Сага о маяках и скалах

Катя перемешивает — уже растворившийся, по правде говоря, — сахар в высокой белой кружке, глядя куда-то перед собой. На часах около шести, она так и не смогла уснуть — по правде говоря, и не пыталась: выпроводила напрочь выбесившего её Макса и уселась на кухне с жутким желанием просто отключиться от реальности и спокойно покурить. Теперь пепельница полна до фильтра приконченных окурков, а пачка уже заканчивается — по правде говоря, это уже и не её пачка, а Денисова, с каким-то ублюдским ванильным вкусом. И, по правде говоря, она так заебалась, что не хочется уже ничего, кроме как свалить куда-нибудь далеко и надолго от того кошмара, который её в последнее время окружает. Но она знает, что нужна здесь, и знает, что не позволит себе сбежать, трусливо поджав хвост. Лебядкина оборачивается через плечо на спящего Дениса, наверняка смотрящего какой-нибудь сюрреалистичный наркотический сон, и тихо встаёт из-за стола. Ей надо проветриться и немного подумать. Катя не впервые натыкается на мысль, что слишком много на себя берет. У неё своих проблем по горло: приближающаяся свадьба Эли, с которой так и не получилось ничего сделать до сих пор, скорый выпуск из колледжа и пугающая перспектива поиска работы по специальности, пиздец, время от времени происходящий дома. Пора бы уже побыть эгоисткой, сделать что-то для себя, а у неё повышенный уровень ответственности — ответственности за тех, кто уже сам давно в состоянии за собой следить. Она искренне любит Дениса, желая другу только лучшего, она до одури любит Элю и хочет быть с ней просто так наконец-то, без ёбаных преград и проблем, она любит Сонечку, и ей безумно стыдно за то, что они перестали проводить время вместе, как раньше. И что-то ей подсказывает, что всё так резко развалилось у них всех от выпадения звена, ставшего связующим и будто бы ключевым — из-за отвернувшегося совершенно внезапно Макса. И она хочет отмотать время назад, вернуться в холодный-холодный декабрь, где не был воздух пропитан насквозь отчаянием, где в каждом из них что-то ярко горело — не догорало. Где они все ещё умели улыбаться широко и искренне, и где улыбаться хотелось. На размышления уходит два часа бессмысленного шатания по городу и шесть выкуренных до фильтра сигарет — пережиток студенческой бедной life. Находит себя Лебядкина на скрипучих качелях на старой детской площадке, курящей предпоследнюю сигарету из пачки с нетронутой желанкой. Вот тебе и крылатые качели и с каждым днём крепнущий страх неизвестности. Денис уже не спит, когда она возвращается; реагирует на ее появление только тихим «привет» и снова принимается мешать — уже, сука, растворившийся — несчастный сахар в кружке. Монотонные действия как способ отвлечения от проблем — это у них семейное. В голосе Дениса — глухая злоба, придушенная рациональностью, усталость и болезненное равнодушие. Нет там ни раскаяния, ни стыда, ни извинения — и это бесит Катю ещё больше. Он или не помнит вчерашнего, или просто уже плевать хотел — ей не нравится ни тот, ни другой вариант. Нельзя себя так вести, когда вся твоя жизнь катится в тартарары, а ты только подталкиваешь этот валун. Лебядкина разувается, снимает парку, вешает на крючок, что-то достаёт из рюкзака — и всё нервными, рвущими движениями, по-другому не получается. Она как будто вот-вот взорвётся, и постепенно закипающие негативные эмоции находят выход только в истеричных перемещениях и действиях. А Денис и ухом не ведёт. Катя не будет кричать. Не будет, не будет, не будет. — Макс ночью сам ушёл или ты его выперла? — Лебядкина понимает две вещи. Первая — он помнит прошедшую ночь; вторая — последняя часть предложения звучит без претензии и скорее со смешком. Ни тот факт, ни другой не помогает. Ей выть хочется, если честно: Макс вчера сделал то, что и должен был сделать, — не пользоваться чужим невменозным положением, а она, проигнорировав тот момент, что никому ничего не обязана, в два ночи сорвалась