Осознание произошедшего доходит удивительно трудно и только в мае. Всю неделю, проведённую в Балакирево в абсолютном затворничестве, в голове несменяющимся лейтмотивом звучала фраза «хуже быть уже не сможет».
Смогло. Совершенно, сука, неожиданно смогло. Потому что без Макса в колледже стало невыносимо пусто. Перед парами за Денисом никто не заходил; после пар он понятия не имел, чем заниматься — раньше ведь всегда к Максу шёл; по ночам на одноместной кровати было парадоксально свободно, и хотелось заполнить ебучее незанятое пространство; не за кого было делать композу, пришлось привыкать готовить на двоих, а не на троих; по выходным он снова почти перестал уезжать — потому что дом на Главмосстроя внезапно оказался чужим.
Пусто.
Пустота ломает. Потому что пустота — это не «ничего». Пустота — это вязкая субстанция, поглощающая все остальное и питающаяся эмоциями. И она сильнее боли, разочарования и страха. Она сильнее самого человека.
Денис понимает, что трясина затянула глубже, чем он мог представить, в конце мая, когда вечером Катя уходит на ночевку к Эле, а он принимается перелистывать свой ежедневник. Потому что он стал забывать. Остались эмоции догорающие, остались обрывки ассоциаций и прежних чувств — а факты забываются безбожно быстро. Если бы Титов второй год не мучился с провалами в памяти, он бы сослался на попытку сознания избавиться от травмирующих факторов. Ему кажется, если бы не приходилось почти каждый день видеть Макса в колледже и у колледжа, он бы напрочь забыл черты его лица — остались бы в памяти только мягкие-мягкие кудри, при воспоминании о которых пальцы ломит.
Второе декабря — он впервые приехал к Максу. Точно. Главмосстроя восемнадцать — он никак не мог вспомнить номер дома. И эта запись не закончена.
«И ещё одно: я впервые…»
К удивлению Дениса, он тут же понимает, о чем хотел написать: о том, что доверяет Максу больше, чем кому-либо ещё; что он впервые за очень долгое время открылся другому настолько, что перед этим человеком были как на ладони все его слабости, все загоны и самые глупые ситуации; только Максу он позволял себя лечить и читать, заглядывая в самую душу.
Он редко идёт на поводу у интуиции, но, встретив Макса, почему-то послушал ее рьяные нашептывания: «Он сделает тебя счастливым, ему можно довериться».
И Денис доверился. И поверил.
И теперь, вчитываясь снова и снова в слова о своих чувствах полугодовой давности, понимает: зря. Очень, сука, зря. Потому что Макс без него может, он без Макса — ни в какую.
С расставанием греющая безграничная любовь стала превращаться в чудовище, больше не отдающее безвозмездно тепло, а забирающее его и высасывающее все силы до капли.
И имя этому чудовищу — Зависимость.
Чудовище поселилось там, где раньше гнездилась пустота, бесцеремонно выгнав ее. И Денис вдруг почувствовал себя живым. Но быстро понял, что лучше бы по-прежнему просто существовал, ставя себя по утрам на автопилот и испытывая эмоции только волей самовнушения.
Теперь его ломает медленно и выматывающе, по частям и в несколько раз. Без Макса больше не пусто. Без Макса невозможно.
И хочется пустить себе кровь, лишь бы выгнать его, как отраву, из организма, и излечиться. Но тогда придётся полностью перешить себя и выкачать всю кровь — им всё насквозь пропиталось.
За последние полгода блокнот, предназначенный для почти лечебных целей и пестривший всегда коротенькими пометками о том, что было сделано, и что сделать надо, превратился в личный дневник. Тут так много о чувствах, о Максе, о доверии и, черт бы ее побрал, о любви. И как же странно понимать, дочитывая последнюю запись аж за девятое марта, что эта чудесная, такая впервые за жизнь сильная и серьезная любовь вдруг прогоркла, а он упустил момент, когда она начала пожирать, изменив имя.
Мне сложно, мне больно, мне страшно, мне весело.
Мне, блять, катастрофически сложно. Мне до звёзд в глазах больно от разрывающих грудную клетку слез, которые зачем-то сдерживаю. Мне страшно, потому что я с каждым днём все сильнее теряю контроль над собой. И мне до одури весело, когда в зеркале вижу отражение абсолютной беспомощности, потому что во мне не осталось ничего, сука, святого.
