***
Они стоят на краю оврага в ближнем лесу. Денис едва ли узнаёт это место, и напоминает хоть что-то только по приколу разрисованный ими с Катей во флаг Украины низ ствола дерева на том конце оврага. Странно, что за полтора года краска не стерлась. Макс стоит к нему спиной, убрав руки в карманы. Сквозь жухлые листья на дне канавы только-только пробивается молодая трава, ещё несмело, а на том «берегу» — желто-серая пустота. Денис понятия не имеет, что Кольцов там высматривает. Он подходит ближе, чтобы понять. Заглядывает ему в лицо снизу-вверх, и его откуда-то вдруг окатывает волной абсолютного равнодушия и холода. Резь по сердцу расходится рваной раной, и Денис не замечает, как задерживает дыхание от боли. Фантомный удар в солнечное сплетение едва не скручивает в бараний рог. От Макса сквозит безразличием и едва не отвращением. Он на Титова не смотрит, и в глазах такая пустота, что они перестают казаться красивыми. Денис стоит на краю оврага. И кажется, что на краю всей жизни. И хочется сделать шаг вперёд, кубарем скатиться по склону и напороться спиной на арматуру. И думается, что это гораздо проще, чем стоять рядом с Максом. Титов негромко зовёт его, но он не поворачивается. Ещё раз — и снова никакой реакции. Он срывается, хватает Кольцова за воротник куртки, дергает на себя и встряхивает. Потому что достало. Потому что он сейчас сломается. — Макс, блять! — орет ему в лицо Денис. — Какого хуя происходит?! Что, блять, вдруг стало не так?! Кольцов становится совершенно непроницаемым. В его глазах Денис не находит ничего хоть мало-мальски знакомого: ни злости, ни любви, ни теплоты, ни раздражения. Кажется, что нет вообще ничего. Макс до ужаса похож на куклу. Некрасивую, пугающую фарфоровую куклу, у которой все тело в трещинах, и сквозь них не виднеется свет души. — Объясни мне! — голос срывается. — Пожалуйста, — и садится совсем. — Я не понимаю тебя, мне… мне без тебя плохо. Мне пиздецки плохо, — Титов опускает голову, до скрежета и боли в челюсти сжимая зубы в плаксивом оскале. Бледную от нездорового ритма жизни щеку разрезает одинокая слеза и падает куда-то в гнилую листву. У него ощущение, что Макс правда не живой. Из самой глубины поднимается к горлу первозданная ярость, монотонными усилиями погребенная под усталой болью и страхом. Денис вскидывает голову, и одного взгляда в глаза, смотрящие как бы сквозь него, хватает, чтобы дать злости выход. Его кулак врезается в чужое лицо с такой силой, которой в Денисе по определению быть не может. И ещё раз. И третий. Макс не пытается защищаться, смиренно принимая то, что заслужил. Усердными, сука, стараниями заслужил. Только пытается схватиться за рукава толстовки Титова, не отбиваясь и не силясь нанести вред — просто как-то инстинктивно и будто прося прощения со знанием, что это ничего не изменит. Кольцов падает на колени, больно ударяясь о землю, и даже мягкость полуразложившейся листвы не спасает. Денис ревет, скалясь и жмурясь на каждый собственный удар. И не может остановиться. Это слишком долго рвалось наружу, и слишком долго он это запирал, запрещая себе бездоказательно винить Макса в чем-то. Вот оно — доказательство, которого так ждала эта животная ярость, — кольцовская отчужденность, похуизм, возведённый в абсолют. Из-за слез, стоящих сейчас в глазах, так долго не находивших выхода, Титов не видит ничего, но ощущения не обманывают — бьет он на удивление метко. Костяшки болят, кажется, разбиты. Он бьет уже ногами. Макс не издаёт ни звука, даже не двигается, не сопротивляется. Денис знает, что ему больно, и не понимает, почему всё равно больнее ему. Поднимает за воротник на ноги, уже едва держась на собственных. Последний удар куда-то в грудь оказывается слишком сильным (или просто выбивает остатки сил), и Кольцов, инстинктивно попятившись, падает назад, в овраг; переворачивается трижды, катясь по склону, и самой грудью напарывается на острую арматуру, едва заметную в листве. Денис не бросается за ним. Он опускается на колени и глупо смотрит перед собой — туда, кажется, куда смотрел Макс. Пустота, оказывается, затягивает. Легче не становится, когда он подползает к краю и смотрит на растекшуюся под чужим телом лужу крови. Не легче. Но и не хуже. Денис просыпается рывком, тяжело дыша, в холодном поту. За окном давно уже темно. Сломанные электронные часы, вечно показывающие одни и те же цифры, почти правы: три часа ночи. Все тело сковывает ужас, в груди так больно, что хочется взвыть. Титов вытирает подолом футболки слёзы и облизывает пересохшие губы, понимая, что встать за водой попросту не сможет.***
