Сага о маяках и скалах

На улице как-то резко потеплело, и минус на градуснике превратился в плюс, и пороша со льдом превратилась в лужи, которые Денис даже не старается обойти. Во-первых, их хуй обойдёшь — они везде; во-вторых, у него не обувь, а говнодавы, а они и огонь, и воду, и навоз переживут. Атмосферное давление последнюю неделю скачет, как проститутка по хуям, и бошка раскалывается уже вторые сутки, а на пары ходить надо, чтобы долгов не нахватать. Титов и так спит по два часа в сутки — представить страшно, как придётся за жизнь бороться, если он будет ещё и работать сверхурочно. — Эй! — Макс бегом догоняет его — прямо так, тоже по лужам, как танк. Реально танк — и рост метр восемьдесят пять, и плечи шире дверных проемов. — Доброе утро! — он останавливается и расставляет руки в стороны. — У кого как, — Денис коротко обнимает его, привстав на носочки, чтобы руками обвить его шею, отстраняется и зябко ёжится, поглубже запихивая руки в карманы пуховой куртки. Плюс пять, конечно, только ветер в лицо с такой силой хлещет, что начинаешь глазами на противоположной стороне дороги искать курсивную вывеску «Добро пожаловать в Норильск, нахуй!». Ну, если вывеска, то без «нахуй». — Че-то ты больно бодрый. Что, три недели у нас провёл — и все, на спиды подсел? Титов может бесконечно шутить о двух вещах: а) про четыре структуры перспективы как черепаху, держащую Землю; б) про то, что этот колледж меняет людей, и отсюда или в церковь монахом, или в могилу. — Боже упаси, нет, — Кольцов смеется и морщится. — Хотя мне предлагали, когда я у вас покурить выходил. — Дай угадаю: палка такая, с осветлёнными волосами, под два метра ростом, худой, как швабра, и с синяками больше России на карте нашего географа? — Да, типа того. — Тимурка, — Денис выставляет вперёд большой палец. — Да, он у нас такой. Благотворительностью занимается. Волонтёр. Кольцов давится то ли смешком, то ли «Адреналином», который хлещет, кажется, постоянно, то ли всем вместе. — Короче, я вот, что хотел: ты во сколько заканчиваешь? — спрашивает он. Так вот, что это он вдруг такой энергичный: авантюра какая-то в кучерявой бошке созрела. Ему как в голову что-нибудь ёбнет, так он и носится, союзников ищет. — В два тридцать. У меня сегодня короткий день. А ты? — сразу спрашивать о том, что ему там вздумалось, будет грубо. Денис, конечно, обычно за языком не следит, но есть избранные люди, к которым он все же мягче. За последние две недели они с Максом так спелись, что и он в малочисленный список этих людей попал. — Я-то раньше отстреляюсь, в час. Пойдём ко мне, как закончишь? Можем пива взять или чего покрепче. Завтра, в конце концов, день сокращённый, Хэллоуин празднуем типа, — точно. Сколько бы здешние косные и консервативные преподаватели ни говорили на серьезных щах о том, как загнивающий Запад развращает наших детей, а Хэллоуин мы отмечаем дискотекой и радуемся внеучебке. Кольцовское «можем» обычно значит «будем», «или» — «у тебя нет выбора», а «ну, день же завтра сокращённый» — «ты же знаешь, я своего добьюсь, сколько бы ты ни ломался». Денис уже выучил. — Можно-можно, — Титов качает головой. — Катюха только раньше меня закончит — она работу по живописи ещё позавчера сдала, так что сегодня ее с последней отпускают. — А мы без Катюхи, — Кольцов нарочито-гиперболизированно подмигивает. — Ну, чисто сосисочная туса. — Блять, теперь я хочу сосисок, несмотря на то, что ты говоришь о хуях, — Денис аж весь ссутуливается и насупливается. — Ну и зачем ты сказал? Я не завтракаю, не надо со мной по утрам говорить о еде в каком бы то ни было контексте. Теперь ты обязан меня накормить, понял? Кольцов ржет от сочетания шуток, позы и ворчливой интонации в ругательствах. — Понял-понял. Будут тебе и сосиски, и даже макароны, раз такое дело. Ты вино пьёшь? — То есть мы не ужраться собрались, а культурно выпить? — Титов показательно морщится. — Это как-то не по-нашему, не