Два ночи. Он смотрит в потолок, лёжа в постели, и даже не пытается заснуть. Дохлый номер — он проверял тысячу раз. В последний месяц он спит редко и мало, потому что каждый раз снится один и тот же сон, навевающий неконтролируемую тревожность и почти животный страх, которому не получается найти объяснений.
В голове слишком прочно закрепилась мысль о ловле ребят над пропастью во ржи, и именно она почему-то каждый раз проецируется на бессознательное.
Он стоит на краю пропасти, конца-края которой не видно — внизу все заволокло туманом; в лицо ему бьет северный ветер, над полем спелой осенней ржи гуляют тучи, вот-вот собираясь разразиться дождем; у него на шее болтается длиннущий красный шарф, и плечи греет — почему-то — отцовская куртка; не смолкает детский смех, а ребят не видно в высоченных колосьях.
Р-р-раз — и он на полном ходу подхватывает паренька, совсем не смотрящего под ноги — он глядит куда-то себе за плечо, пытаясь убежать от погони. Малыш смотрит на него так благодарно, улыбается и ничего не говорит. Денис его отпускает, ставит обратно на землю, и через секунду тот скрывается в поле.
Дв-в-ва— выбегает, худыми ручками раздвигая колосья, девчонка в розовой курточке, смеется чему-то звонко-звонко и тоже не смотрит под ноги. Денис успевает поймать ее, и она тоже молчит — одними губами поизносит «спасибо» и снова скрывается во ржи.
Тр-р-ри — выбегает сразу двое малышей-близняшек, с раскрасневшимися то ли от беготни, то ли от холода щеками и носами, и у обоих глаза синие-синие — и эти четыре океана радостно и восторженно смотрят на Дениса, когда он ловит мальчишек у самого края. Они берутся за руки и убегают обратно.
Четыр-р-ре — мальчик и девочка выбегают сразу с двух сторон, на приличном расстоянии друг от друга. Титов мечется всего мгновение и сначала несётся к девчонке, ловит ее, и бросается в другую сторону, заранее выставляя вбок руку. И только хватается кончиками пальцев за край капюшона мальчишки, и тот срывается в пропасть, и его смех гудит в ушах бесконечным эхом.
Выбегают трое, четверо, пятеро — и он ни к кому ринуться даже не успевает. Ребята, один за другим, падают с обрыва, и Денис не может сделать ни-че-го.
Не успел. Не помог. Не сберёг.
И детского смеха больше не слышно — он смолкает в поле и только бьется о края пропасти остаточностью. И Денис падает спиной назад — вслед за ребятишками.
Спасать остальных — удел сильных. Но не сумев спасти себя, вытащить из бездны хоть наполовину, нельзя спасти кого-то другого.
Этот сон проигрывается заевшей плёнкой всякий раз, когда Денис делает попытку поспать. И после него подрывается в холодном поту, в первые минуты почти задыхаясь, и потом не может глаз сомкнуть, насмерть сражаясь с пожирающим чувством вины за то, чего даже не было на самом деле.
Ему страшно, боже, ему так страшно.
Весь май он старался думать о Кольцове как можно меньше, запрещал себе вспоминать — убрал подальше все его футболки и худи, которых успел у него натаскать за время их отношений, переместил все совместные фотографии в пленке в скрытый альбом, чтобы на глаза не попадались, перестал задерживаться в кабинете живописи, как делал раньше, чтобы доработать какую-нибудь картину. А сегодня он просто открыл ежедневник, чтобы заполнить образовавшиеся провалы в памяти. Зря, сука, очень зря, потому что труды целого месяца просто пошли псу под хвост.
Денис не может теперь прекратить думать о Максе — и он собственноручно запустил эту адскую карусель, на которой когда-нибудь сгорит. Мысли неоформленные, какие-то безликие, но от них сердце сжимается в комок и перекатывается в горло, потому что это все равно мысли о том-чьё-имя-нельзя-сука-называть.
Истерические слёзы сами наворачиваются на глаза, и это уже не новость — для Дениса такие внезапные приступы стали уже привычкой. Первый всхлип — и он зажимает себе рот рукой, беззвучно дрожит плечами, а воздух почему-то просто не проходит в лёгкие, застревая где-то в трахее.
Его все-таки срывает, и он больше не может сдерживать рыдания — пусть в голос, пусть будет за стеной слышно, пусть кого-нибудь это разбудит или напугает. Наплевать. Ему нужно, чтобы эмоции наконец нашли выход хоть в чем-то ощутимом.
