Сага о маяках и скалах

19 августа. 14:12

Катя просыпается поздно, от звонка в дверь, совершенно разбитая. Смотрит на часы — два, а они до пяти утра с Элей проговорили по телефону, как в последний раз. В общем, если совсем критично, то это правда так: сегодня у Эли свадьба, и… ну, и всё. Обеим было понятно: как только она выйдет замуж, между ними невозможны будут любые отношения. Брак, по сути, «династический», по расчету, и всё такое, но Дауд слишком ревнив, придирчив, да и Питер, чай, не Франция, и мы даже не в Российской Империи. Этот полунациональный пережиток Катя называет фашизмом и тиранией, а Эля обреченно соглашается. Брак — это про любовь, а не про деньги и престиж, брак — это когда двое хотят, а не кто-то за них, брак — это для того, чтобы быть счастливыми, а не улыбаться друг другу фальшиво и про себя ненавидеть, брак — это… ни у той, ни у другой больше нет сил возмущаться и пытаться что-то придумать. Всё, что сделать было можно, они сделали, и удача так и не повернулась в их пользу даже на градус. Кате надоело думать и чего-то хотеть — желания хватило только поговорить с ней, незамужней, последний раз по ФейсТайму, да и вырубиться от морального истощения. Эля ей улыбалась в камеру и вспоминала их знакомство, когда Катя только первокурсницей была, вспоминала все неловкости и милые моменты между ними, а Лебядкина едва ли могла слова выдавливать сквозь улыбку бесконечного сожаления. Эля смирилась — она вообще отходчивая, так уж воспитали. Только душу не вытащишь — болит всё равно, да так, что лучше бы, пожалуй, просто все внутри умерло и никогда не воскресало. Она улыбалась ночью — только для Кати, чтобы ей поспокойнее было, чтобы надежда какая-то была, что ли. Но они обе верить во что-то перестали. Для Кати это нонсенс — в ней всегда оптимизма на пятерых хватало, а теперь — ничего, абсолютно ничего. Теперь она смотрела на Элю и понимала: вот она, её непокорная Жанна д’Арк, и именно она сейчас опускает руки и сдаётся, задушив себя белым флагом. И обе сегодняшней ночью поняли важную вещь: это взрослость. Не взросление — на него времени уже нет — Жизнь окунает их с головой в ледяную воду взрослости, не желая слушать оговорок и условий. Жизнь не даёт отсрочек и не любит слабых. И с Жизнью на «ты» не получится — мискузи, мадам. Лебядкина выходит в коридор, спотыкается, сворачивая к двери, об коробку, кажется, со всякими статуэтками и безделушками, которую она после переезда так и не разобрала. Она трёт заспанные глаза, чертыхается, увидев на пальцах осыпавшуюся тушь — ну точно, она ведь забыла вчера макияж стереть. Привычка смотреть в глазок — удел слабых, так что Катя открывает так, даже не спрашивая, с ходу бормоча, ещё не до конца проснувшись: — Пылесосы не нужны, в бога не верю, ни за кого голосовать не буду, я анархистка. И столбенеет, подняв голову. На пороге Эля — в длинном кипенно-белом сарафане на тонких бретельках, с белой розой в завитых легкими кудрями волосах, в босоножках на широкой платформе, с коралловой помадой на губах и острыми короткими стрелками; улыбается счастливо во все тридцать два, в глазах слёзы стоят, дышит тяжело — бежала. — Привет, — говорит тихо, как будто спугнуть боится. Кате хватает одного этого слова для того, чтобы всё внутри перевернулось. Она видит ее, слышит — прямо сейчас, когда Эля должна быть в ЗАГСе. Лебядкина влетает в неё, обнимая так крепко, насколько может; воет, плача, Эле в шею и сильнее цепляется за ее плечи, чувствуя ответные объятия — тоже крепкие, суматошные. Это её Жанна д’Арк, и — подумать только! — шансов уже не было, а она не сдалась. Она ради неё, ради Кати, не сдалась!.. — Тише, тише, милая, — успокаивает