по-славянски. — Ужремся завтра на дискотеке. А сегодня культурно выпьем. Я называю это подготовкой, — рассудительно высказывается Кольцов, и Денис с ним соглашается — бухать два дня подряд, конечно, весело и прикольно, но засыпать эти два дня подряд с вертолетами, а просыпаться с конским похмельем — так себе развлечение. — Тогда я вообще пью всё, что пьётся. А что не пьётся, то делаю пьющимся. Короче, тащи вино. — И чипсы захвачу. Тебе какие нравятся? — М-м, вино и чипсы — студенческая, ебать, р-р-романтика, — с удовольствием тянет Денис. — Какие сам ешь, такие и бери. Я всеядное. — Какой ты удобный друг, однако. — Я что-то типа деда, который за всеми всё доедает, чтоб не выбрасывать. Короче, реально удобно. Они входят в просторный темный холл. В этом колледже так сильно электричество экономят, что включают свет только часа в четыре, когда совсем стемнеет, и плевать они хотели, что и утром в пасмурную погоду не видно ни хуя — иди на ощупь, сталкивайся с косяками и колоннами и запинайся за отошедшую и сколовшуюся плитку. Не учебное заведение, а сплошной экспириенс. — Зайти за тобой после учебы? — спрашивает Макс, стягивая куртку. — Да не, я сам до тебя дойду. Мне после пар надо будет ещё домой зайти — вещи бросить, убраться. Короче, у тебя я буду ориентировочно в три, — Денис, повесив пуховик, садится на лавку возле раздевалки. — Окей. Тогда до встречи? — До встречи, — он жмёт Кольцову руку на прощание не вставая. Пары как назло тянутся безумно медленно от знания о том, что сразу после них Титов сможет наконец расслабиться. Он, конечно, проводит время с Соней, Катей или Максом после пар, но толком не отдыхает: все время в голове ещё мысли об обязательствах, заданиях и прочей мути, которая никак не кончится. Сдал один чертеж? Молодец, теперь делай ещё три — до завтра. Когда? Веришь — нет, по хуй, откуда ты возьмёшь на это время, но лишней пары часов в сутках у нас нет, извиняй. Помимо заданий и учебы, которые, он понимает, важны, у Дениса ещё ворох не менее важных проблем и дел: в комнате уберись, пожрать приготовь, до Посада сгоняй за бумагой для черчения, мать проконтролируй, чтобы она там, в Москве, особо не разгуливалась. Катя, конечно, помогает, как может, и дела по дому они делят на двоих, но всё равно выходит до хуя. И ещё одно, о чем Титов вечно пытается забыть. Макс. Чем больше он думает, тем сильнее чувство, будто Макс своим появлением сделал всё вокруг ярче. И это даже не слащавая метафора для красивого словца: рядом с ним он стал чаще по-настоящему улыбаться, неудачи в учебе и конфликты с преподавателями начал воспринимать легче. Даже ворчит меньше обычного! — Это вообще нонсенс для Титова. К Кольцову тянет, и Денис упорно убеждал себя, что он просто харизматичный, и к нему тянет всех. Нет — Эле и нескольким сокурсникам он не понравился, например. Многим преподавателям тоже. И вообще, это идиотизм: харизмой никак нельзя оправдать то, что Титов искусал себе все губы, не сводя с Макса глаз, пока он рядом сидел без футболки. …и то, что неделю назад ему приснилось, как Макс втрахивает его в кровать. Фантазия у Дениса, оказывается, богаче, чем он мог предположить. Настолько богаче, что он первые пять минут после того, как проснулся, не понимал, было ли это реальностью или сном. Он находится где-то между стадиями торгов и депрессии. То есть он себе безбожно пиздит и даже не краснеет, ссылая всё это на всплеск эмоций от нового приятного знакомства и первоначальной симпатии, мол, это скоро пройдёт, а потом загоняется, все-таки покорно глядя в глаза тому факту, что он, кажется, втрескался. И то ли жалко и противно, то ли просто странно, что Макс, по сути, ничего для этого не сделал. Он всего лишь всё это время не вёл себя, как уебан. Он пытался развеселить и таскал сладости, когда Денис был не в настроении; проявлял искренний интерес к самочувствию Дениса, когда что-то казалось не так; заставлял