда я оставляю ситуацию тебе на откуп, как главе клана. Твой брат является моим суженным, и в следующий раз, когда мне покажется, что с ним ведут себя неподобающе, я вмешаюсь, и никому не понравятся последствия…».
Его друг был в достаточной степени собственником, и, в совершенно неконтролируемой, — защитником, и рядом с ним вероятность, что его младший брат снова будет использован и разорван другими на удобные для жевания куски, сводилась к минимуму.
Мало кто посмел бы перейти дорогу Учиха Мадаре, и, что всё ещё неимоверно поражало Сенджу до самых тёмных сторон его души, — его друг был
добр, был
хорошим человеком, и Хаширама просто знал, что тот сделает
всё лучше, чем он сам когда-либо смог бы.
Мадара объединит их, создаст будущее, в которое не страшно будет шагать, он защитит его брата
и других от него так, как ему никогда не удавалось, и все будут
счастливее, чем когда-либо.
И Хаширама не может отрицать, что в его сердце также есть тихая злоба, которая расцветает гортензией у него в горле, — и он глотает ядовитые цветы с маниакальной насмешкой, мерцающей в его глазах полуулыбкой.
Он хочет, чтобы старейшины подавились своей же желчью, когда им придется заменить каждое слово в адрес Торы на уважительное, хочет увидеть, как
«Белый Демон» превратится в
«консорт Учиха», и им придется обращаться с ним, как с
супругом главы самого сильного клана в стране Огня, а не
монстром, как они привыкли
и как он привык, хочет, чтобы они пожалели даже не о том дне, о самой
мысли — послать к нему Сеиджи…
Сенджу Сеиджи, сын Тэдео, отвечает за подготовку к по-настоящему сложным медовым миссиям, чреватых тяжёлыми последствиями, и он —
омерзителен.
На самом деле, Хаширама ещё не встретил границ, которых его дальний кузен не посмел бы переступить: он убивал детей, он добивал раненых, не гнушаясь быть пренебрежительным
и речь не о врагах, а оставлять его рядом с пленными было заведомо преднамеренной жестокостью…
Просто не было возможности остановить Сеиджи, пока шла война, оправдывающая каждую низость, но теперь… теперь у Хаширамы наконец-то будут
развязаны руки…
…он прорастит первоцвет прямо в его ранах — такой дерьмовый человек просто обязан стать прекрасным перегноем, и, может быть, если они рано зацветут, Хаширама смилостивиться и убьёт его…
Даже просто знать, что Сеиджи послали к Тобираме, чтобы научить
доставлять удовольствие мужу… чтобы «не опозорил клан неумелостью вдобавок ко внешности»… было до дрожи отвратительно.
Его брат не куртизанка, он — первый наследник, и не должен учиться соблазнению или чему-то подобному, как они посмели?!..
Но больше всего, больше, чем Хаширама мечтает разорвать их жалкие ожидания в клочья, — он хочет хоть раз
справиться и
защитить своего младшего брата.
Своего
последнего, оставшегося в живых,
брата.
И самым лучшим, что он мог для него сделать — убедиться, что Тобирама больше не будет гнить в его тени.
В конце концов, легко понять и осознать, что это
ему, а не Торе, не хватает эмпатии, не хватает способности видеть и понимать других людей, не хватает сил и терпения, чтобы принять их и полюбить не идеализированный образ, но сложную истину со всеми недостатками.
Хаширама —
еще один кусочек одной гигантской проблемы.
Глава своего
клана и
сын своего
отца.
***
Тот же день.
— Добрый вечер, химэ… вы искали мою компанию? — мягко и почти слишком тихо спросил её Мадара.
Он не поднялся с земли для должного приветствия, даже не обернулся полностью, только немного повернул к ней лицо и приветливо склонил голову к плечу, словно прислушиваясь.
В уголках мягких даже на вид губ пряталась едва заметная улыбка, — или, может быть, усмешка, с этим лёгким прищуром тёмных глаз было сложно разобрать, смеётся он над ней или просто играет в вежливость.
Мито невольно сцепила зубы — поведение Мадары, внешне-вежливое, но на грани снисходительности, вызывало в памяти её первый год, проведённый в стране Огня, где непрерывно требовалось доказывать свою ценность, и, пока печати не внесли существенную долю в защиту компаунда, а её брак не был
завершён, у принцессы Водоворотов не было ни
авторитета, ни, в понимании Сенджу,
пользы.