из постели, понеслась прямо в пижаме на улицу, потом тащила Дениса домой и полчаса выясняла отношения с Максом, потому что какого хуя она находит обдолбанного Дениса именно в его комнате. И всё равно Титова почему-то интересует именно Максим — не её самочувствие после бессонной ночи, не вопрос, обижена ли она, не то, где и почему она шарахалась с утра пораньше, не её чувства. Кате себя жаль, и от этого мерзко. Девчонка пытается успокоиться: вдох-выдох. Ни черта не помогает, но появляется ещё одна мысль — правильная, разумная, но от неё становится ещё более тошно: Денис наплевал не только на неё — на всех, на всё, и на себя тоже. У него из груди душу вытащили, вывернули наизнанку и на отъебись запихали в глотку, забыв, где эта душа несчастная должна быть на самом деле — и теперь его не волнует ни справедливость, ни растоптанная гордость, ни достоинство. Он пытался утопить себя, привязав на шею камень, но уже на самом дне сработал инстинкт самосохранения, скооперировавшийся с трусостью и слабостью, и он сбросил с себя слишком слабо затянутую по ошибке верёвку, всплыл на поверхность — и теперь его несёт сильным течением, а он и плывёт, ничего не желая и ничему не противясь. — Я выперла, — коротко отзывается Катя, не оборачиваясь. Она насыпает растворимую гадость в кружку — прямо так, из горлышка банки, даже ложку не берет, разбавляет кипятком, и вроде бы надо сесть к Денису за обеденный — а она продолжает стоять у стола для готовки спиной к другу, глядя в черноту кофейной горечи. — Зря ты так. Я вчера к нему вмазанный пришёл, думал, будет как обычно, а он, вон, тебе позвонил, заволновался, домой отправил. Рыцарь типа, — у Лебядкиной не получается распознать в его голосе ни единой эмоции, и она не понимает: то ли глаз замылился, то ли он и правда бросается сухими высказываниями. Всё, что говорит Денис, — в корне неверно. Все лавры надевает почему-то Макс, а Катя, делающая и готовая сделать всё для этого человека, вот-вот будет ловить макушкой шишки. Ей кажется, она скоро начнёт чувствовать вину, хотя, сука, знает, что не должна. Катя с трудом проглатывает обиду и разворачивается. — Он сделал то, что должен был, — она пытается высказаться рационально и беспристрастно, но в груди все так больно ноет и скребётся, что голос почти дрожит. — Он мог бы воспользоваться моим состоянием или просто внимания не обратить, — возражает Денис. Лебядкина чувствует, как приближается к температуре кипения, и Титов представить не может, каких усилий ей стоит не срываться. — Он поступил правильно, — с нажимом говорит она. — Когда человек поступает правильно, его за это хвалить — так себе инициатива. — Он, на фоне… — Хватит! — вот оно. Что-то щёлкает — в голове или в груди — и отметка в сто градусов достигается моментально. Катя повышает голос — обиду проглотить всё же не удалось, и она застряла в трахее, попадя не в то горло. Она не сорвалась ни в первый, ни во второй, ни в третий, ни даже, блять, в четвёртый раз. А теперь с неё точно хватит — в этот, пятый, у неё уже не осталось сил терпеть, ждать, вытягивать слова клещами. — Хватит его оправдывать! Он этого не заслуживает! Ты забыл, как он обманывал тебя, как разбил тебе сердце?! Почему ты возвращаешься каждый божий день к человеку, который тебя едва не убил?! Денис, ты стоишь одной ногой на пороге психушки, ты мало ешь, много куришь, ты… Это он тебя довёл! — Катя давится собственными словами, не удерживает равновесие, то и дело оступаясь в фальцет. Потому что больно — такую правду говорить всегда больно; потому что реальность вечно какая-то неправильная: в ней все несчастные или полунесчастные — а несчастным быть неправильно. — Зачем ты наказываешь себя? За что?! — она внезапно переходит с крика на полушёпот. — Ты всегда знаешь, что потом будет плохо, и всё равно идёшь к нему, проводишь с ним ночи… Ты знаешь, что это тебя добивает. Знаешь же, даже не прикидывайся! А ему все равно, Денис, пойми ты уже! Он даже не