Дениса отдыхать и есть хоть понемногу, когда видел, что он слишком много работает; заботился о Денисе всячески, хотя и в мелочах. О, точно. Ещё однажды, заметив, что Денис мёрзнет, надел на него свою толстовку, которая у него и осталась. Как, сука, мало надо, чтобы влюбить в себя Титова. Что ж — недолюбленный ребёнок, да и рос, считай, без отца. То есть отец был до четырнадцати лет — но формально и почти абстрактным понятием, — и не уделял сыну особого времени. После развода мать начала устраивать свою личную жизнь и как-то забила на сына, решив, что он достаточно взрослый, воспитывать его уже не надо — сам как-нибудь разберётся. И вот, пожалуйста: к нему просто отнеслись по-человечески и чуть-чуть выделили среди других — и в голове уже картинка, как его ебут. Ну, хоть не свадьба, дети и совместный карикатурно-счастливый быт.

***

Пары все-таки заканчиваются. Ну, когда-то это должно было произойти — действительно. Получив свою заслуженную и выстраданную пятерку за работу по живописи, Денис, уставший и одновременно довольный, уходит в общагу, чтобы бросить вещи. Идти снова приходится, конечно, по грязи, смешанной с водой, но «Мартинсы» придумал не человек, а сам боженька: не промокают, отмываются легко, и в дождь, и в снег, и в хвост, и в гриву, и ходят легенды, что они даже пуленепробиваемые. Это определенно была самая полезная покупка в жизни Титова. В комнате он застаёт помимо Кати ещё и Элю. Они валяются на кровати Лебядкиной и смотрят какое-то шоу на Ютубе. Катя лежит головой на груди у Эли, а та бездумно-нежно перебирает ее волосы одной рукой, в другой держа телефон. Ещё будучи на первом курсе, Титов с Лебядкиной решили сделать из комнаты хоть что-то более-менее человеческое: повесили неоновую ленту по периметру комнаты под потолком, привезли милые подушки и всякие побрякушки, которые стоят на полках стеллажа, поставили вешалку для одежды на колёсиках. Хочешь уюта — сделай сам, короче. Сейчас подсветка горит пурпурным, в комнате прибрано, пахнет снова духами и сигаретами, и Эля с Катей очень вписываются в эту обстановку. Не знал бы Титов, что с Катей творится, когда она находится рядом с Мусаевой, он бы сказал, что они выглядят, как милая парочка. Катя второй год уже до трясучки влюблена в Элю. После любой встречи, а уж тем более таких посиделок с ней, Лебядкина сначала долго тарахтит, рассказывая каждую мелочь, с блаженной улыбкой, а потом начинает потихоньку загоняться и уходить в себя. Денис давно понял, как ее успокаивать и подбадривать в такие моменты, но это, если честно, ни хуя не решает. Новая встреча — и все повторяется, а как вытащить ее из этого круга, Титов понятия не имеет. Эля вроде как тоже в Катю влюблена, вроде как тоже проявляет к ней симпатию, но каждый раз что-то в голове резко щёлкает, и она отстраняется, не давая себе быть честной. Ее тоже винить нельзя: национальные традиции требуют от неё выйти замуж за того, за кого родители выдать захотят, а чего хочет она — всем до пизды. У неё даже жених вроде уже есть — Дауд. Она как-то говорила (радости тогда и в помине не было): пытаясь сгладить углы, она сказала, что он, кажется, красивый и с довольно сильным характером. Титов слышал тогда в ее словах ужасное отчаяние, вот-вот обещающее перерасти в молчаливое смирение. Катя с Элей как-то поговорили об их взаимоотношениях. Худо-бедно пришли к тому, что обеим тяжело, но менять что-то — почти бессмысленно: всё равно Мусаева окончит колледж и выйдет замуж, как решили за неё родители, а Кате будет больно и не прикольно. Правда Лебядкина после этого разговора сказала Денису, что ей легче не стало: умом-то она может что угодно понять, и она знает, что Эля права, а с чувствами что делать — хуй проссышь. Титов, войдя в комнату, молча машет рукой девчонкам, те машут ему в ответ. Решив не мешать им, он по-быстрому кидает на свою кровать тубус с чертежами, холст ставит между кроватью и стеной на