***
— Ух ты, это у меня сегодня трое детей будет? — вместо приветствия смеется Рита, встречая на пороге брата и Катю с Денисом. Вернее, конечно, не Рита, а Марго — между этими двумя людьми огромная разница. Рита — домашняя, с пучком на голове, чтобы волосы не мешались, в безразмерных штанах и футболках, вечно с кружкой кофе неподалёку; а Марго — роковая женщина в элегантных длинных платьях и блузках как из девятнадцатого века, с тщательно выпрямленными волосами, с стальной осанкой. Встречает их именно Марго — видимо, только недавно из издательства вернулась. — Получается, — улыбается Денис, проходя в квартиру и почему-то вперёд Никиты обнимая ее. — Привет, Рит. — Вау! — Катя по-детски восхищённо прикладывает сложённые ладошки к груди. — Ты так круто выглядишь! Все сегодня на работе упали, надеюсь? Рита снова смеется тепло, сгребает Катю в объятия и выдаёт смущение тихим «да брось, скажешь тоже — упали!». На кухне привычный запах Никитиного чая с дягилем и Ритиного эспрессо из кофеварки, и как-то сразу хорошо от этого — «как дома». Денис у Лисиных часто на выходных зависает, и их дом для него — этакая безопасная зона, олицетворение комфорта, что ли. Здесь всё по заведённому сценарию, но как-то ненапряжно, просто, легко. Сейчас они попьют чая все вместе, потом Никита с Катей уйдут курить на лестницу, потому что на балконе уже жутко холодно — первые морозы ударили, начало декабря все-таки, а Денис с Ритой выпьют ещё по чашке кофе из капсул с одиннадцатой интенсивностью, горечь которого понимают только они, пока другие двое фукают, и Рита расскажет о новостях в издательстве, о появившихся на днях идеях и работах, а Денис в ответ поделится деталями своей дипломной работы; ещё попозже кухня опустеет, и «дети» скроются за дверью Никитиной комнаты, уступив Рите душ правом старшей; после — снова разделятся по двое, и пока Рита с Денисом пьют чай, потому что кофе на ночь — вредно, Никита с Катей сбегают ещё раз покурить и снова засядут в комнате, откуда будут доноситься их периодические возгласы и задорный смех; к полуночи разойдутся за разные двери совсем, и время до утра растянется на необходимую вечность, в которой достаточно будет и спокойного молчания, и веселья на ровном месте, и разговоров о насущном. Около половины второго Никита тоже уходит в душ. Денис валяется, свесив бошку с кровати, в телефоне что-то тыкает; Катя сидит в рабочем кресле, на стену залипла, думает о чем-то. В гробовой тишине, заволоченной подсвеченной неоном по потолку густой дымкой от Никитиной электронной сигареты, ее негромкий голос звучит почти оглушающе — то ли от контраста, то ли от содержания. — Динь, скажи честно, ты Никиту правда любишь? Титов даже рефлекторно на живот переворачивается, голову задирая. Смотрит на подругу так, словно его только что за хвост поймали. Нет, к такой подставе он явно готов не был. Как напиздеть и не напиздеть одновременно — в голове ни одной мысли, да и нутро подсказывает, что на двух стульях вообще-то не усидеть. Катя, наверное, и не подозревает, что только что захлопнула медвежий капкан. Соврать не получится — и совесть мучить будет, и Катя всё рано или поздно сама поймёт, и вообще… не по-пацански как-то, короче. — Нет, — решительно выпаливает он, хмурясь и тупя взгляд в пол. — Нет, не люблю. Он мне нравится, и мне хорошо с ним, и он очень классный, и… и у нас все в порядке, стабильность, всё такое… Это звучит настолько криво, настолько похоже на оправдание, что самому противно становится. Денис очень долго себе запрещал думать об этом и ходил по околице, лишь бы не сталкиваться лицом к лицу с правдой, и теперь, когда вслух приходится, да ещё так внезапно… Он ёжится, обнимая себя руками. — Потому что Никита — это не Макс? — Катя скорее утверждает, чем спрашивает. Она его как облупленного знает, ей ничего не стоит ему в душу заглянуть, но тут это даже не требуется — слишком очевидно, до