Если гора не идёт к Магомеду, то Магомед, естественно, пошёл нахуй, как говорил восхитительный Зулу, будущее светило русского рэпа*. Только этим принципом воспользоваться не получается, и Денис, отведя ошмётки гордости в самый дальний уголок мыслей и души и проведя с собой долгую воспитательную беседу, топает по апрельским лужам к колледжу. Солнце слепит ужасно, и он жалеет, что так и не предпринял попыток найти свои солнечные очки. Он идёт быстро, чтобы не проворонить Макса на выходе. Успокоившись отсутствием четверокурсников у ворот и у входа в колледж, Денис взбегает по ступенькам и заходит в здание, улыбаясь уголком губ охранникам. Улыбаться, правда, едва ли хочется. Он поднимается на второй этаж и тихо-тихо идёт к пятьдесят пятому кабинету, сверяясь со временем на наручных часах. Пары кончились двадцать минут тому — вот, почему в коридорах и у выхода никого. Сердце сжимается в комок и жалобно скулит побитой собакой под рёбрами — неужели, опоздал все-таки? В самом кабинете никого. Титов бессильно вздыхает, потихоньку начиная себя грызть за непунктуальность и упущенную возможность, бесцельно подходит к окну и опирается на подоконник. И сердце вдруг разжимается. Для того, чтобы с разгона врезаться в рёбра, отскочить и врезаться снова. У этого здания уродское строение. Два окна — окно, у которого стоит Денис, и окно каморки пятьдесят пятого — находятся друг к другу почти перпендикулярно, на разных сторонах угла строения, и такая конструкция — это ужасное палево. Потому что прямо сейчас Титов отлично видит, что происходит в залитой светом готовящегося к закату солнца каморке. Р-р-раз. Кольцов обнимает Арину, бережно гладя по волосам. Она прижимается к нему так знакомо, что Денис почти узнаёт в этом ее жесте себя. Это доверие, это безмерная нежность и… Титову страшно продолжать. Это по-дружески. Это просто по-дружески. Дв-в-ва. Козлова отрывает голову от плеча Макса и смотрит в глаза. Ее лица Денис не видит — но Кольцов ей улыбается. Титову эта улыбка бьет под дых, вены вскрывает тупым ножом — физически больно (быть ёбаным невротиком очень тяжело). Потому что Макс раньше улыбался ему так же. Он вдруг чуть-чуть тянется вперёд, к девчонке, и наклоняется ближе. Тр-р-ри. Титов не выдерживает и срывается с места, вылетая из кабинета. Совсем не помня себя, он проносится по лестнице, дважды спотыкаясь и уже собираясь упасть головой вниз, но в последнюю секунду хватаясь за перила, выбегает на улицу, через калитку — к окраинной дороге. Только там останавливается, упирается ладонями в колени и опускает голову, часто-часто моргая, чтобы не зареветь прямо здесь. На эту встречу было много надежд: он хотел поговорить, понять, почему они стали так редко видеться, исправить ситуацию и вернуть все так, как должно быть. Но если бы Денис смотрел хоть чуть дальше своего носа, он бы все-таки пришел к выводу — неутешительному, но правдивому, — что этот разговор не нужен. Потому что ебаное объяснение было все время перед глазами. Объяснение — Арина. Арина из тех, за кого не жаль драться и ломать носы; из тех, за кого привыкли бороться и хвататься обеими руками; из тех, из-за кого киношно врезаются в столбы на ходу, не сумев отвести взгляд; из тех, из-за кого потом обиднее и больнее всего. Она красивая, спокойная, холодная и очень строптивая. Такие кружат голову своей неприступностью и чувством триумфа после покорения. Такими дорожат больше, чем кем-либо. Такие виртуозно водят за нос и оставляют с ним же. Денис на неё не похож ни капли. Он умеет целиком отдаваться и ничего взамен не просить, куда подальше засовывать гордость, работать над любой создающей дискомфорт партнеру мелочью в себе и просто любить сильнее, чем себя. Он умеет — но не знал об этом до появления Макса. Он чувствует себя разбитой вдребезги вазой. Не такой, которая была у хозяина любимой; не такой, из-за потери которой расстраиваются; не такой, в которой каждую неделю появлялись цветы. Нет, он чувствует себя глиняной вазой, которая была пробой перед шедевром — в ней было допущено много ошибок, она чуть косая и неровная кое-где, узор на ней делался на скорую руку, а одна из ручек у неё отвалилась ещё при обжиге. Черновик. Ноги сами ведут мимо собственной общаги к соседней. На входе Денис слабо кивает коменде, плетётся по ступенькам на пятый этаж, и почему-то даже ноги не устают, как обычно. Хотя, может, и устают — просто сейчас немного до пизды. Он останавливается у пятьсот пятой, прислоняется к стене спиной и скатывается по ней на пол. Он дождётся Макса, расставит все точки над «и» наконец и только тогда уйдёт домой. Если уж быть битой, но до сих пор преданной собакой, отчаянно не понимающей, почему в ответ на любовь получает жестокость, так быть ею до конца. В голове всплывает давно забытая «I’m goin’ back to five o five»*, когда он поднимает голову и смотрит на цифры на двери. «505» оседает в голове выученным до ноты лейтмотивом, вскрывающим горло. Денис трёт лицо ладонями, смотрит на наручные