пол, чтобы масло сохло и никто его не тревожил, и оглядывается, чтобы понять, нужно ли ещё что-нибудь взять или сделать здесь. Перед приходом Эли Катя прибралась и навоняла ароматическими свечками, так что делать Денису особо нечего. Почаще бы Эля приходила — удобно, оказывается. — Ты куда? — Катя поднимается на локте, с интересом глядя на соседа в подозрительно-знакомом худи. Худи Макса — он отвратительно шифруется, но об этом она скажет позже. — На блядки, — шутит Титов, влезая в обувь. Зашнуровав ботинки, он поднимает голову и ловит чужой полувопросительный взгляд. — Да к Максу я. Он утром предложил выпить после пар, а мне, ты знаешь, по два раза про пиво повторять не надо. Короче, мам, отпусти побухать. Лебядкина честно пытается не ржать, и этими попытками почти давится. Какой же он дурак. Ему по два раза про Макса повторять не надо, а не про пиво — ей-то со стороны охуительно видно, как Денис раздевает его глазами. — Отпускаю-отпускаю, — усмехается она. Денис надевает куртку и кое-как обматывает шею вязаным шарфом — на улице, чай, не апрель все-таки, а он мальчик умный, в такую погоду как капуста ходит, чтоб не заболеть. — Не натвори глупостей, сынок! — продолжает его шутку Катя, когда он уже переступает порог комнаты. Если честно, она задела этой фразой какой-то триггер внутри. Подумать — он едва ли слышал подобные фразы от матери. Все родители говорят такое детям перед их выходом из дома, а она сказала так от силы раза три. Рана недолюбленности давно зализана, вроде даже зажила, хотя и с трудом, но, как от любой раны, и от этой остался шрам. В данном случае — в виде непереносимости чужих тёплых взаимоотношений с родителями (ему всегда тяжеловато смотреть на то, как родители лелеют своих детей и искренне им радуются), потребности во внимании со стороны и излишней влюбчивости. Но Катя не виновата — этой мыслью он пинает себя, когда замечает, что слишком задумался о своём детстве. Во-первых, она не знает об этой болевой точке как таковой: он говорил, что с матерью не близок, и ей, по большому счету, все равно, что с ним, но только вскользь и полушуткой. Во-вторых, она просто пошутила. В-третьих, вообще, свеча-роза — по хуй. Коменда второго корпуса общежития Титова знает: он сюда раньше часто ходил, когда здесь ещё жила Соня. Потом ее переселили, и стало удобнее. Ну, и теперь он частенько к Максу стал ходить, а она даже не спрашивает особо. Мимо ее поста он проходит спокойно, улыбается, вежливо здоровается, провоцируя в ее голове умиленные вздохи, вроде «ах, какой хороший мальчик». Ну, мальчик хороший, только с кучей экзистенциальных проблем и крайне эмоционально нестабильный. Макс, видимо, сидит на кухне, потому что открывает почти сразу после стука: кухня-то возле двери, считай. — Бля, такая там холодина, конечно, — ворчит Денис вместо приветствия. — Пока до тебя дошёл, ебло себе отморозил. Кольцов его обнимает и здоровается. От Титова пахнет сигаретами, катиными духами (от частоты их распыления в комнате, он сам уже ими пропитался) и по-настоящему осенним холодом. — Заходи, будем отогреваться. Блять? Блять. Денис на автомате воспринимает эту безобидную фразу не в том ключе, и, если бы щеки не были и так красные от уличного мороза, он бы залился краской от собственной озабоченности. Он знает, что это не очень нормально, и скорее даже совсем нет, но, эй, он хотя бы не скатился пока до дрочки на фотки Макса — это уже что-то. Он кивает и снимает сначала ботинки, затем, отойдя от двери, куртку, и слышит смешок Кольцова: — Всё, приватизировал? Точно. Он приперся к Максу в его же худи, и это какой-то ебучий сюр. Ну, кто так делает вообще? Ладно бы без задней мысли — так он же таскает это худи потому, что оно пахнет кольцовским одеколоном. — Ну типа, — звучит сдержанно и правильно. Однозначно надо было идти в театральное, а не в эту дыру. — Оно у меня как-то осталось, и я всё никак тебе не отдам, — всё ещё