Мусаева, целуя ее в макушку и гладя по растрепанным волосам. — Я тут, все хорошо… Все хорошо, милая, я здесь. Катя плачет навзрыд, бедная, и Эле ужасно стыдно от ощущения, что это она ее так извела. Не было бы ее помолвки — не было бы этих слез, не было бы выматывающих волнений и страхов. Эля ее заводит в квартиру кое-как, захлопывает дверь за ними, и они стоят, обнимаясь, уже в коридоре. — Ты… как ты вообще… здесь?.. — Лебядкина наконец поднимает голову и утирает тыльной стороной ладони слёзы, пытаясь прийти в себя. — Теперь я ношу гордый титул сбежавшей невесты, — непринужденно усмехается Мусаева, а в глазах — счастье через край. Кате страшно, она ни черта не понимает: что Эле за это будет? Как она собирается все это решать? Что, блять, сейчас делать? Эля гладит ее по голове, целует в лоб — успокаивает, как будто все Катины мысли наперёд знает. — Всё хорошо. Я боялась, думала, что это будет слишком большим скандалом, но не выдержала и поговорила с Даудом, и оказалось, что не одной мне эта свадьба поперёк горла: у него есть любимая девушка, на которой он не может жениться, потому что родители против. Он сегодня вечером забирает ее и уезжает. Представляешь, даже мне не сказал, куда — реально за свою любовь борется, — она отпускает Катю, чтобы разуться, отставляет на полку для обуви босоножки, выпрямляется и снова улыбается девчонке — ободряюще, ярко так, слепит почти. — Пойдём, чаю выпьем. Ты завтракала? Сейчас приготовлю что-нибудь, я тоже голодная. Эля суетится у плиты, а Катя смотрит ей в спину, сидя за столом, и в голове не укладывается: помолвка отменилась! Черт возьми, в последний момент удача всё-таки повернулась на все сто восемьдесят, и эта стерва, оказывается, просто на нервах играла! Мусаева включает колонки, поставленные у Кати на кухне (ровно до сегодняшнего дня Эля не понимала этого прикола), и врубает погромче «Юность» Почти счастья. В квартире стены резонируют от этого ее радостного настроения, и всё наполняется светом. Катя смотрит на неё — и улыбается. Она так, блин, счастлива, что словами не передать. Ей кажется, именно сейчас свет окончательно клином сошёлся на любви Эли к ней — и больше ничего не надо, только это, пожалуйста, навсегда так и оставьте! — Я тебе не рассказывала… ну, знаешь, говорят, если кому-нибудь скажешь — не сбудется. Так вот, — Эля ставит на стол две кружки чая и тарелки с горячим омлетом с помидорами: на скорую руку вроде, а Катя всё равно в восторге — на Элину ведь скорую руку. — Помнишь, мы на Новый Год бумажки жгли? Я загадала, чтобы помолвка отменилась, и мы могли перестать париться и просто жили для себя, — «друг для друга». — Уверена, что сможем? — спрашивает Катя, опуская глаза. — Ну, твои родители… — Брось. Я поговорю с мамой, она — с отцом… Всё будет хорошо. Теперь они знают, что меня так просто не заставишь сделать то, чего я не хочу, и дважды подумают, — это всё тоже под вопросом — огромным, жирным таким вопросом, — но Эля говорит об этом так уверенно, так спокойно, что у Лебядкиной не получается сомневаться. Всё будет хорошо — она верит в это. Верит, потому что Эля здесь, хотя ещё ночью думалось, мол, всё, опускайте занавес, спектакль окончен; верит, потому что Эля примчалась сюда, как только всё решилось, хотя это огромный риск; верит, потому что Эля готовит обалденный омлет и очень красиво поёт под музыку в колонках; верит, потому что Эля — самый лучший человек на свете; верит, потому что по-другому уже не получится. Всё будет хорошо — и обязательно с нами. Чем больше веришь, тем больше стараешься, — а чем больше стараешься, тем больше шансов сколотить собственное счастье, чтобы всё было хорошо.