Сага о маяках и скалах

Никита готовит завтрак, над плитой колдует и у стола так летает, будто всю жизнь только кулинарному искусству и посвятил; рассказывает увлечённо про то, какая новая фишка для диплома ему вчера в голову пришла. Он уютный такой в дурацких плюшевых пижамных штанах с розовыми зайцами, которые Денис ему прикола ради подарил на месяцевщину в октябре, и в большой футболке с невяжущимся с зайцами на штанах логотипом Нирваны, с лопаткой в руке. О нем Титов вчера вообще не думал, даже задним планом, даже где-нибудь на задворках. И Макс тоже не думал — об Арине. Денису их обоих жаль и перед обоими стыдно. Аринка-то, наверное, хорошая девчонка, раз Макс в нее тогда влюбился; он в плохих людей не влюбляется, он знает, что собственный свет может кончиться, и с плохими, что только забирают, делить его не стал бы. Им с Максом это нужно было вопреки навязчиво маячащим перед глазами плачевным последствиям, вопреки нормам морали и прочей ерунде. Какие же они, блять, эгоисты — хоть кусок отрезай и Кате отдавай в обмен на ее бьющий ключом альтруизм. И ведь знали, что потом ждёт пиздец кромешный — так, далеко-далеко про себя, но знали. Если бы даже не знали — незнание не освобождает от ответственности, да и идиотом надо быть, чтобы не понимать очевидного: преступление — наказание. И знали даже, каким оно будет, это наказание: разочарованные взгляды, отвращение к себе, муки совести и далее по списку. У них, кажется, только так: с головой и в омут, по пути бросая всё и не оглядываясь. Повзрослели — но привычки-то те же, губительные причём. Но как же, сука, это «мы» и «у нас» душу греет. — А ты как вечер провёл? Работу закончил? — Не, не успел. Фон переделывать надо было, а у меня сил уже не было. Врет — закончил. Вот только уснуть так и не получилось, а иначе он сейчас сны цветные смотрел бы, а не сидел здесь, в семь-то утра. С трудом и почти до скулежа болезненно доходит, что Денис вечерами в пятьдесят пятом торчит потому, что там Макс, а работы — это так, просто повод, а не причина. Он морщится, кривя губы. Нет, это какая-то хуйня. Эгоистом побыл — дров на целый год вперёд наломал, теперь пора ради других постараться. Лисин такого обращения просто не заслуживает — он хороший, заботливый, ласковый, и эту нежность растрачивать так неблагодарно ему нельзя, Денис не позволит. Хватит с него — и вранья, и неблагодарности. Он имеет право знать, что происходит, и чем раньше, тем лучше. Титов ведь ему даже не рассказывал про то, что не один по вечерам в пятьдесят пятом работает. Никита не дурак: видит, что его прошлое, ставшее вновь настоящим, не отпускает, и понимает прекрасно, что никогда Денису не заменит этого прошлого, как бы ни старался; но пора расставить все точки над «i» — он должен знать, и не от других, не от собственного подсознания, а именно от Дениса. — Никит, — набраться смелости оказывается удивительно легко, и странно даже, как руки не дрожат, — вчера я… я Макса поцеловал. Титов не видит, как взгляд у Никиты стекленеет, как руки опускаются, сжимая несчастную деревянную лопатку. И Лисин этого не покажет — он-то о других думать умеет. — Ты его или он тебя? — спрашивает он, не оборачиваясь, и у Дениса от стального спокойствия в его голосе мурашки по спине бегут. — Какая разница? Даже если и он, то… я же его не оттолкнул, я разрешил. Потому что я этого хотел, Никит. Стыдно? Не то слово. Жалко? Нет, ни разу. Ни себя, ни Никиту; Никита просто слишком достойный человек, чтобы его жалеть, а себя жалеть не за что — заслужил: и разочарование, и расстройство, и злость, и даже, наверное, пары ударов в морду в профилактических целях. Денис отводит взгляд в пол, когда Никита лицом к нему поворачивается и смотрит серьезно, хмуро и чересчур трезво. — Объективно — разницы никакой. Но мне важно, и ты знаешь, почему. — Он, наверное. Не знаю, я… увидел, почувствовал, что у него в голове то же, что у меня, и… разрешил? — И больше ничего? — Ничего. Молчание в воздухе повисает какое-то удрученное, отчаянное, еле-еле выдержать можно. Денис не продолжает разговор: Никите нужно пережевать это, сформулироваться, чтобы без криков обойтись и без скандалов, чтобы болевую точку какую-нибудь не задеть. Он слишком много думает о