Пальцы впиваются в одеяло, комкая его, и Титов не замечает, как его уже физически ломает — ногами перебирает, то отталкивает, то снова хватает одеяло, прижимая к груди, трогает нечувствительными пальцами лицо. Это тело, которое корёжит от боли в рёбрах, перестаёт ему принадлежать — им овладевает то самое чудовище.
За-ви-си-мость.
Это она хватает в руки телефон, она компульсивно стучит пальцами по экрану, едва ли попадая по буквам, и это она давит на горло гордости — бледной, тощей, забитой, в угол загнанной, но — гордости.
ты не спишь?
02:19
я знаю, что ты не спишь
02:19
ты не умеешь спать в такое время
02:19
Это всё, блять, она за него говорит — не Денис. Он бы себе никогда не позволил, ни под каким предлогом, даже если бы умирал тут (а он и умирает). Это ебучая зависимость говорит в нем, потому что однажды он безбожно потопил себя в этом человеке, и камень с шеи снять не получается. Он уже научился дышать в этой мутной воде, отрастил себе жабры — но вынырнуть не даёт этот блядский валун, потому что узел на шее затянулся слишком сильно.
Губы изламываются в плаксивом оскале, и Денис уже хочет снова схватить телефон, удалить эти сообщения, в которых каждая буква вопит от отчаяния, но экран загорается слишком, сука, не вовремя.
Нет-нет, не сплю
02:23
Что-то случилось?
02:23
Я без тебя жить не хочу. Я давно бы в петлю залез, если бы не был таким ебучим трусом. Верни мне, блять, всё, как было.
я скучаю по тебе
ты мне нужен
я тебя ненавижу
я люблю тебя
я без тебя с ума сойду
мне хуево
02:24
кати дома нет, а меня накрыло
02:24
в самый неподходящий сука момент
02:24
я не знаю почему именно тебе пишу
02:24
Потому что ты зависим. Ты чертовски зависим, и ты знаешь, что не выберешься, не вывернув наизнанку душу.
Я приду сейчас
02:25
Блядство. Дениса со всей дури бьет по затылку эта фраза, но это почему-то все равно ни капли не помогает и не избавляет от тех идиотский намерений, которые с каждой секундой только крепнут. У них, блять, НР нескончаемое, видимо.
не нужно
02:25
я сам к тебе приду
02:25
ладно?
02:25
Хорошо
02:25
Если тебе так удобнее, без проблем
02:26
Осторожнее на улице
02:26
Может, тебя встретить?
02:26
Денису приходится очень сильно сдержаться, чтобы не всхлипнуть на всю общагу. Потому что это невозможно. Он сейчас договаривается о встрече с человеком, который целиком и полностью — вина нынешнего его состояния, и этот человек опять проявляет ту заботу, от которой Дениса когда-то крыло похлеще, чем от эйфоретиков. Сейчас тоже кроет — уже по-другому, уже неприятно, уже больно от этой заботы до скрежета сжатых в оскале зубов. Ещё чуть-чуть — и он не выдержит.
сам дойду
02:27
минут через десять буду
02:27
Лук «я иду в магазин за хлебом, и я не спал пять лет» оказывается под рукой как нельзя кстати. Денис влезает в широкие домашние штаны, в огромную футболку — одну из тех, которые покупались, чтобы скрывать излишнюю и почти болезненную худобу, ещё на первом курсе, и поверх натаскивает такое же безразмерное худи фиолетового цвета, и в зеркале, в которое бегло осматривает себя, даже не замечает на плече оставленный Катей ещё давным-давно, в день его расставания с Максом, след туши.
На улице не по-майски холодно, хотя и ветра-то нет. Но Дениса трясёт вовсе не от холода, хотя тот настойчиво пробирается по коже под одежду, поднимая табуны мурашек по всему телу. Он пытается не думать о том, к кому идёт, и почему вообще делает это. Ошмётки гордости собрать воедино не получается, чтобы остановить себя, чтобы достучаться до собственного больного сознания.
Это не-пра-виль-но.
Так быть не должно.
Не должно быть так больно; не должно быть этой нездоровой, пагубной зависимости, въевшейся в сосуды и вены похлеще никотиновой дряни; не должно так тянуть к предателям.
Сука, не должно.
Макс открывает уже тогда, когда Денис только собирается занести руку над дверью и постучать. Ждал. Ждал, блять, и это понимание дает даже слишком резкую пощечину, которой Денис, наоборот, вовсе не ожидал.
