***
— Я хочу надеяться на то, что Катя с Элей сегодня ночью наконец сойдутся и перестанут ебать друг другу мозги, — скрестив указательный и средний пальцы на обеих руках, говорит Денис. — Если это случится, я поверю в новогоднее чудо, — энергически, со смешком, подхватывает Макс, с особым усердием расставляя на столе блюда, над которыми они с Денисом вместе корпели полдня. Сегодня пришлось встать так рано, что даже Макс, которому три года подряд приходилось ставить будильник на пять утра, потому что на учебу ехать через весь город, да ещё потом хуячить пешком без малого минут двадцать, ворчал, что это перебор. Новый колледж и жильё в общаге его явно избаловали, приучив вставать не раньше восьми. Ёлку надо было нарядить ещё позавчера, но желание целыми днями валяться в кровати в обнимку и смотреть фильмы тогда перевесило. Как и у всех русских, у Макса с Денисом всё в итоге делается в последний день. Но вроде всё успели: нарядили ёлку, которая теперь, в специально отведённом для неё углу на кухне, сверкает аж тремя гирляндами и дорожным конусом вместо приевшейся красной звезды (черт его знает, откуда у Макса дома дорожный конус — он и сам не помнит); дом украсили мишурой и прочей блестящей атрибутикой. Хотели ещё дождик на окна повесить, но, одновременно покосившись на Каспера, чей вид предвещал только то, что потом этот дождик будет валяться по всему дому комками вперемешку с шерстью и не успевшим толком перевариться кошачьим кормом, решили оставить эту затею и ограничиться наклейками для стёкол. И, конечно, наготовили салатов и горячего. С едой вообще целый прикол длиной в жизнь: то забывали про что-нибудь на плите и едва ли успевали спасти кулинарный шедевр, то просыпали что-нибудь, что убирается крайне тяжело, то спорили насчёт ингредиентов для салата… Сошлись только в одном, пожалуй: готовить целый тазик оливье — пережиток и стереотип, и пора его сломать. В общем, вместо тазика оливье приготовили тазик «Цезаря» с курицей, а оливье получилось в божеском количестве. — Кажется, мы готовы праздновать, — пока Денис сосредоточенно бегает глазами по столу, соображая, не забыли ли чего, Макс обнимает его со спины, едва не лишая равновесия, и шепчет почти в самое ухо, а потом целует куда-то в затылок. — Вроде бы, — отзывается Титов, неосознанно прижимаясь ближе и складывая свои руки поверх сильных рук Макса на своём животе. — Будем бумажки с желаниями жечь? — А куда без этого? — Действительно. А бенгальские огни? Кстати, где они? — На балконе лежат, я их там оставлял. Пока в доме совсем-совсем тихо, и в воздухе словно в неприличных количествах рассыпали невероятное количество семейного уюта и тепла и сверху добавили ещё горстку безмерно-нежной любви. Девочки периодически присылают сообщения, уведомляя о своём местоположении, и Денис с Максом пользуются тем временем, пока нет ни суеты, ни шума, ни непрекращающегося смеха — валяются на разложенном диване на кухне, разговаривают в полголоса, будто боясь спугнуть это спокойствие, близкое к абсолютному.***
Под бой курантов рукой Макса бокалы наполняются шампанским, пока остальные принимаются спешно выписывать свои самые сокровенные желания на обреченной гореть бумаге. Соня почти не задумывается — с горящими глазами, закусив кончик языка, как ребёнок, быстро-быстро пишет на листке мелким почерком, будто боится, что желание сейчас ускользнёт; она больше всех здесь верит в новогоднее чудо, и кажется, что ее веры на всех хватит, и ещё останется. Катя мягко улыбается, записывая на кусочке бумаги только одно-два слова, и это явно невероятно важные для неё слова. Эля не очень эту традицию любит и посмеивается себе под нос, словно чувствует себя до невозможного глупо, выводя на бумажке буквы. Но всё равно выводит, и, каким бы наивно-детским ни казался ей этот обычай, где-то глубоко она надеется, что ее желание все-таки сбудется. У Макса лицо непроницаемое, какое-то чересчур загадочное, и даже предположить, что он там выписывает, трудно. А Денис банально прост. В его листке ничего нет о поступлении в престижный университет, о почетном дипломе, об образцовой семье или любви до гроба. Всего четыре слова, кажущиеся слишком расплывчатыми и недосягаемыми, но необходимые. «Чтобы всё было хорошо». И поджигает. Бокалы звенят, на секунду заглушая двенадцатый удар курантов, и общий радостный возглас почему-то отзывается в ушах очень мелодично. У всех улыбки не сходят с лиц, и это, наверное, до нереальности правильно: как новый год встретишь, так его и проведёшь, и всё такое. И, видимо, желание Дениса уже начинает сбываться. Всё действительно хорошо. И плевать на скептиков, говорящих, что «хорошо» — слишком растяжимо. Плевать на тех, кто говорит, что загадывать желания — глупо. Плевать на тех, кто презирает праздники, считая их пережитком. Плевать вообще на всех, кому что-то не нравится, потому что сейчас всё хорошо, а значит, правильно. «It's a hell of a feeling though», или как там пелось?***