говорит с тобой об этом, не пытается разобраться. Хватит заниматься саморазложением, хватит закрываться от меня, хватит делать вид, будто все хорошо! У Кати в глазах стоят слёзы — от злости, от боли, от страха за этого мальчишку. Титов смотрит на неё как-то странно: сначала испуганно, виновато и в то же время хмуро, а к концу речи сникает и глядит снова равнодушно и бесцветно. Кате снова хочется выть: даже то, что она выговорилась, не помогает. Она злится, не видя в глазах напротив никакой реакции — тотальный по хуй, — и она в отчаянии, понимая, что, кажется, опять взвалила на себя неподъёмный валун. — Мне типа легко? — наконец отвечает Денис — сразу с претензией, со злобой, иголки выпускает. — Я знаю, что ты права, но, извините, — он театрально разводит руками в стороны, чуть наклоняясь вперёд, — я с этой хуйнёй ебусь уже два месяца, и ничего, не помер пока. — Ключевое слово — «пока», — тихо отмечает Катя, говоря уже себе под нос. Титов все равно её, блять, не слышит — хоть кричи, хоть шепчи. И, видимо, слышать и не хочет. — Я разберусь сам, — Лебядкина нервно усмехается, обнимая себя руками, качает головой, и у неё по щеке скатывается к подбородку слеза. «Разберёшься, — думает она, — конечно. Два месяца увязаешь в болоте, а тут — разберёшься». Не озвучивает, потому что бесполезно. — Я ничего не могу с собой сделать сейчас, окей? Меня тянет к нему, и я постоянно возвращаюсь, потому что знаю, что он не откажет и не откажется от меня; ему тоже совместное прошлое — поперёк горла во всех оттенках смысла, — Денис мажет языком по сухим губам и почему-то злится всё больше. Денис думает, что Катя лезет не в своё дело. Денис думает, что его трудно понять. Денис думает, что злится именно на Катю. Денис думает, что пора уже вылить остывший кофе, потому что пить его невозможно — честно, он и горячим так себе. — Твои нравоучения мне сейчас ни к чему, — добавляет он, не глядя на подругу, — мне вообще по хуй на твою эту правду. Катя поджимает губы в подобии улыбки, кивает несколько раз подряд, кое-как сдерживая слёзы — хотя бы чтоб капали просто, а не реками лились, — отталкивается от столешницы и проходит топочущими шагами к двери, влезает в кеды на высокой подошве, натягивает вишнёвого цвета лёгкую парку — всё быстро, неаккуратно, лишь бы уйти отсюда побыстрее. — Куда ты? — снова подает голос Денис, наконец оборачиваясь и глядя прямо на неё. Ну неужели, блять! — Не твоё дело, — тихо выплёвывает Катя, рывком открывая дверь, и выходит в коридор. — Ну Кать!.. — Да пошел ты! Денис остаётся совсем один в звенящей после оглушающего хлопка двери тишине и думает, что он идиот. На столе для готовки так и остаётся нетронутая кружка с кофе. Лебядкина сбегает по ступенькам на первый этаж, уже слезы не сдерживает — ревёт так, что всхлипы эхом разносятся на лестнице, отражаясь от стен; утирает рукавом огромного голубого худи слёзы, пачкая манжеты солёными пятнами — хорошо, что хотя бы тушь водостойкая. Даже коменда, которая её ненавидит, видя её такой, обеспокоенно спрашивает вслед, может, умер кто. Нет, не умер. Но, видимо, скоро сама Катя и бросится с какой-нибудь девятиэтажки — выбор небольшой, быстро определится. Те же качели, на которых она полчаса куковала ранним утром, приветствуют Катю негромким скрипом, покачиваясь от ветра. Она вытаскивает из глубокого кармана худи пачку сигарет, закуривает кое-как: руки дрожат, даже поджечь сигарету трудно. В голову приходит мысль о том, что и она, кажется, на нервах стала мало есть и много курить, заменяя себе завтраки и ужины кофе и сигаретами. Раньше пачки хватало минимум дня на четыре, теперь на это время и двух недостаточно. Её всё происходящее волнует не меньше, чем Дениса. Может, даже чуть больше, потому что, едва успокоившись и утерев последние слёзы, она идёт не домой, не к Эле, не гулять — она идет к Максу. И это даже не импульсивный порыв — она уверенно смотрит перед собой, быстрыми шагами топая по каменной