И оба не понимают, кто к кому бросается первый, наплевав и на гордость, и на обиду, и на выжигающее сердце разочарование, и на справедливость. Денис цепляется пальцами за рукав толстовки Макса на предплечье, другой рукой сжимает мягкую ткань на лопатках, крепко-крепко зажмуривается, чтобы слёзы не выдали его, и утыкается лицом ему в изгиб между шеей и плечом и шумно тянет воздух через нос. Его запах. Сука, его. Титову так его не хватало.
Денис не спрашивает разрешения — просто берет его лицо в свои руки и целует, не боясь ни толчка в грудь, ни скандала. Он вообще в последнее время боится только найти себя в один момент в петле, и то не сильно.
Но Макс опять не делает того, чего от него ожидает Денис. Не делает того, что вообще-то, блять, должен. Он отвечает на поцелуй, и Титов почти забывает, что это вовсе не «как раньше», что это попытка надышаться, пока воздух не отобрали снова, что этот поцелуй пропитан отчаянием двух законченных людей.
Денис тащит его в комнату, цепляясь за воротник толстовки так, словно, отпустив, совершит самую большую ошибку в своей жизни. Целует порывисто, грубо, пошло. По-другому не получается, потому что и целует-то почти что не он, а это ебучее чудовище, засевшее в нем, как в биороботе.
Узнаются до мелочей все чужие жесты, манера. И тепло, в котором хочется расплавиться и раствориться. И сильнущие руки.
— Динь, — Макс — Титов видит, что нехотя, и это пиздецки льстит — немного отстраняет его от себя и смятенно смотрит в глаза, тщетно пытаясь прогнать наваждение, — это не…
—
Неправильно? — Денис плевать хотел. Не таким, как они, рассуждать о правильности и морали. Он давит Максу на плечи, заставляя сесть на кровать, и седлает его колени знакомым до саднящей боли в мозгу движением. — Брось, — он хрипло смеется куда-то ему в шею, с непонятно откуда берущейся яростью прикусывая кожу, — неправильно было изменять мне, а после того уже всё — нормально.
Макс прав. Сука, прав, это неправильно с любой стороны, как ни посмотри. Потому что они
бывшие, потому что они друг другу почти никто, и нужно уметь отпускать, и нужно отцепиться друг от друга, забив на эти ебучие полгода, и нужно просто жить, будто ничего не было. Так все делают, это нормально.
Но это вовсе не то, о чем думает Денис, беря в рот по самые гланды, неконтролируемо-громко выстанывая чужое имя и до ломоты в костяшках сжимая простынь, и не то, о чем думает Макс, хватая его за волосы, кусая и зацеловывая пухлые губы и бессовестно втрахивая его в кровать.
Титов шумно дышит куда-то Максу в грудь и, не замечая того, больно стискивает пальцами его плечо. На одноместной кровати вдвоём почти тесно, но это именно то, чего хотелось, то, чего не хватало, и то, отсутствие чего довело до ручки.
Обоим думается, что это то самое
«как раньше». И в следующую же секунду эта мысль разбивается об объективную реальность, которая просто не позволит этому «как раньше» случиться. Потому что реальность — ярая фанатка правильности и логики, последовательного хода вещей, и она позволяет исключения лишь своим любимчикам, и одному богу известно, как она их выбирает.
Денис едва не скулит от боли в рёбрах — да здравствуют приступы межрёберки в самые неподходящие моменты! — и сильнее жмётся к Максу от охватившего его фантомного чувства защищенности.
Он неоперабелен. Можно вытравить из своей головы желание жрать экстази ради побега из серой реальности на пару часов, можно вытравить страсть к курению, можно вытравить потребность во внимании — что угодно, блять, но не человека, намертво въевшегося когда-то одним-единственным образом в подкорку.
Сил думать нет и в помине, но где-то далеко-далеко, на заднем плане, разгуливает мысль о том, насколько сильно он погряз в этом человеке. Макс — никакое не море; Макс — огромная, глубокая трясина, из которой никто тебя не вытащит, потому что все, кроме тебя, знают и всегда знали, что к ней и на сто метров приближаться нельзя — иначе затянет, и обратной дороги уже не будет.
И ведь он ни разу не думал, что так вообще случается.
— Я так по тебе скучаю, — едва слышно шепчет Денис, и рваный истерический выдох обжигает Максу ключицу.
Через десять минут дыхание вдруг выравнивается, и вместо полувздохов-полувсхлипов Кольцов слышит только размеренное сопение у своей шеи. Он обнимает Дениса чуть крепче и закрывает глаза.
— Я тоже по тебе скучаю.