часы. Прошло только минут пятнадцать после того, как он пришёл сюда. Если эти двое решили потрахаться прямо в каморке, то это надолго. Уж Денис-то, блять, знает. И это знание не делает лучше и не даёт превосходства. Спустя еще минут пять бессмысленных гляделок с противоположной стеной (если долго смотреть в пустоту, то пустота начнёт смотреть в тебя, это правда), Денис слышит шаги на лестнице. Знакомые шаги. Знакомые до плотного кома в горле и подступающей истерики. Я милого узнаю, сука, по походке. — Динь? — Макс замедляется и подходит чуть ближе с какой-то странной осторожностью. Титов с трудом встаёт, игнорируя протянутую руку. Кольцов, кажется, хочет его поцеловать по обыкновению, но он резко отворачивается, вскидывая согнутую в локте руку в смазанном жесте «подожди». Макс открывает дверь в комнату, пропускает Дениса вперёд (джентльмен блядский). От того, насколько знаком ему непонятно из чего намешанный полусладкий и чуть терпкий запах в этой комнате, хочется взвыть и истошно заорать. Титова пробивает крупная дрожь. Он так и останавливается, прижавшись спиной к двери, и не разувается. — Я тебе звонил, — как бы невзначай говорит Макс. — Я телефон… — от долгого молчания и скопившегося в глотке крика, которому так и не удалось выйти наружу, голос звучит очень-очень хрипло. Денис прокашливается. — Я телефон дома оставил. Макс настороженно ведёт бровью, хмурится. Титову очень знаком этот взгляд: Макс всегда так делает, когда не понимает, что с ним происходит, и пытается разобраться. — Я приходил за тобой в колледж, но, — вместо всхлипа, к счастью, вырывается истеричный смешок. Денис правда держится изо всех сил, чтобы сейчас, в последний раз, не выдавать слабости. Он все время показывал Максу бреши в своей броне, позволял рассматривать, изучать. Доверял. Теперь хватит, — но ты снова был с Ариной, и я решил… не прерывать вас. Макс зажмуривается, отворачивается и трёт пальцами переносицу. Понимает, что натворил, когда поднимает глаза на Дениса и не находит на нем места живого — весь изломанный, почти убитый. — Динь, прости, — знает, что не загладит вины, что не залечит эти травмы и не поможет. — Почему? — Денис игнорирует извинения. — Я не понимаю, Макс. Что я сделал не так, что теперь… — Ты все сделал так, — перебивает Кольцов. — Правда. Я не знаю, просто… Арина — она появилась и заполнила собой всё вокруг. Я ей увлёкся. Пиздец как. И не получалось сопротивляться. Я вдруг ко всему перегорел, и только к ней были чувства. Нереальные какие-то. С ней я как будто постоянно под наркотой, только без отходов. — И ко мне ты тоже перегорел? — спрашивает Титов, склоняя голову вбок и с мазохистским интересом вглядываясь в чужое лицо. Хуже все равно уже не станет. Он хочет слышать правду, как бы она ни звучала, какие бы обличия ни принимала. У Кольцова ужасно виноватый вид, и Денис бы пошутил, мол, «отдай собачке глазки». Только он будто шутить и смеяться разучился в одно мгновение, стоя у окна в пятьдесят пятом. И дышать разучился. И, видимо, верить. — Да, — и все-таки честный журналист — больной на голову, всем ненавистный журналист. — К тебе тоже. Денис хмыкает, и выходит до того сдержанно, что хочется себя похвалить и вручить себе Оскар. Надо было идти в актеры, а не в художники. Вот закончит архитектурное (или бросит вовсе), устроится в театр какой-нибудь, а потом его заметит известный режиссер, и… — Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел, — стыдливо и тихо говорит Макс, вырывая Дениса из тех ерундовых мыслей, которые нужны исключительно в таких патовых ситуациях, единственно чтобы отвлечь собственное внимание от угрожающей вцепиться в глотку действительности. — А я и не смогу, — «ненавидеть не смогу, и без тебя не смогу». Титов равнодушно поджимает губы, будто это его не касается. А у самого душа на лоскуты рвётся, лопаются от напряжения стеклянные стены. Скоблин был царапиной. Лавров — раной. Макс становится переломом нервного скелета. Все так, как предполагалось с самого начала. Видимо, Денис все-таки станет эмоциональным калекой до двадцати. — Я не хочу тебя терять, — снова подаёт голос Кольцов, и Денис честно не может понять, зачем, на что он рассчитывает. — Уже потерял, Макс, — Титов смотрит на него в упор, смело, как никогда, а у Кольцова так не выходит. — И ты для этого постарался, — вдобавок тихо и ненавистно выплевывает он, решительно открывая дверь и выходя за порог. — Я знать тебя не хочу. После него остаётся только звенящая тишина, глупый вздох, запах ванильного Чапмена, невысказанные сожаления, непролитые слёзы. Они не орали друг на друга до сорванного горла, не выясняли отношения, не желая отпускать. Видимо, так ведут себя взрослые люди. И об этом думается с ужасом. Макс ещё долго вслушивается в удаляющиеся тяжелые шаги на лестнице.