Сага о маяках и скалах

Обычно после тяжелых расставаний и измен люди срываются, уезжают в другой город, бросая всё, напиваются или известным образом мстят. Денис теперь понимает, что это просто приёмы из дешёвых драм для красивой картинки, совершенно не похожие на жизнь. Он в таком отчаянии, что двигаться вообще едва ли хочется — какое там «в другой город» и «напиться»!.. В нем нет ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы, что он живой. Бесцветная, глухая боль слабо клокочет где-то в грудной клетке, будто нехотя; глаза совсем не похожи на человеческие, и они больше не зелёные — они цвета абсолютной потерянности; черепная коробка превратилась в пустой зал, где стихли давно аплодисменты, восторги и речи актеров, — занавес, и свет погас. На спине приходится тащить одну-единственную имеющуюся мысль: он понятия не имеет, что теперь делать. Все со временем проходит. И не потому, что время лечит — это не так. Время лечит тех, кто был и так здоровый. Проходит, потому что устаёшь. Устаёшь болеть, ждать, любить, ненавидеть, и в конце концов справляешься и давишь это в себе, чтобы больше никогда не переживать. Это неправильно. Но так все делают. Потом, когда-нибудь, позже, Титов будет встречаться с кем-то другим, склеит разбитую реальность и начнёт снова жить. А потом он с этим человеком съедется, и они будут вести совместный быт, смотреть по вторникам и субботам фильмы, по вечерам рассказывать друг другу о событиях прошедшего дня и засыпать друг у друга на плечах. А потом будут первые ссоры, первые осколки посуды на полу, первые красноречивые хлопки дверью. А потом они будут мириться и долго-долго держать друг друга за руки, боясь потерять. А потом… Всё «потом», и ни одного «сейчас». И Денис не верит, что это «потом» случится. Он не хочет. Это не его. На кухне за столом сидит Катя, уткнувшись в сложённые на столе руки. Денис думает, она уснула, но тишину вдруг разрывает бессильный всхлип, и боль в груди становится чуть ярче. — Кать? — он осторожно кладёт руку ей на плечо и садится на корточки, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Ой, боже, — она вскидывает голову, почти остервенело смазывает слёзы с щёк тыльными сторонами ладоней, будто думает, что Денис ничего не видел, и нервно улыбается. — Я не слышала, как ты вошёл. Ниндзя, блин. — Что случилось? — в лоб спрашивает он, нахмурившись. — С Элей что-то? — Нет-нет, с Элей… нет, — она мотает головой. И молча кивает Денису на стул. Он садится, понимая, что разговор будет тяжелым. — Просто я… я не знаю, меня так накрыло. Пришла с учёбы, пыталась поесть и как зареву. Я не знаю, как это объяснить. От страха, наверное? Чем ближе к выпуску, тем больше я думаю о том, что боюсь будущего. Я понятия не имею, как дальше жить, после колледжа. Как не проебаться и устроиться по специальности? Как одной жить? Как мы будем общаться с тобой, Элей, Соней и Максом? — Дениса от последнего имени передёргивает, но он старается держаться. — Как у нас с Элей все будет?.. Динь, мне так страшно. Я понимаю, что здесь я едва ли что-то полезное в плане образования получила. Меня это место просто убивает. Я уже не хочу быть архитектором. Я уже никем быть не хочу, — Катя давится словами и проглатывает их окончания вместе со слезами. — Хоть в петлю лезь, честно. Динь, я просто сдохнуть хочу, мне… И она задыхается. И она замолкает, вешаясь Денису на шею, прячет лицо в его плече и глухо плачет, вымачивая слезами фиолетовую толстовку. Ее грудь с болью дрожит от каждого выдоха и вдоха, и она прижимается ближе, ища в Титове ту безопасность, которую всегда чувствовала рядом с ним. А он ее обнимает, нежно гладя одной рукой по волосам. Ее боль забрать не получается — а ему бы очень хотелось. Эта Катерина — точно луч света в темном царстве, и он не даст этому лучу погаснуть. — Кать, — тихо зовёт ее он, — взрослая жизнь — не конец всего. Мы взрослеем, и мы всегда знали, что когда-то вырастем. Будет сложно, никто и не обещал обратного. Но разве этому я тебя учил? — говорит он