смешного очевидно. — Потому что Никита — это не Макс, — Денис этой фразой поднимает белый флаг, откровенно сдаётся чужой прямоте. Это имя — ебучий рефрен, без него уже невозможно жизнь представить, невозможно себя представить, невозможно прошлое свое до него представить. Просто невозможно. В нем слишком много всего — от счастливых улыбок до болезненного плаксивого оскала, от встревающих в горле избыточным комом слов до недостатка воздуха по ярости, от теплоты новогодних гирлянд на Арбате до мерзлоты грязнущих болотно-зелёных московских подворотней, от горячих рук под футболкой до ломающего кости одиночества. Просто от и до — с этим рефреном всё было. — Понятно, — и Катя снова задумывается, замолкая. Денису ничего не понятно, кроме того, что он по самое не балуй в этой трясине увяз.***
В кабинетах ещё не успели убрать новогоднюю атрибутику, и она смотрится как-то тоскливо от знания, что на календаре красный прямоугольник уже выделяет число семнадцать под крупным «Январь». Учеба началась неделю назад, а в коридорах по-прежнему пустовато — в основном только вечно голодные и уставшие студенты третьих и четвёртых курсов шатаются, а большинство перваков беспечно продолжают отдыхать где-нибудь заграницей. Дениса эта мысль почему-то даже на зависть или негодование о несправедливости не выводит. — Ты чего это? — Макс поднимает глаза на настенные часы и щурится. Шесть вечера, в колледже уже никого, кроме охранника и трудоголика-Кольцова, и видеть тут студента — почти нонсенс. — Работу хочу закончить, — Титов бросает рюкзак на пол возле мольберта и скрывается за дверью каморки. — Так завтра закончишь, не? Две пары как раз, в конце второй просмотр. В ответ — только возня, грохот и ворчание, из которого разборчиво звучит только мат. Денис вываливается из каморки с недовольным выражением на лице, зато с добытым своим холстом в руках. — Я не хочу завтра на живопись идти, — честно признается он, да ещё таким тоном, как будто и не с преподавателем этого предмета разговаривает. — Я и так из-за диплома не сплю почти, хоть завтра посплю лишних три часа. Можно, владыка? Макс смеется, рукой на него машет, думает — «вот дурак»: — Хрен с тобой, золотая рыбка, не нужна ты старику, отсыпайся. Сегодня работу закончишь — задним числом оценку и поставлю. Передним, вернее. — Ну и ладушки. Спасибо, что не выёбываешься. Хотя я бы в любом случае не пришел — хоть к виску пистолет приставь. Денис возится у мольберта, масло разводит, с палитрой несчастной тыркается, — видно, что спешит. Впрочем, Макс его понимает: задания на живописи — не то, чем можно наслаждаться часами; а когда у тебя недосып длиной в жизнь, это удовольствие хочется сократить до минимума, потому что мысленно ты уже в тёплой кровати десятый сон смотришь. Знает, проходил. И со своей дипломной работой Макс ебался год назад так же, и на спать-есть иногда буквально времени не было. Ну, может чуть меньше: Денис-то архитектор, и что у него там в дипломе — представить страшно с учетом того, насколько заморочено выглядят даже текущие работы. Кольцов не уверен, хочет ли вообще увидеть когда-нибудь его детище — реально ведь жутко. — Чай, кофе будешь? У меня печенье твоё любимое есть, — работа работой, конечно, но молча смотреть на то, как ребёнок пыхтит час кряду, взгляда от холста не отрывая, — это как минимум непедагогично. — Кофе, — отзывается из-за мольберта Денис, даже сейчас и не думая кисть отложить. — Спасибо. Макс чайник ставит, вытаскивает из ящика стола неоткрытую коробку «Милка Чоко Минис», которые Денис ел всю прошлую зиму, потому что «да попробуй ты, это охуеть вкусно!», и подходит к Титовскому мольберту, разделяющему их с Денисом, как импровизированная баррикада. — Отвлекись ненадолго, хорош холст насиловать. И себя тоже. Глаза сейчас выпадут — так пялиться будешь. Титов хмыкает, упрямо продолжает яблоку тень малевать, но сдаётся, чувствуя на своей макушке