Сага о маяках и скалах

От станции Балакирево до дачи топать полчаса, и если раньше Денис всегда ныл, что «в падлу», то теперь даже рад. Почему так — он не знает, но долгая ходьба по выученному маршруту помогает хоть немного развеяться и притупляет боль, уже распаковавшую чемоданы и занявшую свой люксовый номер с намеком на то, что покинет она мысли и душу ещё не скоро.  Дом у самой границы леса с садиком перед крыльцом напоминает о тех временах, когда думалось меньше, делалось больше, а чувствовалось чище и светлее. Денис стоит на веранде, оперевшись ладонями на перила, и видит мелкого себя на лужайке перед домом, за неимением забора на задней половине участка плавно уходящую в лес.  Вот он, шестилетний, с трудом уломав отца поиграть в футбол, задорно смеется, когда забивает очередной гол в импровизированные ворота, представляющие собой две воткнутых в землю палки на расстоянии двух метров друг от друга; вот мама сидит на веранде, скрестив руки на груди, и смотрит на них, улыбается; вот с кухни потихоньку начинает тянуться запах печёной картошки и рулетиков из индейки с черносливом; и вот на лес опускаются сумерки, принося с собой прохладу и плотный туман — пора домой.  И в деревянном доме отец быстро затапливает печь, пока мама накрывает на стол. Маленький Денис вертится под ногами, но никто даже не прикрикнет — только улыбаются, подкидывая лёгкие поручения, выполняя которые он чувствует себя до невозможности взрослым.  Вот ему девять, лужайку заливает солнце, и он собирает одуванчики, чтобы сплести для мамы венок; вот отец водит его за руку и подсказывает, какие лучше срывать, чтобы венок был красивее; вот они вместе сидят на ступенях веранды, и отец внимательно следит за старательно пыхтящим Денисом, пытающимся как можно аккуратнее вплетать желтые-желтые одуванчики в будущую цветочную корону; вот негромко скрипит калитка, и мама, обогнув дом, выходит на лужайку с наполненной из общего колодца лейкой и принимается за свои розы, а сын посильнее отворачивается от неё, чтобы не испортить сюрприз; и вот он несётся к ней, едва не сшибает с ног, и просит нагнуться, а после надевает венок ей на голову и целует в щеку.  И мама так радостно улыбается, что Денис считает себя самым счастливым ребёнком на свете. У него самая красивая и заботливая мама и самый умный и крутой папа — и Дениса не переубедить.  Вот ему одиннадцать, и они с отцом достраивают домик на дереве; вот уже положены доски пола, вот есть треугольная крыша, а вот стены и прорези окон с двух сторон; вот они заканчивают почти — ставят крепкую лестницу, сколоченную папой за час, и остаётся только в домик перетащить покрывало в качестве ковра и несколько больших подушек; вот мама тихо причитает, как бы всё это не развалилось в самый неподходящий момент, и вот отец ее успокаивает, обнимая за плечи, говорит, что позаботился о безопасности — все-таки строил для любимого сына.  И Денис в полном восторге и чувствует себя Гекльберри Финном — тем самым, о котором недавно читал в принесённой папой из библиотеки книжке. Ему бы хотелось так же путешествовать на плоту по какой-нибудь русской Миссисипи, но не одному и не с собственным Томом Сойером — а с мамой и папой.  Вот ему тринадцать, и он не замечает, что у родителей что-то разладилось, потому что мама по-прежнему улыбается, когда Денис дарит ей букеты из полевых цветов, а папа всё так же охотно играет с ним в футбол и бадминтон до обеда, а после — катается на велосипеде. Вот только домик на дереве после второй пережитой зимы развалился, но папа обещал построить новый, как только подлатает крышу «большого дома» и переложит сгнивший за четырнадцать лет пол на веранде.  И Денис после насыщенного дня засыпает быстро, вдыхая запах дерева, хвои и дождя, который приносит ветер в открытое окошко, и не слышит, как внизу, на первом этаже, родители ругаются. И как в итоге, окончательно доведя друг друга, сходятся на необходимости развода.  