полушуткой, припоминая, как Катя неоднократно называла его своим учителем жизни и психологом, обещаясь когда-нибудь начать ему платить за уроки и сеансы. — Разве я учил тебя опускать руки перед трудностями? Что мы говорим в лицо жизни, когда она кидается в нас говном? — Говорим «иди на хуй», — Денис чувствует характерное дыхание на коже шеи и понимает, что Катя смеется, — и кидаемся говном в ответ. — Умница, — Титов целует ее в висок и обнимает ещё крепче. — Ничему тебя здесь не научили? Да, у нас преподаватели так себе. А ты молодец, потому что ты все равно многому научилась: у тебя охуенные чертежи, ты за полгруппы делаешь живопись, потому что в этом ты профи, и шаришь в технологии архитектуры лучше, чем кто-либо. Это все твоя заслуга, Кать, и больше ничья. Ты будешь отличным архитектором, у тебя всё получится. А я всегда буду рядом. И даже если ты будешь в чем-то не права, я все равно буду сбоку подпёздывать, поддерживая тебя, и только потом, вдали от других, вправлю тебе мозги, — в комнате несколько секунд стоит тишина, в которую до странности органично вплелось Катино сбитое дыхание, пытающееся выправиться. — А Эля… знаешь, за любовь правда надо бороться. Я знаю, она тебе дорога, а ты — ей. В ваших отношениях не один навстречу шагает — вы обе, пускай несмело и долго решаясь, но делаете нужные шаги. И Эля не из тех, кто защищается. Она всегда нападает, и она всегда выигрывает. И битву за настоящую любовь она точно не проиграет, потому что это ее счастье, а быть несчастными — удел слабых и не умеющих драться. Я уверен, глядя на тебя, она каждый раз думает: «Да, за неё я глотку перегрызу» или что-нибудь в этом духе. Я видел, как она на тебя смотрит. И кто угодно полцарства отдаст, чтобы на него смотрели так же. И Денис бы сам отдал что угодно, чтобы Макс снова смотрел на него так. От этой внезапной параллели боль под рёбрами скребется, да так остервенело, что хочется сердце себе вырезать. Надо же — сам только что вдребезги разбился, так и не сумев дотянуться до солнца, когда осталось всего-ничего, у самого только что мир рухнул, а сидит сейчас и толкает заумные речи, догорая последними словами. В этом, наверное, и заключается дружба: как бы тебе ни было хуево, слёзы близкого человека заставляют напрочь забыть о собственных проблемах, вытащить голову из петли и слезть с табуретки, чтобы обнять его как можно крепче, успокоить и стереть эти слёзы с его щек. Своё, видимо, отгорел — ей погаснуть не даст, чего бы это ни стоило. Слёзы высыхают, всхлипы больше не рвут грудную клетку, и девчонка отстраняется, понимая, что так долго висеть у кого-то на шее — это неприлично. Хотя Денис не против, правда. Катя благодарит его за поддержку, кажется, тысячу раз подряд, и от навалившейся усталости едва ли связывает слова между собой. Она не любит смотреть в глаза, когда разговаривает с кем-то, и поднимает на Дениса взгляд только когда замолкает. И вдруг чувствует, как что-то липкое, странное, совсем не похожее на страх или боль, расползается под кожей. Титов всегда светится, что бы ни происходило. Даже когда все катится по наклонной с библейской скоростью, когда сдают нервы, когда хочется вскрыться — светится. И согревает своим светом всё вокруг. Ему может быть в тысячу раз хуже, чем всем, но он выберется из-под руин только для того, чтобы дать надежду другим. А сейчас он не горит. Слабо-слабо мигает доживающей свой век лампочкой, и при этом свете толком ничего не видно. Пе-ре-го-ра-ет. — Динь, — опасливо и тихо зовёт Катя, заглядывая ему в глаза, — у тебя-то что случилось? Он не спрашивает, с чего она взяла, что у него что-то не так, не юлит и не пытается сменить тему. Лебядкина всё равно обо всем узнает. — Мы расстались, — просто и буднично отвечает Титов, интуитивно пожимая плечами. Взгляд, сверлящий дырку в одной точке, мгновенно потухает совсем. И он весь потухает — даже мигать перестаёт. Катя не спрашивает о причинах. Она знала. И она должна была поговорить об этом с Денисом, но вместо этого каждый раз, видя то, как он надеется, как