других. Неблагодарно-много. — Ты не хочешь быть со мной? — Лисин пытается поставить точку, но выходит почему-то запятая из-под дрожащей руки — корявая, горбатая, некрасивая. — Давай не будем играть в благородство, ладно? — морщится Денис, вставая из-за стола. А вот у него рука не дрожит, у него рука эту ссаную точку поставить готова — только место бы для неё найти. — После того, что я сделал, это ты не хочешь со мной быть, и так и должно быть, — и Денис смотрит в упор, уверенно так, и даже представить себе не может, как этот взгляд на Никиту действует — а действует почти фатально. — Ты правда любишь его? — у Лисина голос ломается, совсем тихим становится. И это — завуалированное «Любил ли ты меня когда-нибудь?», на которое прямоты не хватает. — Это один из немногих вопросов, на который я могу однозначно и уверенно ответить, — Денис усмехается, поджимает губы. — Люблю. И не переставал. Вчера я себе в этом смог наконец признаться. Он понятия не имеет, почему этот разговор даётся так легко, почему он отказывается от своей безопасной зоны так легко, почему выходит из своей зоны комфорта так легко, почему не остаётся рядом с человеком, с которым всё просто, понятно и спокойно; и главное — почему всё это происходит из-за Макса. Точно. Из-за Макса. Ответы на все вопросы вдруг находят Дениса сами. Он просто теперь рядом с тем, с кем должен быть. Так будто кто-то решил, будто подписан этот пункт где-нибудь его кровью, будто это аксиома какая-то. Никита — ложь самому себе, ложь всем вокруг и пыль в глаза, чтобы правды не знать. Макс — настоящее, по-честному своё, будто предопределённое ещё до их появления на этом свете. Никита — этап, частное от целого, «не тот». Макс — постоянство, обособленное от всего вокруг, его личное «всё» и как раз «тот», кому, сколько ни пытался остаться непреклонным, он всё простил и простит ещё тысячу раз, если потребуется, «тот», кто не забылся, сколько бы усилий он ни прикладывал, «тот», кто был и будет «единственным» во всем, «тот», с кем никто в сравнение не идёт, и «тот», чьи черты он бессознательно ищет и будет искать в каждом, пытаясь пустоту заполнить и себя обмануть. — Ты… — они заговаривают одновременно, когда Титов готовится уходить. — Говори первый. — Ты был со мной счастлив? Никите это важно — пусть они прощаются, ему важно. Денис это понимает и не закусывается. — Был. Был, Никит. Спасибо тебе за это. Я не совру, если скажу, что понятия не имею, что бы делал без тебя. И прости, что всё так… — Забей. Глупо, конечно, — «забей». Больно ведь, и Денис видит в его глазах эту горечь, хотя Лисин держится изо всех сил. Успокаивает только, что Титов для него не стал тем, после кого жизни нельзя представить, что это не как у него с Максом. И Никита обязательно будет счастлив с кем-то другим, у кого нет идиотского прошлого, в которое затягивает, как в болото, — он этого совершенно точно заслуживает. Лисин вслушивается в чужие удаляющиеся шаги за дверью, глядя в одну точку, и отмирает, только когда не остаётся ничего, кроме звенящей тишины. Выверенная, сдержанная ярость находит выход в ударе ногой по стулу. Как рассказывать обо всём Кате, Денис вообще ни малейшего понятия не имеет. Она ведь теперь все, что Макса касается, в штыки воспринимает: только заикнись — и всё, искра, огонь, пожар, спасайся, кто может. Решение о том, «как», находит Титова само — у него сегодня вообще всё решается на удивление просто, как у ребёнка. Когда они с Катей выходят покурить возле общаги и Денис достаёт свою пачку, она хмурится, подвисает и поднимает на него многозначительный взгляд: возмущение, вопрос, непонимание, готовность уебать — всего понемногу. Титов третий год подряд курит ванильные — а в руках-то кофейные. Подоконник ненадежный, то и дело трещит под весом тела, спину холодит оконное стекло, но разве это вообще хоть на секунду может показаться важным, если под футболкой кожу жгут чужие горяченные руки, гладя большими пальцами ребра? Макс целуется так умело, так напористо — уже не сдерживается, как пару часов назад, — так, как никто не может. Денис выпрямляется, подставляет шею, зарывается пальцами свободной руки ему в волосы, затягивается благополучно забытой на время сигаретой, изгибается странно, снова ловя его губы