Вот Денису шестнадцать, и он косит высоченную траву, которой за три года, что они не приезжали сюда вовсе, поросла лужайка; вот мама сидит на веранде в очках, за последние два года работы, в которую ушла с головой после развода, посадившая зрение, и разбирает какие-то бумаги; вот Денис без сожаления скашивает только распустившиеся одуванчики, даже не подумав о том, чтобы сплести для мамы венок.  К вечеру поляна приходит в порядок и выглядит, кажется, как раньше. Только не хватает смеха, импровизированных ворот и задорного отца, настроенного на победу в очередном футбольном матче на двоих. От него, кстати, не слышно ничего уже два года — сразу после развода пропал со всех радаров так, словно никогда и не было. И вот Денису восемнадцать, и он стоит на веранде совсем один, не замечая вечернего холода, а в груди тлеет и оседает сизым крошевом несчастное сердце. Он понимает вдруг, что даже в шестнадцать был гораздо счастливее, чем сейчас, несмотря на развод родителей и абсолютную потерю их внимания.  Надо затопить печь и расстелить себе постель. И траву покосить и убраться в доме — но это уже завтра.  В доме становится жарко, но дерево слишком быстро отпускает тепло, так что Денис терпит, мол, «жар костей не ломит», чтобы до утра дом не успел остыть и ему не пришлось просыпаться в холоде. Только сон не приходит: ни через полчаса, ни через час, и он решает не тратить время на бесполезные попытки. Притащив с веранды, где их оставил, тубус и рюкзак и заодно охуев от едва не минусовой температуры на улице, Титов вытаскивает незаконченные наброски и всё сразу сваливает на мольберт, сколоченный для него отцом, когда он только увлёкся рисованием.  Откровенно безнадежных работ, как Денису кажется, оказывается слишком много, и он принимается перебирать десятки листков разных форматов, выбирая из них только «самые-самые». И лучше бы он, блять, не делал этого, лучше бы даже не вылезал из постели и просто проворочался всю ночь, чем… Он находит несколько скетчей с Максом. Струны его нервов, видимо, натягивал совсем зелёный музыкант, потому что переборщил, и от одного сыгранного базового аккорда они все разом лопаются. Титова накрывает не то истерика, не то паническая атака, и по абсолютно пустому дому разносится гулкий, надрывный всхлип, едва не срывающийся в откровенный крик. Денис не пытается остановиться — даёт волю эмоциям и ревет навзрыд, захлебываясь слезами и только через раз успевая хватать воздух ртом. В грудной клетке так тесно от вмиг раздувшейся, как ёбаная рыба-шар, боли, смешанной с отчаянием, что продохнуть физически не получается. Сердце бьется где-то в глотке, шумя в ушах, и ребра как будто по одному ломаются.  Денис со всей ответственностью готов сказать, что так ебано он не чувствовал себя никогда, и это будет абсолютной правдой. Это от разочарования? От неоправданных надежд? От предательства? От любви к человеку, сделавшему выбор в чужую пользу? К огромному, сука, несчастью, от всего вместе — и боль удесятеряется.  Он разносит к чертям мольберт во внезапном приступе исступленной ярости, но, взяв в руки многочисленные портретные зарисовки с лицом Макса, понимает, что порвать их просто не может — не получается, не выходит, он не может себя заставить. И тут накрывает волной возведённого в абсолют бессилия.  В два часа ночи Денис сидит на веранде в отцовской зимней куртке и домашних штанах, курит сигареты одну за одной, даже не замечая, вглядывается в темноту полуголого ещё  леса и не чувствует ничего. На щеках засохшие слёзы неприятно стянули кожу, но это волнует не больше, чем случайно прожженный рукав куртки и сломанный мольберт. Сейчас не трогает совершенно ничего, потому что нервы лопнули, а стальная, как оказалось, выдержка, дала сбой. Так бывает: сначала кульминация, вершина горы, а потом р-р-раз — и ты уже у подножия, разбитый вдребезги и изломанный, но совершенно к этому равнодушный.  Так бы-ва-ет.  