Буцума был так раздражён…
— Эта недостойная женщина желает поговорить, если её присутствие не будет в тягость, — тем не менее, в эту игру могли играть двое.
Закатное солнце рисовало изысканную картину света и тени на узком, с заострёнными аристократическими чертами лице мужчины, вежливо предложившего ей руку, чтобы помочь опуститься на его аккуратно расстеленное хаори.
Тонкий полупрозрачный шёлк, сплетённый продольной полоской, едва заметно мерцал в бликах косых лучей, на подкладке серебряной и золотой нитью переливался вышитый морской дракон, поднимающийся из тёмной пучины вод, и принцесса Узушиогакуре с некоторым подобием неудобства оценила, что клан Учиха стал действительно богат, если глава клана не стесняется использовать подобную одежду как уличную циновку.
— Этот человек смирён присутствием Узумаки-химэ-сама и готов услышать всё, что ему пожелают сказать, — в голос Мадары змеёй скользнула нотка иронии.
Итак… либо они продолжат красиво и обходительно унижаться, считая шаги этого маленького танца, либо… перейдут к
сути дела. И поставленный вопрос был достаточно серьёзен, чтобы Мито не желала откладывать обсуждение и пускать ситуацию на самотёк… даже если это было не в её правах — поднимать
эту тему и вести
этот разговор в целом.
Было бы в высшей степени неприличным, если её слова повторятся за пределами этой маленькой скалы, нависавшей над живописной долиной, всего в двух днях пути от столицы.
— Эта женщина покорно просит Учиха-сама не разглашать услышанное здесь без приличествующей тому необходимости, пожалуйста, — после краткого мгновения раздумий, Мито склонила голову, но встретилась с ним взглядом через ресницы. — Речь идёт о некоторых традициях клана Сенджу, которые так и не были включены в обсуждение на собраниях. Эта полагает, что клан моего мужа не осознаёт, что это может быть неизвестной… практикой, либо не стремится поднимать этот вопрос в виду его… деликатности.
Кончик языка медленно скользнул по нижней губе, пока Мадара в раздумьях отвёл взгляд в сторону исчезающего за горизонтом солнца.
Земля вдалеке под ними казалась залитой кровью от рано наступившего сезона алых кленовых листьев, — а там, где лесные холмы плавно уступали место луговой долине, начинались склоны, полные буйного разнотравья, диких маков и васильков.
Ближе к столице их сменят рисовые поля и обслуживающие возделанную землю деревеньки, но до них было ещё далеко.
— Я заинтригован, Узумаки-химэ-сама, пожалуйста, продолжайте, я не буду разглашать данную мне информацию без крайней нужды, — согласился Учиха, слегка запрокидывая голову, позволяя ветру играть с его свободной чёрной гривой, не сдерживаемой на этот раз ни заколками, ни украшениями.
Она ни за что не опустилась бы до столько вопиющей демонстрации уязвимости, как прикушенная губа и взгляд в сторону,
за исключением миссий, которые требуют играть роль, конечно, но Мито была неприятно близка.
Ей не нравилось то, что она должна была сказать, даже меньше, чем
необходимость это сказать.
«Как в пропасть —
одним шагом», — выдохнула химэ, выпрямившись со сталью в позвоночнике и слегка вскинув подбородок, почти призывая Мадару сказать ей что-то пренебрежительное.
Она — дочь Узушио, дитя древних седых океанов, диких морских ветров и бесконечных тёмных глубин, и даже
огонь, ставший плотью, не испугает её и не заставит склониться в покорности.
— В традициях Сенджу, если оба партнера достигли физической зрелости, которую отмечают в шестнадцать полных зим, требуется
завершение брака. Если брак заключается в этом возрасте и старше, консумация выполняется в ту же ночь. До тех пор, пока это не сделано, брак считается недействительным, — максимально коротко и по-существу, резюмировала Мито, решительно отказавшись продолжать игру в смущение и кротость.
Учиха медленно развернулся к ней: сначала лицом, потом тягуче, — как змея, раскручивающаяся из клубка на горячем камне, — корпусом, и, наконец, даже колени странно-плавным движением оказались направлены в её сторону, словно для восприятия этой новой информации ему требовалось сосредоточенность всего тела.
Карминно-красные губы распахнулись в безмолвном вопросе, или, может быть, судорожном вздохе, прежде чем пошатнувшийся было самоконтроль заставил его вновь сомкнуть уста.