уверенно, хотя и пиздеж чистой воды. Оно не «как-то осталось», а осталось потому, что Денису моча в голову ударила, и он не «всё никак не отдаст», а просто не хочет отдавать. Всё, влюбился парень — кукушка едет. — И пусть остаётся. Тебе идёт. Макс уходит в комнату, а Титова едва не развозит прям в прихожей. Ему… что? Идёт? Ему, блять, просто по определению не может идти та вещь, которая Максу красиво и почти в обтяжку, а на нем висит, как на вешалке, потому что на размера два больше. То ли это лесть ради лести, то ли это правда то, что Денису ну очень хотелось услышать, пусть и бессознательно. Кольцов обещал сосиски и макароны — и он их сварил. К этому обеду ещё вдобавок шло вино в бледно-розовой кружке, а на десерт — оно же, но уже с чипсами. Мужик сказал — мужик сделал. Титов уже несколько раз пошутил в своей голове про то, что по факту хочет отдаться ему за сосиски и худак. С «десертом» они перемещаются с кухни в комнату. Денис, подобрав под себя ноги, сидит на кровати Макса, тот сидит напротив по-турецки и с гитарой на коленях. Шторы задернуты, и, как бы Титову из-за куриной слепоты ни было неудобно при таком освещении, оно ощущается уютным и правильным. Кажется, включить свет — значит, перечеркнуть всю атмосферу. Хотя кого он, блять, обманывает. Включить весь возможный свет — Титов и ухом не поведёт, продолжит смотреть на Кольцова, ловя и впитывая каждое слово. Без света и под действием вина просто чувства обостряются, и он понятия не имеет, хорошо это или плохо в его положении. Макс воспринимается острее — весь Макс: его голос, его шутки, его рассказы, его лицо, его тело. Денис упускает момент, когда Кольцов остаётся без футболки. В комнате правда жарко — от этого развозит сильнее обычного. А от Макса и вовсе мажет не по-детски. У Титова появляется ощущение, что он экстази сожрал: ему душно, он губы кусает, лишь иногда замечая это, зрачки периодически подрагивают, и все тело приятно-ватное. Он пьёт много вина: вставать за водой и в голову не приходит, а в горле сохнет так, что говорить тяжело, так что кружка пустеет с тем же успехом, с каким наполняется. Макс ещё и как назло купил две бутылки вместо одной. К шести вечера начинает потряхивать. Он почему-то точно запомнил, что пришёл в три четырнадцать. И теперь его постепенно кроет: к прежним ощущениям добавляются новые, и в голове все чаще всплывает недавний сон и — что хуже — желания, появляющиеся уже сейчас. Три четырнадцать-здец. Как ни прискорбно, это даже на недотрах списать не получается. Он, может, неправильный какой-то, но всю дорогу, пока сокурсников по большей части интересовали пьянки и секс, он с ужасом думал о своём будущем, загонялся и батрачил, как не в себя. Короче, так приоритеты были расставлены, он учился и хорошо проводил время с Катей, а секс… ну, есть он — заебись, нет — и ладно, четверка по перспективе лучше всякого вашего секса. Сил думать не остаётся к девяти. Вина тоже не остаётся и — кажется — эти две вещи между собой связаны. У Макса снова в руках гитара, — в перерывах между разговорами, он все время что-нибудь исполняет на ней, — и он играет что-то обнадеживающее и весёлое, пока Денису хочется выть. Не от неопределенности или бесплотных надежд, а от того, что Макс, блять, просто сидит рядом. Он безумно красивый, у него умопомрачительный голос, восхитительные руки и прекрасное тело. Если бы Титов был в том серединном состоянии, в котором хватило бы и смелости попросить разрешения его нарисовать, и сил на то, чтобы взять карандаш в руки, он бы обязательно это сделал. Но нет ни сил, ни смелости, ни просто слов, и он только позволяет себе откровенно залипать, лениво обводя его глазами в тысячный раз, и плавиться. По хуй — он все равно не замечает, глядя то вверх, то в сторону, то в окно через плечо, то на свои пальцы на грифе. Зато Титов, сука, замечает абсолютно все: и то, что у Кольцова родинка на кадыке и — совершенно не