крошке, и в голове нет ни одного «против» — только твёрдые «за». Когда дверь открывается без стука и разве что не с ноги, Макс думает, что его комната стремительно превращается в проходной двор. Катя выглядит угрожающе, и он впервые видит эту девчонку такой злой, отчаянной и решительной. Кольцов сидит на подоконнике, оперевшись спиной на стекло открытого настежь окна, и курит; увидев валяющуюся на его заправленной кровати Арину, Катя усмехается — презрительно почти, угрюмо, и от этой ухмылки на её лице Максу становится не по себе ещё больше. — Макс, — она не здоровается, — пойдём, покурим на свежем воздухе. У тебя тут душно так. — Что-то случилось? — подозрительно прищуривается Макс, пытаясь прочитать в её лице хоть что-то внятное, и — не получается. Знакомы вроде уже шесть лет, росли, считай, вместе, а он и предположить не может, что сейчас творится у Кати в голове. — Пойдём, расскажу, — Лебядкина разворачивается и выходит обратно в коридор, не закрывая за собой дверь и сразу исчезая из виду за стеной проёма, не давая тем самым Максу ни отказаться, ни задать ещё хоть один вопрос. — Ну? — Макс на ходу натягивает толстовку, выходя следом за девчонкой, прежде коротко чмокнув Арину и пообещав, что скоро вернётся. — С Денисом что-то? — он на странность взволнован, и эта реакция Катю то ли смешит, то ли раздражает. — Типа того, — крякает она, резко сворачивая в туалет вместо того, чтобы выйти на лестницу. — Пойдём-пойдём, — машет рукой она. — Ты сказала, на улицу… — Мало ли, что я сказала, — раздражённо цокает она, вытаскивая из кармана пачку, тем самым обозначая, что курить они будут здесь, и что ни на какую улицу она не собиралась с самого начала. Кольцов не спрашивает ничего больше — Лебядкина не в настроении и на нервах, и сейчас точно лучше лишнего не говорить. Он запирает дверь на щеколду, усаживается на широкий подоконник напротив уже устроившейся там Кати, и она едва заметно закатывает глаза, видя в его руках пачку того же Чапмена, только кофейного, а не как у неё, ванильного — вернее, у Дениса, конечно, она сама такое не курит, но на эту пачку она его раскулачила уже окончательно. Закуривают молча. Катя смотрит в окно, собираясь с мыслями, на низкие хрущёвки и — чуть повыше — сталинки. Макс смотрит на её красивый профиль, то и дело опуская глаза от незнания, куда себя деть в этой тяжёлой тишине. Катя бросает попытки начать с чего-то корректного и дружелюбного. Устала она церемониться и подбирать слова, чтобы никого не задеть. О ней никто не думает, бросаясь сухими «мне по хуй» и «ни к чему». Вот и она не станет теперь — хватит уже. Пора и правда побыть сволочью — хоть ощутит, каково это, когда тебе плевать и на других, и на их сраное мнение о тебе. Макс почему-то думает о Денисе и понимает, что беспокоится за него. Оказывается, привычки, связанные с людьми, а тем более такие случаи, когда сам человек — это и есть привычка, хуёво сказываются на жизни. Хуёво настолько, что он тоже, как и Катя, хочет вернуться куда-нибудь в декабрь и переиграть все ошибки. Только он не знает, что этого хочет не он один, и считает себя дураком. — Скажи, на хуй ты так с Денисом? — наконец заговаривает Катя, и выходит на удивление спокойно. Она задумчиво смотрит на наполовину выкуренную сигарету и поднимает глаза на Макса, чтобы добавить: — У тебя же, вон, — указывает в сторону двери она, — Арина. За ней парни толпами бегают, и только тебе повезло, а ты… — Кать… — Нет, ну правда, — перебивает она, — тебе первых граблей мало было? Ты видел Дениса таким, каким вижу его я на протяжении двух месяцев каждый ёбаный день? Уверена, что нет. Ты не сердце ему разбил — ты его разбил ко всем чертям, — Макс режется об эти слова и сухость чужой интонации, и чувство вины уже протягивает к сердцу когтистую лапу. Катя этого и добивается, считает — поделом ему. Ей плевать, что он «тоже человек», — это теперь слишком слабый аргумент, потому что она впервые готова бить и резать по