Сага о маяках и скалах

Пленэры только-только начались, а заниматься этим уже нет совершенно никакого желания — городские пейзажи в этом месте получаются слишком серые и однотипные. Денис бы охотно съездил на пленэр в Питер, но и Козлов, и Наталья Петровна категорически отказались от идеи поехать даже в Москву. Они сказали, выездные пленэры — это долго, да и тащить с собой придётся слишком много, но всем было понятно: они просто не хотят брать на себя ответственность. Писать серые хрущёвки — глупость, потому что и писать-то там особо нечего. Все говорят — романтика провинциальных городов, а Денис отвечает — задушенная российская экономика. Живописцев-перваков хоть отправили за лес — там красивые закаты и река, вот это романтика. А архитекторы пусть себе рисуют бетон и панельки. Марать бумагу несчастными домами — дело неблагодарное, и Титову приходит в голову только одна альтернатива — станция. Там рельсы, да поезда, да ждущие свои электрички пассажиры — хоть что-то интересное, динамика, в конце концов. Ни у кого больше такой идеи не появилось, судя по отсутствию на платформе одногруппников, а это значит только то, что лишь у Дениса в набросках будет вокзал, и его опять назовут выпендрёжником. Ну и ладно — ему не привыкать. Минут сорок он проводит на станции, зарисовывая всё без деталей и лишних штрихов, то и дело отвлекаясь на другие скетчи — которые из разряда «для себя» и берутся из головы. На лавку рядом кто-то садится, и Денис не отрывается от своего занятия, не уделяя этому внимания. Поворачивает голову только когда слышит, что не у него одного карандаш по бумаге шуршит. Катя. Они не разговаривали неделю — вылетев тем утром из комнаты после ссоры, дома она больше не появилась. От Сони Денис узнал, что Лебядкина переехала на время к ним с Элей, и решил, что лучшим решением будет её не трогать. И после того радикального вправления мозгов Денис больше не ходил к Максу. «Мне вообще по хуй на твою эту правду», конечно, но какой смысл отрицать очевидное? Он себя убивал этими ночами, убивал утрами потом, когда было тошно от себя самого; убивал — Катя права. И у него была неделя, чтобы самостоятельно вдолбить себе это в голову и понять, что он повёл себя с подругой, как конченый мудак. Ему всегда было трудно признавать свою неправоту и вину, тем более — извиняться. Но терять Катю просто потому, что не может хоть раз не упираться рогом и сказать вслух безумно простые слова, — верх идиотизма. — Кать, — негромко говорит он, обращая её внимание на себя. Она отрывает взгляд от скетчбука и смотрит на него в ответ — спокойно, даже по-доброму, пожалуй, — мы можем поговорить? — Можем, — Лебядкина закрывает блокнот, оставляя карандаш между теми страницами, где работа ещё не закончена, и кладёт его на свободное место на лавке по правую руку от себя. — Я тут вроде как именно за этим. Титову становится невъебенно стыдно: опять первые шаги делает Катя, а не он, хотя вина полностью лежит на его плечах. И он прекрасно понимает, что дело далеко не в той ссоре. Этот конфликт был просто кульминацией, тем моментом, когда девчонка набралась смелости и всё высказала наконец. Проблема не в том его «мне по хуй», а в поведении все два прежних месяца. Катя всё протягивала и протягивала руку помощи, терпеливо, с пониманием — а он только отталкивал её, зарываясь поглубже в самодельную могилу и отвечая, что ему и там неплохо; она уже за шкирку его вытащить пыталась — всё равно брыкался и строил из себя не пойми что. Да, он не привык говорить о своих проблемах и принимать помощь, но он не видит этот факт оправданием своего наплевательского отношения к Кате. — В общем, — начинает он, поглубже вдохнув, — Кать, я вёл себя, как скотина последняя. Ты переживала за меня, помочь пыталась, поговорить, а я даже на контакт тупо не шёл. Но это не потому, что я как-то злился на тебя или ещё что-то; мне просто проще было тогда отшучиваться и нести всякий бред, чтобы не говорить о том, что я реально чувствую. Может, не закрывайся я так с самого начала, не началась бы эта вся хуйня с Максом. Понимаешь, это просто я привык помогать и поддерживать, быть такой типа «мамочкой», а о своих проблемах говорить — нет, вы что, у меня всё в порядке. Я всегда таким был, потому что меня приучили, мол, в твоих проблемах всегда виноват ты сам, так что и справляться с ними тебе, и я не жду от кого-то помощи, а тут… Знаешь, я, как и три года назад, когда только тебя встретил, до сих пор думаю, что не заслуживаю тебя, — Денис аккуратно берет руку Кати в свою, как бы спрашивая разрешения, и, получив немое согласие, продолжает. — Ты всегда во всем права, реально. И в