и выдыхая дым изо рта в рот. Они давно счёт времени потеряли, не помнят, закрыли ли дверь, на пару плюнули в лицо будущему, которое наступит сегодняшним — уже, оказывается, сегодняшним — утром. Этот их мирок слишком соблазнительный, слишком уютный и сказочный, и в нем хочется каждую минуту остаться на размытое «подольше», лишь бы не возвращаться туда, где необходимо думать о проблемах, до бесконечности искать оправдания и решения и быть с теми, с кем быть нет желания. Трахаться не хочется — хотя вот, вроде бы и руки под футболкой, и этап прелюдии давно пройден. Не-а, не хочется — хочется вот так вот, просто целоваться, курить и переговариваться в перерывах, потом безвозвратно терять нить беседы и хвататься за новую, и чтобы глаза в глаза, и чтобы не «кожа к коже», а душа к душе, чтобы чувствовать, чтобы наизнанку выворачивало от этой близости, чтобы в голове всё стремительно менялось, а сами чтобы просто не успевали следить. Денис сцеловывает сладость фильтра кофейного Чапмена с чужих губ взамен на сладость ванильного, мажет губами по подбородку, за ухом, под мочкой, разводит колени шире, ближе прижимая Макса, и так и утыкается носом ему в шею, шумно дыша через рот. — Как же с тобой охуенно. Не «хорошо», не «комфортно», не «безопасно» — именно «охуенно». Это не как с Никитой, когда поцелуи все нежные до приторности, когда всё вроде спокойно и нормально, даже отлично, но всё равно не то, чего-то не хватает. А не хватает этого «охуенно» — когда эмоции через край, когда задумываться не хочется, когда реально начинаешь жить в моменте, когда себя собой наконец чувствуешь, когда даёшь себе свободу, потому что человек перед тобой единственно-нужный, когда дышать нечем от жары, а всё жмёшься ближе, ближе, ближе, и ещё тысячи таких «когда». — Тебе звонят. — Да? — Макс оглядывается на стол, и его телефон там реально на беззвучном разрывается ритмичной вибрацией. — По хуй, — поворачивается обратно, усмехается, окидывая взглядом чужие красные щёки, и целует в скулу. — Мне с тобой тоже охуенно. «Мне с тобой охуенно». И звучит это охуенно. «Мне — с тобой». Отлипнуть друг от друга получается только во втором часу ночи — Денису-то домой пора, а то Катя вот-вот начнёт провода обрывать. Макс в последний раз касается его губ своими — хотел коротко и нежно, а выходит, ну, как всегда, потому что у Титова самообладания никакого. Кольцов нарочно отходит на шаг, хитростью в виде сильной руки на чужой спине стаскивая Дениса со своего стола. — Придёшь завтра? — Может быть, если за диплом не сяду, — Денис бросает в рюкзак футляр с кистями и оглядывается, не забыл ли чего. Сигареты забыл. — Или если не усну. Хуй знает, короче, но… — Приходи, — сунув руки в карманы от греха подальше — в буквальном смысле, — Макс подходит чуть ближе и ненамеренно перекрывает собой дорогу к другому концу кабинета, к двери. — Постараюсь, — Титов вжимается поясницей в край подоконника. Думает, думает, думает — а чё тут думать? — Поцелуй ещё раз. Кольцов хрипло смеется, и сейчас бы своё коронное «хорош» протарахтеть, да не выходит — выходит только поддаться и своему, и чужому желанию и поцеловаться ещё раз — ну теперь-то точно последний? Денис тихо мычит ему в губы. — Всё, теперь пошёл, — он стаскивает с подоконника пачку сигарет и пихает в карман, но не смотрит, поглощённый зеленью глаз напротив. Перепутал. Вот тогда и перепутал, потому что смотреть надо, что в руки берёшь и в карманы пихаешь. Денис объясняется криво, сумбурно, и звучит это слишком глупо — Катя разочарованно думает о том, что ошибалась: он так и не повзрослел. — Тебе вот нормально вообще, я не понимаю? Только начала жизнь налаживаться, в себя приходить начал — нет, блять, Максим на горизонте появился, и мы к нему побежали! Тебе память отшибло? Как с гордостью, ау? Катя злится — от собственного непонимания и смятения, от чужой глупости и наивности. У неё в голове не укладывается: как можно просто взять и простить того, кто тебя поломал до того, что ты в итоге оказался в психушке? Простить — ладно, но доверяться, возвращаться, да ещё и по собственной воле… Денису почему-то даже не стыдно. Он вспоминает вчерашнее, и становится вообще до пизды — он готов опять в омут бросаться, чем бы это ни обернулось. Потому