Улыбка исчезла, как иней под солнцем, быстро и бесследно.
В любое другое время Узумаки бы гордилась тем, что лишила сиятельный
Бархатный шёпот дара речи, но сегодня вечером это не было победой.
Его заторможенная, холодно-отстраненная реакция обещала беду.
Был ли он зол?..
На Сенджу?.. На Тобираму?..
На неё,
за то, что,
словно глупая голубка,
принесла дурную весть?..
Под многослойным кимоно женщина аккуратно свела лопатки, расслабляясь в контролируемом движении мышц.
Среди бескрайних волн и чудовищных водоворотов надеяться ты можешь только на себя, поэтому все медитации Узумаки ориентированы на самоощущение и движения тела, и ни на что другое.
— В чём ваша цель, Узумаки-химэ? — в конце концов спросил Мадара, тихо и ровно, рассматривая её сквозь уголь пушистых ресниц, бросавших полукольца теней на скулы. — Итак, я услышал то, что вы желали сказать мне… но зачем? Я полагаю, что, в конце концов, или старейшины Сенджу, или Тобирама-сан поставили бы меня в известность об этой… традиции, — его губы тронула холодная усмешка, — для неё необходимы двое, в конце концов.
За плотно сомкнутыми губами с вежливо приподнятыми уголками, Мито прикусила кончик языка. Это оставило её лицо совершенно спокойным и расслабленным, — маленькое и незаметное действие, позволяющее немного сбросить напряжение, не привлекая внимание. Оно же мешало заговорить сразу, бросить что-то жёсткое или колкое, что-то, что может разозлить собеседника, которого злить ни в коем случае нельзя.
— Учиха-сама, — плавно начала она, но Мадара аккуратно поднял ладонь, останавливая её слова.
— Вне официальных встреч моего имени вполне достаточно, Узумаки-химэ, мы довольно скоро станем родственниками, — предложил он, и матриарх Сенджу медленно кивнула.
— Только если вы окажете мне соответствующую любезность, — отразила она вопрос, но Учиха, кажется, закончил свою маленькую вежливую увертюру, и теперь выжидающе смотрел, безмолвно требуя объяснений, но пока не настаивая вслух.
Было трудно начать снова. Ещё труднее теперь, когда она должна была назвать его по имени.
«Для Тобирамы. Для моего младшего брата», — твердила Мито, но внутри цвели семена сомнений и страха: что, если она сделает только хуже? Что, если её попытки помочь обернутся неизбежным крахом,
что, если…
— Мадара-сан, — снова начала она, и все подготовленные слова застряли в горле холодным, горьким комком, который принцесса Водоворотов пыталась проглотить, не пролив ни единой слезы.
Губы непослушно дрогнули. О, боги волн и приливов, как же она напугана, почему она вообще
так сильно напугана?..
— Мадара…
— Мито-химэ, что вас так сильно беспокоит? — твёрдо, почти неумолимо спросил Учиха, его брови тревожно нахмурились.
— Тобирама, — почти бездумно пробормотала она, и тут же скривилась. Это вышло совершенно не так, как Мито хотела, нет! — Я прошу прощения, Мадара-сан, это не… не моё право вести этот разговор, но… Прошу вас, пожалуйста, проявите милосердие к моему брату. Пожалуйста, — голос позорно сорвался, и Узумаки стиснула зубы и сжала в кулаках ткань кимоно.
— Милосердие, — повторил за ней Учиха, тихо и почти скромно, словно пытаясь распробовать это слово на языке. — Вам придется выразиться яснее, Мито-химэ. Считаете ли вы, что мой наречённый сделал что-то недозволительное, что-то, что заслуживало вашей мольбы о его благополучии?..
— Нет. Я говорю не об этом, — только чудом она произнесла эти слова ровным тоном, не сорвавшись и не огрызнувшись, темперамент холодных бурь и неукротимых вод вскипел в её венах, как раскалённый до бела металл.
— Нет. Конечно, нет, — пробормотал в ответ Мадара, пригвоздив её взглядом к месту, — и воспользоваться моими словами и перевести тему на нечто иное вы не захотели тоже. Узумаки-химэ, со всем уважением, я советую вам не идти этой тропой, — он вновь поднял ладонь, останавливая её от дальнейших слов. — Я думаю, что понимаю, о чём вы хотите поговорить. Только из уважения к значительным различиям в наших культурах я пропущу тот факт, что вы видите во мне
клятвопреступника, — он продолжил резче, не позволяя перебить себя, когда женщина мотнула замотала головой с застывшими на губах извинениями. — Мы обсудили наши брачные
клятвы, госпожа. Хаширама взял с меня
слово. Этого должно быть достаточно!..