по сезону — веснушки на плечах, рассыпанные миллионами звёзд, и то, что он поминутно облизывает губы, и то, что у него кудри от влажности воздуха распушились, и их стало ещё больше. Он замечает — потому что демон где-то в рёбрах пытается насытиться, и плевать ему на то, что мозг у Дениса от этого уже почти разложился. На плесень, блять, и липовый мёд. — Кстати, — вдруг вспоминает Кольцов, доиграв очередную песню. — Сейчас сыграю одно, ты обязан это услышать. Титов даже выпрямляется весь и, заметив, что вовсе распластался почти по всей кровати, садится, подобрав колени к груди. Макс, метнувшись за своим мятно-зелёным ежедневником, на котором золотыми буквами написано «Дневник путешественника», а снизу дополнено его рукой печатными буквами «во времени», снова берет гитару и, глядя в свои записи, припоминает последовательность аккордов, перебирая пальцами по грифу. Этот ежедневник, как Денис уже успел понять, Кольцов использует и как личный дневник, и как место для записи своих песен. У него, в общем, всё в бумажном варианте, как Титов заметил: и книги, и стихи, и песни — в заметках на телефоне он не пишет. Видимо, потому, что даже телефон Макс иногда с собой не берет — а ежедневник всегда при себе. зачитаться трудами Вольтера, сгинуть под резным потолком, свободному пространству доверя заботу над в горшке цветком. Невооруженным глазом видно — Макс на полную выкладывается. У него вокальные данные отличные, а сейчас, когда он старается по максимуму использовать свой голос и загнать звук как можно глубже (видимо, Денису в самую глотку, чтобы вообще продохнуть не мог), у Титова по коже мурашки бегут. ты любишь меня, как у Фета, я тебя — как у Бродского, ну, а концовку сонета — лишь бы не как у Маяковского. Аккорды Макс переставляет, кажется, едва не через каждое слово, — и удивительно, как ему это удаётся притом, что он не сверлит взглядом сосредоточенно гриф, а смотрит куда-то в сторону, — но на второй строфе Денис наконец улавливает, на каких он играет, и их оказывается всего пять: Em, Am, A, F, C. Почти все базовые, да и бой — классическая восьмерка, но Макс играет и поёт так, что это кажется сложнейшим шедевром, на создание которого ушёл не один год. И на второй же строфе Макс включает резонаторы: у него голос глубокий, грудной, и появление в нем вибраций и усилений — это верная погибель для Титова. звезда путеводная гаснет — значит, сами будем ярче светить. давай обойдёмся без казней. нам ещё ведь любить и любить!.. Макс поёт улыбаясь. Титов знает, что это так надо просто: звук лучше извлекается и становится светлее и чётче. Вокальная техника, всё такое. Но у Дениса от этой улыбки сердце то встаёт, то впадает в эпилептический приступ. И эти наглые губы, двигающиеся, кажется, бесконечно-медленно, хочется зацеловать и закусать. и если наше солнце погаснет — значит, сами будем ярче светить. Макс начинает играть тише и спокойнее, а голос становится на полтона ниже. Денис не позволяет себе дышать. До этого смотревший в сторону, Кольцов поворачивает голову прямо, смотрит на Титова мгновение и опускает голову. и если моё солнце погаснет, то для меня солнцем будешь ты. Нет. Это не солнце погаснет — это Денис сейчас погаснет, выгорев дотла, потому что Макс глядит ему прямо в глаза, пропевая эти строчки. Зрительный контакт длиной в несколько долгих секунд оборачивается катастрофой для его с концами перекочевавшего в горло сердца. Кольцов берет барре на втором ладу, но специально не зажимает струны до конца, чтобы звук вышел глухим, трижды ритмично бьет по струнам вниз, берет уже звонкий C, ударяет ещё раз вниз, а затем вверх. И заканчивает. В тишину подмешивается остаточность звука, которая быстро потухает. У Титова нет слов. — Ну как? — Макс спрашивает об этом лишь чуть чаще, чем никогда. Он знает, что играет отлично, но сейчас по его взгляду, чуть взволнованному и горящему, понятно, что это вопрос не для