ждёт, веря в честность Макса, ломалась пополам и просто не могла вывалить на него правду. Господи, блять, какая же она трусиха. — Динь… — Стой, — Титов машет руками перед собой, будто заранее сметая все те слова, которые Катя сейчас может сказать, — не надо. Он влюбился в Аринку, сказал, что больше ничего ко мне не чувствует, и мы разошлись. Такое случается. Я не хочу его винить ни в чем, и не хочу, чтобы ты переставала с ним общаться из-за нашего расставания. Он хороший, и я знаю, что он тебе дорог, поэтому… — Какой, блять, «хороший»?! — взрывается вдруг Катя, вскакивая с места. — Динь, он тебе изменил, какой он «хороший» после этого?! И она прикусывает язык, оседая. И Денис смотрит на неё почти разочарованно. — Я не упоминал того, что видел, как они целовались, — бесцветно констатирует он. — А ты и раньше, значит, обо всем знала? Кате под землю хочется провалиться, и собственное враньё становится поперёк горла. Она соврала: недосказанность — худшая ложь, и она не станет оправдывать ее. — Я неделю назад выходила из колледжа, хотела пойти за здание покурить, а там они… — тихо говорит Лебядкина, нервно перебирая пальцами и совсем опуская взгляд. Денис безразлично качает головой, нажёвывая нижнюю губу, и вдруг встаёт с места. Катя не решается поднять глаза, но слышит, как расстегивается молния его рюкзака. Ей бы хотелось сказать о том, какой Макс мудак, но по голове бейсбольной битой прилетает осознание: она сама не лучше. Оба наврали с три короба, совершенно убив близкого человека, и тут уже неважно, какими были намерения. — Я не знала, как сказать тебе. Черт, прости, — смотрит на Титова она, виновато сдвинув брови к переносице. С трудом доходит, что он не разбирает рюкзак — наоборот, на скорую руку запихивает туда что-то. — Динь, куда ты? — В пизду, Кать, я не хочу тут оставаться, — не винить ее не получается. Здоровая ещё, нетронутая эмоциями часть рассудка робко напоминает из того угла, куда ее загнали главенствующие сейчас чувства, что ничего бы не поменялось, если бы он узнал всё от Кати. Понять это сейчас тоже тяжело. — Ты должна была мне сказать, — он резко разворачивается к Кате с палеткой акварели в руках как раз тогда, когда она подходит и хочет коснуться его плеча. — Да, меня бы это убило, но это лучше, чем разбиваться прям на месте, увидев воочию то, чего совсем не ожидал от любимого человека, — Денис мотает головой, снова возвращаясь к своему рюкзаку, убирает туда акварель и застегивает его. Катя обхватывает себя руками, впиваясь короткими ногтями в плечи, и ежится, как от холода. Действительно холодно — потому что главный источник тепла во всей ее ёбаной жизни погас и больше совсем-совсем не греет. У неё тоже не винить себя не выходит, и она готова самой себе перегрызть глотку. Денис закидывает рюкзак на плечо, осматривается, словно в последний раз, и уверенно идёт в прихожую, на ходу чуть не касаясь Катиного плеча своим. Она неслышно вздыхает и кое-как находит в себе силы повернуться к дверному проему. — Куда поедешь? — тихо спрашивает она, даже не надеясь, если честно, что Титов ответит. — В Балакирево, — бросает он, зашнуровывая ботинки. Не получив реакции, он поднимает голову, наблюдая за замешательством в глазах Кати. — Что? Мать ясно дала понять, что на этой неделе она занята известно чем, а ключи от дачи у меня всегда с собой. Лебядкина рвано вздыхает, сжимает губы в тонкую полоску и — неожиданно для самой себя — делает несколько уверенных шагов вперёд, подходя к другу вплотную, и крепко обнимает его за шею. Он не может заставить себя поднять руки, висящие вдоль тела плетьми, чтобы обнять ее в ответ. Но она и не требует. — Обещай, что ничего не сделаешь с собой. — Мне просто нужно время и тишина. — Обещай мне. Титов отрицательно мотает головой. Он уже ни в чем не уверен, а лжи, скопившейся за пару недель вокруг него, и так достаточно. Катя знает, что проебалась, причём, блять, по всем фронтам, и она уж точно не в праве что-то требовать. Она отстраняется и смотрит Денису в глаза, когда