живому. — И ты хочешь, чтобы Арина то же почувствовала, узнав о том, что ты продолжаешь с Денисом трахаться? Ты хочешь и ей психотравму подарить? Слушай, она дочка Козлова — я уверена, у неё их и так предостаточно. Ты взрослый мальчик, пора уже начать учиться на своих ошибках, не находишь? А взгляд у Кати — змеиный: цепкий, грозный, едва не парализующий. Перед Максом сейчас с библейской скоростью открывается та её сторона, которой он никогда не знал. И до него доходит сейчас так явно, как никогда, что виноват в этом только он — в состоянии Дениса, в прерванном общении с любимой школьной подругой, в обиде Сони. Потому что надо было, блять, по-человечески, как только — так сразу, безо лжи и недосказанности. За прямую честность никто не осудил бы, потому что всем известно, что правда лучше вранья. И не пошла бы собственная жизнь под давлением совести и вины по пизде, скажи он сразу правду. Какой же он идиот. — Я каждый раз говорю себе, что этого больше не повторится, — после недолгой паузы говорит Макс, чувствуя, будто встаёт на канат над пропастью — потому что нельзя сейчас сказать лишнего. Несколько карт он совершенно точно оставит нераскрытыми, чтобы не усложнять жизнь ни себе, ни другим, и они так и уйдут с ним в могилу рубашкой кверху. — А потом снова приходит Денис, и я смотрю на него, и… — глубокий вдох — он вдруг понимает, что снова скрывает правду, но теперь это уже ложь во благо. Макс надеется, что это правда так. — И не могу. Просто не могу себя остановить. Кать, это привязанность, привычка, понимаешь? Когда у вас какое-то до хуя счастливое совместное прошлое, отказаться от человека — это задача со звёздочкой. Катя хмыкает, выбрасывая окурок в открытую квадратную форточку над головой, и тут же достаёт новую сигарету. — Да что ж вы все такие слабохарактерные, блять, — бессильно бормочет себе под нос она уголком губ с зажатой в зубах сигаретой. Поджигает ее кончик, нашарив в кармане зажигалку, и только тогда продолжает, взяв сигарету между пальцев. — И что теперь? Так и будете трахаться по ночам втайне от Арины, а днём ты будешь мучиться с совестью, а Денис будет в вечной апатии? — Нет, нет, — как провинившийся ребёнок, заверяющий родителей, что больше не повторит своего проступка, тараторит Макс, потупив взгляд. — Я знаю, что завязывать со всем этим пора. Чем раньше завяжу, тем раньше и у Дениса жизнь наладится. Катя усмехается, затягивается крепко и глубоко, запрокидывает голову и выдыхает дым вверх. — Кать, тут датчики, — напоминает Макс. — Бутафория, — отмахивается Лебядкина. — Проверено, расслабь булки. Они курят в тишине ещё пару минут: Катя будто бы непринуждённо пускает колечки дыма после каждой затяжки, то их взглядом провожает в высокий потолок, то случайных прохожих под окнами; у Макса мысли в черепной коробке мечутся в броуновском движении, спутавшись и совсем потеряв божескую форму. Он понятия не имеет, почему этот разговор ещё не кончился и чего от него ждут. — Тогда я тебе помогу, как ты выразился, «завязать», — подытоживает Лебядкина, чересчур бодро для не спавшего больше суток человека спрыгивая с подоконника. Она оправляет на себе худак, делает последнюю затяжку, перекатывая на языке режущую табачную горечь, и снова смотрит на Макса. — Если это повторится ещё раз, и ты снова «не сможешь себя остановить», то я на тебя кого-нибудь натравлю, — она не глядя выбрасывает бычок в форточку и в последний раз глядит Максу в глаза — ему кажется, что прямиком в душу. — Ты знаешь, я могу. Катя не оборачивается, ни шагая к выходу по серо-коричневому кафелю с почерневшей от плесени затиркой, ни переступая порог, ни даже оказавшись уже в коридоре. Так и уходит — не попрощавшись и без всякого намёка на «расстанемся хорошими друзьями». И захлопывает за собой дверь, ставя в их разговоре — и взаимоотношениях — жирную точку. «Я знаю, ты можешь», — уже про себя отвечает Макс, вынимая из пачки следующую сигарету. Обратно к Арине идти не хочется.