проформы. «Только что я то ли чуть не кончил без рук, то ли чуть не умер, и теперь я хочу отдаться тебе не только за сосиски и худак, но и за эту песню. Думаю, вывод сам собой напрашивается?» — Мне понравилось, — только и говорит Денис, хотя в мыслях всё гораздо выразительнее. Он честно хочет сказать больше. О, гораздо больше, потому что ему не просто понравилось. Его эта песня и этот Макс совершенно выбили из колеи и в хорошем, и в плохом смысле. — Это очень… очень, — выходит скомканно и неловко, и Титов надеется, что Макс спишет это на опьянение. Тем более, это полуправда: сейчас он бухой в стельку, даже обдолбанный — но дело не в вине. — Я люблю, когда ты поешь. Ты сразу в тысячу раз живее, что ли, когда у тебя в руках гитара. Заткнись, сука, хватит признаваться в любви. — Ты мне таким очень нравишься. Кому ты так усиленно пытаешься напиздеть — себе или ему? Он тебе не таким нравится, а любым. Пусть он будет нести полную чушь и творить всякое говно — ты всё равно будешь слюни пускать. — И это очень красивая песня. Теперь — одна из моих любимых. Блять. Макс улыбается — искренне так, радостно, любовно, почти по-ребячески. Дениса опять кроет — хотя, если честно, крыть и не переставало. — Спасибо. Я правда рад, что тебе понравилось. Ты вообще первым эту песню услышал, — он встаёт с кровати, в шаг подходит к Титову, сидящему в прежней позе, как-то покровительственно-нежно кладёт ладонь ему на затылок и, наклонившись, целует в макушку. Биться быстрее у сердца уже просто не получается — оно и так хуячит, кажется, триста в минуту. Рука на затылке горячая, губы на макушке — тоже. Этот жар затекает под ворот худи и скатывается ручьём по позвоночнику, раскаляя нервы до предела. — Я пойду покурю. И уходит. Денис валится лицом в подушку, занимая раскинутыми длинными конечностями всю кровать. Его будто мгновенно отпустило, как только за Кольцовым закрылась дверь. И это сравнимо с тем чувством, когда мгновенно отпускает действие какого-нибудь стимулятора: вот ты весёлый, сердце бешено бьётся, в висках приятно пульсирует, а вот ты резко оседаешь, возвращаясь в реальность и падая в ее грязь со слишком большой высоты. Только тут немного наоборот. Денис ловил кайф вперемешку с бэдтрипом, а теперь внезапно выбился из сил и пытается в разжиженном мозгу переварить случившееся. Он никогда так не влипал. И даже с Лавровым такого не было. Титов любил его — это правда. Он красивый, достаточно образованный, веселый и интересный, и это отрицать бессмысленно, как бы к нему ни относился Денис сейчас. Но влюбившись, при встрече он так не терял контроль над собой, его не крыло так сильно. Они так же часто сидели по вечерам, когда Лавров звал его к себе, и пили чай или что покрепче. Лавров вызывал улыбку, на него было приятно смотреть, и было просто тепло. Макс вызывает эффект мощного эйфоретика, на него смотреть едва ли выносимо, и рядом с ним то жарко, то холодно. Окей, Лавров — ещё не вышка. В прошлом году Денис влюбился в молодого препода по архитектуре, Юлия Сергеевича Скоблина. Он тогда только пришёл (и через полгода уволился, правда, но это не так важно), став с порога предметом обсуждения для большинства студентов. Титов отчаянно не понимал, как настолько талантливого человека занесло сюда. Он вообще многого в нем не понимал: начиная этим и заканчивая тем, что в нем сочеталось одновременно столько положительных качеств, что это казалось невозможным. И, наверное, именно это непонимание и желание докопаться до правды, подстегивало с утроенной силой. Скоблин ему его юную голову так вскружил, что он даже архитектуру полюбил. Архитектура у Дениса тогда была по вторникам первой и второй и по пятницам третьей и четвёртой парами. По вторникам он приходил минут на сорок пораньше, чтобы поимитировать бурную деятельность, будто работает над каким-нибудь чертежом, а за этим, как бы невзначай, поболтать с Юлием Сергеевичем. По пятницам же все