Без Макса рядом невозможно пусто. И невыносимо от осознания, что рядом его больше не будет вовсе. Пока оно, это осознание, не дошло в полной мере, не влетело в солнечное сплетение с библейской скоростью, и это даёт какую-никакую фору. Титов от этого не убежит, как бы ни старался, но так хотя бы есть время на передышку.  В половине пятого утра, на рассвете, Денис лежит под двумя одеялами, хотя в доме жарко после подброшенных в печку полчаса назад дров, и крепко обнимает большую подушку. Пустота, оказывается, забирает парадоксально больше, чем самое сильное разочарование и боль. Пустота умеет быстро проникать в кровь и разноситься вместе с ней по всему телу, порождая абсолютную апатию и уныние. Титов, может, и читал о подобном у какого-нибудь Сэлинджера, но никогда не примерял на себя, считая это гиперболой. А оно вполне реально, как выяснилось.  В семь утра совсем исчезают следы ночной истерики, и обломки мольберта горят в печи. Денис опять курит на веранде. Забавно, ведь ещё в марте он начал бросать, и пачки стало хватать на две недели, а теперь за несколько часов от двух пачек остаётся всего одна сигарета — и та уже тлеет.  В голове вертятся мысли вроде тех, которые как начинаются, так и заканчиваются ничем, но которые сию секунду так необходимы, что усталое сознание за них хватается, как за последнюю надежду — утопающий. Титов рассчитывает, сколько времени проведёт здесь, прежде чем вернётся в колледж; вспоминает, какие книги есть в дачной библиотеке; пытается наметать список дел на сегодня, понимая, что их очень-очень много; и только одна мысль выбивается из смыслового ряда — мысль о том, как заставить себя жить.  К полудню лужайка перед домом оказывается покошена, сорняки по возможности выкорчеваны, а сухая трава сброшена в бочку для сжигания мусора на углу участка. К двум часам Денис отлаживает электричество, насилу вспомнив, как каждый год это делал отец, и приводит в порядок на ладан дышащий холодильник. В два тридцать он уходит из дома, идёт в Балакирево, к счастью, не лишенное таких удобств, как «Пятёрочки» и «Магниты»,  и возвращается к четырём с полными пакетами продуктов и бытовой химии. К семи вечера удаётся закончить генеральную уборку, благодаря которой в доме теперь светлее и дышится легче, а уже к восьми готов ужин на одного.  У Титова проскальзывает мысль, что он мог бы жить здесь вот так целую вечность, ни о чем не беспокоясь, ничего не желая и ни с кем не общаясь. Отшельничество теперь не кажется такой уж дикой идеей — даже наоборот, к полуночи в голове Дениса она становится очень привлекательной. Он бы днями напролёт рисовал, занимался готовкой, ходил бы в лес, к мелководной речке в самой глуши, периодически выбирался бы в город за продуктами, много читал бы и обо всем прочитанном писал бы в своём дневнике, провожал бы закаты и встречал рассветы, сидя на веранде в тёплой отцовской куртке, разбил бы снова сад во дворе, как когда-то мама, ухаживал бы за цветами и раз в месяц проводил бы генеральную уборку. Этот дачный дом на краю леса стал бы обителью совершенного спокойствия и гармонии. И тут Денис обрёл бы ту стабильность, которую безвозвратно утратил, расставшись с Максом.  И почему, когда он пытается представить себе хоть какое-то будущее, которое будет хоть чуть светлее, чем совсем нет, из какого-нибудь угла все равно вылезает Макс, о котором хочется навсегда забыть, словно его и не было никогда?  Денис лежит в темноте и смотрит в потолок, дорисовывая в воображении деревянные узоры на нем. Совсем как в детстве, когда сон приходил только после поцелуя в лоб от мамы. И Титову бы очень хотелось, чтобы ему снова было шесть, чтобы снова родители, отправив его спать в положенное время, ещё долго смеялись о чем-то на первом этаже, чтобы снова он, засыпая, представлял, как завтра они с отцом поедут на великах в город, и от предвкушения губы непроизвольно растягивались в улыбке. Чтобы снова мир казался огромным и таинственным, и чтобы снова значение слова «боль» ограничивалось лишь ассоциацией с разбитыми коленками.  