— Это самый охуенный Новый Год в моей жизни, Макс. Я даже до обидного не преувеличиваю, — Титов улыбается нешироко, но так лучезарно и счастливо, что заражаешься. — Спасибо тебе. — Но это ведь не только мне «спасибо» надо говорить, — аккуратно замечает Макс, делая после крепкую затяжку и выдыхая дым в открытое балконное окно. Тут холодно, минус пятнадцать все-таки, но на лестничную площадку выходить совершенно не хочется — от шампанского и последовавшего за ним ликера (после которого по плану, кстати, уже виски, а дальше — только водка или абсент, чего доброго). — Не только, — соглашается Денис. — Но тебе отдельное спасибо. И без тебя, знаешь, — он заглядывает прямо в глаза, до жути проникновенно и честно, — всего этого не было бы, мне кажется. Мы с девчонками вряд ли так собрались бы. Ты нас расшевелил своим появлением, что ли. Да и вообще… тебе не только за этот вечер спасибо. За всё спасибо. Титов вовремя прикусывает язык, потому что дальше — только слащавые откровения, по приторности мелодрамные, и сравнения Макса с лучом света во всей его беспросветно-тленной жизни и вовсе с солнцем. Макс прижимает его к себе за плечо и нежно целует в макушку сладкими от фильтра кофейного Чапмена губами. Денис этот вкус перенимает на язык, втягивая в сквозящий невысказанными признаниями поцелуй. — И тебе спасибо, — хриплым шёпотом и в губы. — Я люблю тебя. Очень сильно.***
— Я не думаю, что… — Забей, — Катя отмахивается, — Макс всё время в комнате курит, он не против. Дверь в спальню закрыта. Пять утра — и все полусонные, пьяные и вымотанные продолжительным весельем. Макс с Денисом только вернулись с улицы, посадив Соню в такси (ей кровь из носу надо быть дома к шести тридцати, чтобы погулять с псом), и в спальне едва слышно, как они чем-то шуршат и гремят на кухне, видимо, прибираясь. Катины глаза напротив кажутся Эле почти бездонными. Они красивые, особенно в свете холодно-голубой гирлянды. Сигарета между пальцев тлеет, дымится, пытаясь напомнить о себе, а Эля виснет. Лебядкина на неё не смотрит — почему-то кусает губы, уставившись в окно. Молчание не тяготит. Это тот самый вид молчания, от которого не повисает в воздухе неловкость, не крутятся шестеренки в голове, судорожно цепляясь за любую мало-мальски стоящую причину заговорить; в этом молчании будто чувствуется всё лучше, сильнее, и понимается каждый вдох. Сигаретный дым пеленой застилает всё ближайшее пространство, в глазах от сухости воздуха щиплет, словно горсть песка насыпали. Катя моргает часто, жмурясь, и только переводит взгляд на Элю, как та прячет глаза. Лебядкина еле слышно вздыхает, но, не найдясь, ничего не говорит. Заговаривает Мусаева. — Знаешь, — она кое-как отрывает взгляд от фонаря за окном, — я все чаще думаю об этой свадьбе. Катя поджимает губы, сочувственно и понимающе улыбаясь, хотя улыбаться от этой фразы не хочется вообще. — И чем ближе, тем сложнее мне ее принять. Я каждый раз думаю, что не хочу с ним быть, не смогу. Ну, разве это жизнь? — Мы уже говорили об этом, — осторожно напоминает Лебядкина, затем крепко затягиваясь и закашливаясь. — Мне правда жаль. И я не меньше твоего, наверное, боюсь этой свадьбы, хочу оттянуть момент. Но все время вспоминаю, и… какое-то бессилие просто. Это такой идиотизм. Эля качает головой. Не об этом надо думать в новогоднюю ночь; надо загадывать желания и каждую секунду прокручивать в голове фразу «все будет хорошо» — обычно так люди делают. Эта дурацкая традиция о том, чтобы писать желания на бумажках… Эля написала, что хочет, чтобы помолвка не состоялась, и чтобы она наконец могла быть с Катей, как обеим давно хочется. Если не верить — не сбудется, но верить трудновато: все-таки окружающая действительность гораздо реальнее сожжённого листка с желанием. — Эль, — Лебядкина берет ее руку в свою, словно прочитав в глазах все, о чем она думает, и заглядывает ей в лицо, — как бы там ни было, мы справимся. Наивно, может быть, но… Знаешь, чудеса случаются. Мусаева тепло смеется — и верить становится легче. — Случаются, — подтверждает она, свободной рукой заправляя кудрявую прядь волос Кати ей за ухо, и оставляет руку на ее щеке, — и ты — одно из них. Ее губы кажутся Эле такими знакомыми, будто изучались годами. И ей бы хотелось, чтобы это было так. — Я тебя люблю, ты же знаешь? — шепчет Мусаева в самые губы, на секунду отстранившись. — Знаю. И я тебя люблю ещё больше. Чудеса случаются, и, может быть, их общее чудо просто ждёт где-то впереди, сошедшее во всей красе с наивной бумажки с красивым почерком. Ведь бывают же люди счастливы? Конечно, бывают. И ещё как.