полчаса обеда перед парой уходили на то же. От Скоблина горели глаза, краснели щеки и текли слюни. Титов обожал его, одновременно с тем ненавидел за излишнюю придирчивость именно к его работам (Юлий Сергеевич видел в нем большой потенциал и потому был строг) и никогда не мог убрать с лица дурацкую лыбу при виде него. Короче говоря, тогда он на собственной шкуре испытал все прелести невзаимной подростковой влюбленности, граничащей с одержимостью. Выкинуть его из головы не получалось ровно до того момента, пока он не уволился. Влюбленность потухла так же резко и эффектно, как и загорелась. Горевал Денис не больше недели — потом всё само прошло, и оказалось, что Скоблин — не рана, а просто царапина, которая после себя не оставила ни шрама, ни хоть какого-нибудь напоминания. Лавров, вот, был раной, но шрам от нее теперь белёсый. И Титов уже понимает, что Макс будет не царапиной и даже не раной. Он будет блядским переломом нервного скелета, который на всю жизнь оставит его эмоциональным калекой. И, сколько бы рациональность ни нашептывала на ухо, что это глупо, что будет больно, что он не вывезет, он бросается в этот омут со стометрового разбега, даже не проверив, насколько этот омут глубокий. А он, блять, пиздец какой глубокий, и Титов даже за жизнь не собирается бороться. Утонет — зато именно в этом человеке. Денис просто в один момент почувствовал в Кольцове что-то такое, чего не чувствовал ни в ком. Этот человек — необходимость, просто сраный must have. Сколько бы он ни пытался понять, из-за чего его так тянет именно к Максу, он ни к чему не приходил. Объяснить это трудно и, Титов подозревает, даже невозможно. Это чувство все-таки берётся не из детских травм, не из недолюбленности и не из того тезиса, что все люди — ебучие животные. Оно возникло где-то глубоко-глубоко внутри и совершенно неожиданно вырвалось вперёд по сравнению с другими, поселившись между рёбер периодическими замыканиями. Своих демонов он, конечно, кормит по расписанию, но у этого расписания просто нет — это ненасытная тварь, питающаяся исключительно Кольцовым. И такого никогда не было, и Титов знает, что далеко, далеко не каждому человеку дано пережить такое. Скоблин и Лавров — это подростковое увлечение и поверхностная влюбленность. А Макс — это венец, как бы Денис ни винил себя за эту критичность. Макс возвращается в комнату минут через десять всего, но застаёт Титова спящим у самой стенки и свернувшимся в клубок. Его сморило от жары, стоящей в комнате, и от вина. И от эмоциональной усталости, потому что он слишком много перечувствовал за этот вечер, но об этом Максу знать вообще не обязательно. Соседа у Кольцова нет — он, кажется, съехал в конце прошлого года, а тот, кто жил с ним на месте Кольцова, вовсе выпустился. Короче, причин будить Титова и выкуривать всеми правдами и неправдами оснований нет, да и не хочется. Стараясь как можно меньше шума создавать в комнате — Катя говорила, у Дениса сон ужасно чуткий, — Макс открывает окно, достаёт из шкафа второе одеяло и осторожно укрывает им Титова, чтобы он не замёрз (и для Дениса из будущего это будет дополнительным поводом влюбиться ещё сильнее), а потом уходит в душ. Застилать другую кровать лень, нет смысла, да и нечем, кажется: Кольцов не успел пока сюда перебраться вместе с доброй половиной своей квартиры в Москве, так что и второй комплект постельного белья в этой комнате вряд ли есть. Выключив настольную лампу и оставив окно открытым на форточку, Макс забирается под одеяло к Титову. Кровать одноместная, конечно, но это не особо важно — в тесноте, да не в обиде, всё такое. Среди ночи — если верить электронным часам на столе, чуть позже трёх, — Титов чувствует, как его в охапку сзади сгребает сильная рука. И ровное свистящее дыхание на шее. Он ещё пьяный, глаза фокусируются с великим трудом, как линза древней мыльницы, но понять всё равно несложно, кто и что. Как же он, блять, влип.