собственные уже на мокром месте. — Динь, только не зарывай себя, прошу. Он неоднозначно кивает, открывает дверь, впуская жуткий сквозняк, выходит за порог и, подумав секунду, все-таки оборачивается: — Если что — звони. Или приезжай. Где дача, ты помнишь. Катерина несколько раз подряд кивает и, стоит двери за другом закрыться, оседает на кухонный стул, зарывшись в волосы пальцами. В груди прочной коркой запекается ощущение, что она только что проебала всё: друга, доверие, уважение к самой себе. Она покрывала Макса перед Денисом, подкармливала в нем бесполезную надежду на лучшее, замалчивала охуеть какие важные факты и оставляла его одного тогда, когда была на самом деле нужнее всех. «Я-думала-так-будет-лучше» — заебись оправдание, но ни она, ни ее совесть ни в какую не признают его. Потому что действительно виновата. Потому что действительно повела себя ужасно с тем человеком, который так долго делал для неё больше, чем может. На платформе ни души. Разве что одна — какой-то пацан, зависший в телефоне. Титову абсолютно до пизды, голова другим забита под завязку. Мыслей так много, что не думается на самом деле ни о чем. Тупая боль потихоньку расползается по телу раковой опухолью, и что-то Денису подсказывает, что злокачественной. Он неоперабелен: вытащи из него эту боль — не останется ничего, и он совсем перестанет быть живым, опадёт, как листва по осени, да и сгниет, как она же. Впервые за полгода он стоит на перроне один. Без Макса. И не на втором пути, в Москву, а на первом — из нее. И не улыбается, как раньше, не смеется над глупыми шутками, не курит даже. Просто стоит, глядя в собственное никуда, терзая лямку тубуса на плече. Раньше он сомневался, что его такого вообще можно по-настоящему любить — сотканного из несуразности, принципиальности, дерзости и ведущих в дебри, но парадоксально верных мыслей. Макс заставил его поверить: можно, и даже сильнее, чем просто «по-настоящему». Теперь сам же разубедил. Раньше Макс умел разруливать его экзистенциальные проблемы за десять минут. Теперь не хватит, кажется, и полвека, чтобы оправиться и разрулить всё самому. Раньше Денис не знал, что может так бессовестно привязываться, так самозабвенно доверять, так сильно любить. Он ничего из этого в себе не замечал, пока жизнь не столкнула его с Кольцовым. Теперь он клянёт судьбу самыми скверными словами. Раньше он думал, что отдушина в лице Макса — его награда за стоически выдержанные испытания на прочность. Теперь мысленно бьет себя по лбу. Давно пора понять, что твоя отдушина рано или поздно встанет тебе поперёк горла и лишит способности дышать, и тогда будет больнее, чем ты вообще мог себе представить. Он понятия не имеет, сколько уже простоял на платформе, считая вагоны в проезжающих электричках, и оборачивается через плечо, слыша девичий смех, едва ли похожий на искренний. И как же хорошо, что он стоит за фонарем и имеет телосложение спиннинга, — метрах в двадцати на переходе через пути стоят Арина с Максом. Денис смотрит на них бесконечно-долго, и не может заставить себя отвести взгляд — так и провожает их глазами до здания на противоположной стороне. Именно сейчас, блять, этим двоим пришло в голову сгонять поесть в КФС на станции. Макс рядом с Аринкой сияет так, как когда-то сиял рядом с Титовым. И смотрит на неё так, как когда-то — на него. Он такой красивый, когда вот так вот просто улыбается, размашисто жестикулирует, рассказывает о чем-то… Научись уже, блять, проигрывать. Сколько раз тебя меняли на кого-то? От навалившихся мыслей, вставшего в горле мертвым грузом комка и критического недоедания Дениса ведёт в сторону, и он уже чувствует, как падает с платформы под шумящий в ушах стук колёс. И его подхватывают чьи-то сильные руки. — Тише-тише, чувак, — едва ли разборчиво слышится сквозь грохот электропоезда. — Суицид — не выход, даже если ты художник, — пытается подбодрить тот парень, что стоит здесь ещё с того момента, как Денис пришел на платформу. Он осторожно отводит Титова к лавке и усаживает на неё, придерживая