этой ситуации тоже. Я тогда ебейшую хуйню сморозил, но в итоге прислушался к тебе. К Максу я больше не ходил, честно, и мне, кажется, стало немного легче. Может, это самовнушение, конечно, но… Спасибо тебе, — он смотрит девчонке в глаза виновато, поджимает губы и делает паузу, набираясь смелости. — И прости меня за весь этот цирк с конями длиной в жизнь. Прости за то, что так Макса выгораживал. Он не заслуживал, да, и мне стоило хоть ненадолго остановиться и вспомнить, что я два месяца пыль глотал, пытаясь в петлю не залезть, именно из-за него. Это ты меня вытаскивала, ты помогала и терпела мои загоны, а он… О нём и говорить нечего. Просто мудак. Короче, мне пиздец перед тобой стыдно за всё это, правда, и я даже не представляю, как вообще всё теперь исправлять. И Катя прощает. Давно, черт возьми, простила. Она ведь знает, что Денис это не со зла, что на самом деле ему ни капли не плевать. Просто ему надо было вправить мозги и дать после этого подумать, чтобы всё окончательно на свои места встало. И злилась она вовсе не за небрежное «мне по хуй» и даже не за отказ от помощи, а за то, что он перестал заботиться о собственном состоянии, за то, что зарывал себя с каждым днём всё глубже и глубже, за то, что своей жизни позволил по наклонной пойти. Не таким, как он, творить с собой подобное; таким, как он, — гореть и светить. — Я не злюсь, Динь, — тихо отзывается она после недолгого молчания. — Уже вообще не злюсь, — Лебядкина придвигается ближе и обнимает его, утыкаясь носом в тёплое плечо. — И ты меня тоже прости, ладно? — Тебя-то за что? — За то, что наорала. Я тогда так устала от этих попыток по-человечески с тобой поговорить, что… просто нервы уже сдали. Я вспылила. — Если бы ты не наорала, я бы продолжал хуйнёй страдать, а мозги бы так и остались не на месте. — Ну, это правда. Встряска тебе тогда реально нужна была. Но мне всё равно стыдно. — Забей, это норм. На фоне моей хуйни это даже правильно. — Но и на «твою хуйню» я уже не обижаюсь. — Я тебя так люблю, блин, ты бы знала, — у Дениса камень с души сваливается с оглушительным грохотом, и он улыбается так нежно и счастливо, как не улыбался, кажется, целую вечность. — Я знаю. И тоже тебя люблю, — Катя прикрывает глаза, неслышно вздыхая — с облегчением от закрытого гештальта. — Но вёл ты себя, правда, как скотина, — смеётся она, противоречиво прижимаясь сильнее и обнимая крепче. — Согласен. Я бы с собой после такого вообще разговаривать не стал никогда в жизни. Они молчат, обнимаются долго, будто не видели друг друга лет пять — не меньше. От этих объятий тепло и уютно, и Денис впервые за долгое время чувствует себя спокойно. Денис думает, что безумно скучал по этой солнечной девчонке, без которой в комнате находиться вдвое омерзительнее, засыпать вдвое труднее, да и вообще всё как-то сразу меркнет совсем. Катя думает, что это прощение — не слабохарактерность и «прогибание», а самая настоящая и светлая любовь к дорогому человеку, которого вместо неё выбрало её сердце — большое и невероятно доброе сердце. — Ну что, может, на хуй этот пленэр сраный и вместо него в центр смотаемся, в кафешке посидим? — предлагает Денис, отстраняясь немного, но продолжая держать руки у Кати на спине. И смотрит так живо, мягко — и в красивых карих глазах что-то оттаивает: несмело, потихоньку, но — оттаивает. Денис, кажется, снова загорается. Катя так скучала по этому взгляду. Боже, как она скучала. — А может, и на хуй, — с энтузиазмом подхватывает она, улыбаясь — её любимый мальчишка наконец возвращается.

***

— Я тебе отвечаю, он окажется главным мудаком, — Титов тычет пальцем в экран, указывая на парня, а-ля «мечта любой девчонки», появившегося в сериале минут пять назад. — Да с чего ты взял? Нормальный пацан, отстань от него! — смеётся Катя, убирая его руку от монитора. — На лицо его посмотри — вылитый, бля, мудила. Это что-то типа Лаврова — мальчик-первая любовь, который ни за что не оставит тебя без психотравмы, — продолжает напирать Денис, на что Катя только больше заливается хохотом. — Это вот тебе сейчас смешно, а как начнёт хуйню творить — от возмущения взорвёшься. Да чё ты ржёшь, блин! Лебядкина не успевает ответить (и это к лучшему, потому что она планировала продолжить защищать этого Арчи, чем вызвала бы у Дениса ещё одну волну негодования) — в дверь кто-то трижды стучит. — Это Эля, она обещала зайти, как освободится, — говорит она Титову, а затем добавляет уже громко: — Да, открыто! Дверь открывается — а на пороге совсем не Мусаева. Денис давится колой. — Привет, — широко улыбается Лисин, переступая порог, — я же обещал, что мы увидимся ещё, когда пленэры начнутся.