— Эти клятвы не касаются того, что происходит за закрытыми дверями вашего дома! — не выдержала Мито, хлопнув ладонью по его хаори. — Я прошу вас о чём-то большем, чем то, что обсуждалось по договору! Тобирама тоже никогда не нарушит своего слова, он будет честно и верно служить вам, как шиноби, но он будет также вашим…
вашим мужем… Он не может родить детей и принести новую кровь, некого будет воспитывать и учить, он не может быть
матриархом клана… его роль, как… как супруга… сводится только к одному — согревать постель!.. Все это знают, даже если не говорят прямо!.. — женщина сжала кончиками пальцев переносицу. — Простите мою несдержанность, Учиха-сама, я… я сожалею о своем поведении.
Мадара промолчал.
Его пальцы нашли несколько колосков, и теперь нежно и осторожно переплетали их в подобие маленькой косы, тёмные глаза стали далёкими, почти отсутствующими.
— Мне очень жаль, — снова начала Узумаки, на этот раз совершенно искренне, чувствуя, что пересекла некую невидимую черту и нарушила хрупкое равновесие, которого с таким трудом добивались их старейшины столько дней.
— Я принимаю ваши извинения. Этого достаточно, — мягко оборвал её Учиха, не пересекаясь взглядами. — У меня нет желания продолжать эту дискуссию.
— Учиха-сама… — почти умоляюще прошептала Мито, но…
— Я думал, мы перешли на личные имена? — …но Мадара отверг эту попытку, продолжая плести узкий венок из позолоченных осенью колосков. — Давайте на этом и закончим, химэ.
Мадара слегка пожевал нижнюю губу и вдруг приглушенно рассмеялся. В этом звуке не было ничего весёлого или обнадёживающего.
— Видите ли, мы всё равно не придём к чему-то, что устроит или успокоит нас обоих. Я не хочу сейчас изучать то, кем вы меня, вероятно, видите или считаете, будь это ваше личное мнение обо мне либо просто ваш опыт подобных ситуаций, — он мотнул головой, пальцы добавили к колоскам прибившийся к ним цветок на длинном стебле, — не хочу сейчас касаться того, как вы… и кто-либо другой… видите наш предстоящий брак, и как представляете мои…
отношения… с Тобирамой.
Учиха на мгновение замолчал, снова засмеявшись и покачав головой, заставив чернильные пряди упасть на плечи. На этот раз его голос показался ярким, но горчащим, как корка молодого лимона.
— Более того, что бы я вам ни сказал, какие бы обещания ни дал, они в любом случае не выполнимы. Потому что, Мито-химэ, любое принуждение незаинтересованных партнёров к сексу —
изнасилование. То, что на этот раз определение относится не к одному, но двум участникам «процесса» — ироничный факт, не более. Как и то, что лично вас волнует только Тобирама-сан, что абсолютно естественно, никаких обид, мои чувства по этому поводу — не ваша забота, верно?.. Но давайте примем во внимание, что, пообещай я вам сейчас
быть добрым к вашему брату, вы не поверите мне. Потому что в вашем мире, в вашем мировоззрении эти слова —
пустой звук.
Мадара поднял глаза, чёрные и дивно-холодные, как омуты на границе со страной Болот.
— Оставьте меня, химэ. Этого разговора
не было, — и, медленно, с безмолвным поклоном, Мито позволила себе подняться и пойти прочь.
Больше нечего было сказать, как и сделать — лучше или хуже.
Итог был подведён, и подведён с безжалостной точностью.
Всё было кончено.
На вершине соседнего холма она позволила себе обернуться: Мадара все также сидел на уступе скалы, под алыми ветвями развесистого клена, чёрные и бордовые мотивы его кимоно превращали силуэт в часть цветовой композиции.
Он склонился к земле, словно на плечи упала невыносимая тяжесть, ладони закрыли лицо и, казалось, будто мужчина пытался справиться с глубоким, разрушительным горем, или потерялся в молитве равнодушным богам.
Мито стиснула зубы, грубо провела ладонью по лицу и гордо вскинула подбородок.
Было достаточно просто сделать вид, что рука не стала влажной.