за плечи. Денис внимательно смотрит на него снизу-вверх, чуть прищурившись от убийственного для слизистой глаз ветра и солнечного света, и не замечает, как начинает кусать нижнюю губу. Руки чешутся достать скетчбук и зарисовать этого парня — у него интересная внешность. Особенно внимание привлекает прямой нос своим как бы раздвоенным кончиком; и глаза — такие веселые, тёплые, что в их взгляд хочется завернуться своей промерзшей душой, чтобы хоть немного согреться. — Ты чего? — беззлобно усмехается парень, садясь рядом, но — на удивление — соблюдая такую дистанцию, чтобы не доставлять Титову дискомфорт. — Никита Лисин*, — представляется он, протягивая Денису руку. Тот тормозит и теряется, но жмёт ее и, с трудом разомкнув губы, отвечает. — Денис. Денис Титов, — он понятия не имеет, зачем добавлять фамилии, но, раз уж на то пошло, то он может ещё и свой ИНН и номер СНИЛСа сказать на всякий случай. — Спасибо. Если бы не ты, поезд бы встал на восемь минут**. И, к удивлению Титова, Никита выкупает отсылку и тут же подхватывает: — Но жизни быстрее в пропасть летят. Денис невольно улыбается, и эта улыбка ему стоит рези в сердце, словно уголок губ, потянувшись вверх, потащил за собой какую-то ниточку. — А ты из здешнего художественного, да? — спрашивает Лисин, кивая на тубус на чужом плече. — Типа того. Третий курс, архитектура, — Денис по привычке иронично складывает пальцы в жесте «еее, рок», как бы намекая, что пойти учиться сюда — это не лучший выбор в его жизни. — Как интересно, — и Никита оживает ещё больше (хотя куда уж, блять, больше), — я тоже туда поступаю, и тоже на архитектуру. Ну, считай, почти поступил. Я сегодня на последний экзамен приехал, сразу отдам документы, чтобы не мотаться лишний раз, и, в общем, всё. — У нас с набором совсем пиздец, — качает головой Титов. — Так, в порядке бреда, конечно, но это странно — набирать студентов в третьем семестре. — Нет-нет, я со следующего года у вас учиться начну, а этот в своём колледже доучусь. Просто досрочно сдаю переводные, потому что летом буду работать, — на этих словах Никита немного сникает, и Денис не пропускает этого странного мгновенного потухания, но тот с новой мыслью опять зажигается и включается в разговор. — Но, хотя я не буду числиться студентом в этом колледже, мне разрешили в июне походить с вами на пленэр и обещали тогда же поселить в общагу на июнь и закрепить за мной эту комнату на следующий год. Денис решает тактично отмолчаться насчёт выполнения обещаний администрации в их колледже и только одобрительно качает головой: — Это круто, что ты нашёл коннект с нашими «власть имущими», потому что это чаще всего почти нереально. И, конечно, добро пожаловать и все такое, — он прищуривается, глядя сначала вдаль, на несущийся к платформе поезд, а затем на табло. — О, моя липиздричка. — Как ты сказал? — у Лисина, оказывается, очень заразительный и приятный смех. — «Липиздричка»? — Ну типа, — Денис пожимает плечами, чуть улыбаясь, и встаёт, поправляя на плече лямки рюкзака и тубуса. — Удачи тебе на экзамене, и я рад был познакомиться. Никита встаёт, и он, оказывается, немного выше Титова. Они смотрят друг другу в глаза, пытаясь прогнать неловкость первого знакомства, и у Дениса в голове что-то перемыкает от моральной усталости — он привстает на носочки, коротко обнимая Никиту, и уже собирается идти, как тот заговаривает снова: — Постой, может, номерами обменяемся? Денис, честно говоря, побаивается таких гиперсоциальных людей, которые легко могут наладить любые контакты уже в первые минуты знакомства, но почему-то не отказывается: пока электричка только подъезжает и замедляется, быстро диктует Лисину свой номер, тот на него звонит и сразу сбрасывает. — Давай, увидимся, — теперь Никита обнимает его сам, легонько хлопая по спине ладонью. — И не бросайся под поезда, я все же надеюсь ещё увидеться с тобой, — усмехается он, отпуская Дениса. У Лисина глаза тёплые-тёплые, невероятно добрые, спокойные, живые. И этим они похожи на глаза Макса. Вот же блять.