Время не остановить и не повернуть вспять. Время не знает, что такое «назад». В прошлое можно лишь посмотреть, оглянувшись, но залезть в него и что-то изменить не даст одинаково безжалостное ко всем время. И тебе останется только вспоминать, вглядываться снова и снова в собственные ошибки и сетовать на несправедливость мира за невозможность их исправить. А потом все равно придётся гордо поднять голову и идти вперёд, потому что иначе время просто сметёт тебя.  На шестой день Соня — благослови ее Господь, — согласившаяся помочь, не потребовав при этом сиюминутных объяснений, пишет, что Титову пора возвращаться: его кураторша слишком уж беспокоится и вот-вот начнёт звонить его матери. Он обещает приехать завтра утром и самостоятельно уладить этот вопрос, чтобы лишний раз не напрягать Соню. Громковская и так для него за эту неделю многое сделала: тактично отмалчивалась перед Максом о местоположении Дениса (и то, что он вообще спрашивал об этом, и не раз, Титова злит и доводит до трясучки), бегала к его преподавателям и брала для него задания с пар, чтобы он не нахватал долгов, убедительно врала его кураторше, что он просто приболел и уехал на это время домой, чтобы случайно не заразить соседку.  Ложиться спать нет смысла — всё равно электричка в половину седьмого, выспаться не успеет. Денис принимается дочитывать «Над пропастью во ржи», которое открыл для себя ещё очень давно, но при первом ознакомлении почему-то не уловил сути.  — Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему.  Денис не замечает, как глаза наполняются слезами, и как читать становится труднее. Не замечает, как самая первая слеза разрезает бледную щеку, как становится чуть труднее дышать.  Он до ужаса понимает этого Холдена Колфилда с его странностями, с его грубостью и его страданием по неопределенности. И он понимает это желание — стеречь ребят над пропастью во ржи.  Перед глазами такая ясная картинка, что он невольно рисует в ней себя вместо Колфилда. Вот он стоит над пропастью, конца-края которой не видно — внизу все заволокло туманом; вот в лицо ему бьет северный ветер, над полем спелой осенней ржи гуляют тучи, вот-вот собираясь разразиться дождем; вот у него на шее болтается длиннущий красный шарф, и плечи греет — почему-то — отцовская куртка; вот не смолкает детский смех, а ребят не видно в высоченных колосьях.  Р-р-раз — и он на полном ходу подхватывает паренька, совсем не смотрящего под ноги — он глядит куда-то себе за плечо, пытаясь убежать от погони. Малыш смотрит на него так благодарно, улыбается и ничего не говорит. Денис его отпускает, ставит обратно на землю, и через секунду тот скрывается в поле.  А Титову хорошо. Титов только что поспорил со временем, предотвратив то, что оно с удовольствием сожрало бы.  Когда-то он сам, заигравшись, замечтавшись, подгоняемый собственной импульсивностью, так же нёсся вперёд, не смотря под ноги. Только некому было его поймать, никто не стоял на краю этой страшной пропасти — и он сорвался.  Спасение.  Когда собственную душу, прогорклую, больную, изувеченную, уже не спасти, никакими силами не вытащить из бездны, остаётся только спасать чужие — ещё светлые и горящие, — чтобы никому больше не пришлось переживать то, что пришлось пережить тебе.  Денис все-таки засыпает — прямо лёжа с книгой, раскрытой на последней странице, в руках. Слёзы бегут по щекам из-под закрытых век, а ему снится-снится-снится — как он ловит ребятишек над пропастью во ржи и потихоньку наполняется тем светом, что они ему дарят своими благодарными улыбками.  Спасать других, когда себя спасти не можешь, — то, на что способны только самые сильные люди. Пусть к черту идут все, кто называет это заумным термином «комплекс спасателя». Никакой это не комплекс спасателя — это путь к свету и жизни, это поиск панацеи для собственной души.