что нужно. Потому что в тех глазах есть что-то, что видеть необходимо, и что-то, что даёт надежду. — Нормально с гордостью. И с памятью тоже. — Зато с совестью всё плохо. У тебя Никита, Денис, ты в отношениях с ним. Тебе это ничего не напоминает? Ну, там, то, как тебе Макс изменил, хотя ты был готов ради него на всё, то, как тебе хуево было… Нет, вообще ничего? Ты ведёшь себя, как мудак! И даже хуже — ты ведёшь себя так, как повёл себя с тобой Макс в своё время. Узнает он обо всём — и что? Тоже потом в психушку? — Он уже знает, — Денис облокачивается плечом на кирпичную стену. Про Лисина вообще говорить тяжело. Вот перед ним стыдно. Он ведь тоже делал много и готов был сделать ещё больше. Вот же блять. Таких параллелей Денис как-то и не проводил. — В смысле «уже знает»? — Я рассказал ему всё. И мы расстались. Катя качает головой, и в мыслях почему-то только «вот же еблан». — И ты сказала, всё только налаживаться начало. Ничего налаживаться не начинало. Стабильность — это не всегда хорошо, потому что она разная бывает. Знаешь, в России экономика тоже стабильная, но стоит добавить «хуевая», и всё уже не так радужно, не правда ли? Так и с Никитой так же было. Он хороший, он вообще охуительный человек, но не мой, понимаешь? Мне с ним… спокойно, там, было, потому что я знал, что он хуйни никакой не выкинет… — Зато ты выкинул. — Я ему ничего не обещал и не врал. Кать, я ему не говорил, что люблю его. И он всё прекрасно понимал с самого начала, но все равно остался рядом. Титов так сейчас честен, так открыт, что угодно спроси — ответит, даже не задумываясь. Но у Лебядкиной сил на это нет. Знает, где-то на задворках сознания знает, что он прав, что тут всё гораздо сложнее, чем это ебучее «люблю-не люблю», «изменил-не изменил». Только чтобы это признать, время нужно. — Да иди ты. Катя бросает окурок в мусорку, поправляет лямку рюкзака на плече и просто уходит. Денис смотрит ей в спину, пока она за поворотом не скрывается, и жмёт плечами, не догоняет, не окрикивает. Это «да иди ты» — не тот обыкновенный посыл далеко и надолго, говорящийся в шутку, мол, «ой, да иди ты, но я тебя всё равно люблю, ты же знаешь»; это расстроенное, разочарованное «да иди ты» от бессилия. Но Титов всегда помнит, что ей нужно дать подумать и переварить всё, чтобы снова взять контроль в свои руки — и над собой, и над ситуацией. Катю бросает из крайности в крайность, и она понятия не имеет, какая из них правильная. Денис мудак — и даже не потому, что с Никитой так поступил, а потому, что с собой поступает жестоко. Но Дениса к Максу тянет, Денис Макса любит; и Макс ведь всё-таки не из тех, кто целуется или трахается с тобой по пьяни, по скуке — без чувств, в общем. Вроде это знание успокаивает, а вроде и хуй пойми, что с ним делать — пугает. На живописи сосредоточиться не получается ни в какую. Лебядкина на Макса смотрит постоянно, щурится, приглядывается — даже неясно, что высматривает. А он замечает периферическим зрением — только виду не подаёт. У него у самого в голове такая каша, что непонятно, с какой стороны расхлебывать начинать. Катя посреди пары подходит к Никите, хлопает по плечу, обращая на себя внимание, и молча показывает пачку сигарет. Лисин поджимает губы, окидывает спину Кольцова мрачным взглядом и кивает. У него и отпрашиваться не надо — ещё в самом начале сказал: хотите покурить во время пары — пиздуйте, минздрав ни о чем не предупреждает. Мороз холодит щеки, раскрасневшиеся, стоило на улицу выйти. Никита с Катей курят молча, одну сигарету на двоих передавая из рук в руки — у Никиты кончились буквально сегодня утром. Потом Лебядкина без перерыва прикуривает и вторую, и Никита не отказывается. У обоих на уме одно и то же — Дениска, блять, Титов, будь он неладен. Хотя он и так неладен — вон, какую хуйню творит. Залезть бы к нему в голову, хоть понятно станет, есть ли там вообще что-нибудь, или только ветер гуляет. — Пиздец, да? — вдруг говорит Катя, не смотря на него. — Пиздец, — подтверждает Никита. — Я вообще не врубаюсь, что происходит. — И я. Мне кажется, даже эти двое не врубаются. — Это точно. Да чего удивляться? У них так с самого начала… Наперекосяк всё. Больше сказать нечего — за них говорят ещё три выкуренных сигареты.