чужой неодобрительный взгляд. — Да ладно, ладно, — откладывает кисточку и вылезает из-за мольберта, разминает затёкшие ноги и потягивается. — Я закончил почти, там немного фон подшаманить и тряпку эту, которая на стуле. На хуй ты её вообще туда повесил? — Чтоб ты спросил. По фактам, не придерёшься даже. Денис садится на край преподского стола, скрещивая руки на груди, смотрит за руками Макса в приглушенном свете лампы, как он кофе наливает. Почему-то хочется закурить. — Слушай, — не ожидая от самого себя, заговаривает снова он, — что для тебя вдохновение? Что это слово значит? Кольцов удивлённо ведёт бровью, проскальзывая мимолетным взглядом по чужому лицу, и хмурится, видимо, обдумывая ответ. Вопросы у вас, товарищ Титов, сложные до пизды; лучше бы спросил, почему трава зелёная, у Макса пятерки по биологии в школе были, он бы ответил. — Вдохновение — это когда не задумываешься. Знаешь, голова пустая, а сердце прям загорается, и рука сама к кистям или карандашу тянется. И на уме ничего вообще, никакой конкретики — образы какие-то, ассоциации, воспоминания, но ничего, что ты мог бы выразить словами. И на холсте или в блокноте ты сердцем пишешь, а не головой. Ты не думаешь, как мазок положить, какую деталь выделить — это всё само получается. И те вещи, которые с вдохновением, они с душой, они живые, они… они лучше всех. Титов качает головой, переваривая сказанное и зачем-то примеряя на себя. Красиво Макс это описал, и Денису кажется, что ему это ощущение теперь знакомо только с одним условием, о котором вслух говорить странно. — Не-не, мне не надо, — останавливает он, когда чужая рука наклоняет бутылку с молоком над его кружкой. Макс кивает и наливает только в свою, берет обе с подоконника, подходит к своему столу, ставит аккуратно и так и останавливается по левую руку от Дениса лицом к нему. Ждёт — видит, у него ещё осталось что-то. — А что тебя вдохновляет? — Да так и не скажешь сразу. Титов смотрит на него спокойно, сдержанно, заинтересованно, а в голове — шторм: «Скажи, скажи, пожалуйста, скажи это, дай мне знать…» — Всякое. Бывает, мелочи разные, типа особенно отличающегося от других утра, людей в метро и тихого закутка в центре Москвы. «Я же знаю, не всё так просто, ты не можешь это скрывать от меня!» — Новые впечатления ещё, конечно — новые знакомые, не вписывающиеся в твою жизнь события, другие города. Музыка. «Скажи!» — Ты. — Я? У Дениса сердце замирает и пульс встаёт, воздух застревает в трахее мертвым грузом. То, что он услышал, — это правильно, это правда, это то, что ему нужно было. Макс с ним честен — это не глупая шутка, не омерзительно-приторный флирт и не розыгрыш мелодрамы, Денис знает. — Ты. В прошлом году… Я работал много не потому, что надо было, а потому, что ты рядом был, и мне хотелось песни писать, картины. И в этом, когда ты приходить начал после пар, легче дышаться стало. Спокойнее. И вдохновение появилось. Вот оно. Это — самое главное: они чувствуют одно и то же. Короткие приветствия, редкие шутки и скомканные прощания, понятное обоим молчание, подсознательное отрицание существования мира за стенами этого кабинета и игры в гляделки — для них обоих всё это значит одно и то же, одни и те же струны душ трогает, ощущается совершенно идентично. И они не делят этот мир в пятьдесят пятом на двоих — он единый, общий, он принадлежит им. Макс выдыхает рвано, губу нижнюю кусает с правой стороны, смотрит не отрываясь, сосредоточенно, взволнованно, как будто пощёчины ждёт; Денис смотрит в ответ — отзеркаливает. Они теперь иные друг для друга, и старые образы катастрофически быстро в памяти меркнут, затираются, как альбомные фотографии в сепии. Они теперь прежние друг для друга — честные, откровенные, открытые, близкие. — Целуй, — разрешением срывается с губ прежде, чем Денис успевает подумать. Думает — и откреститься от сказанного не хочет. — Что?.. — Я вижу, я знаю этот твой взгляд. Ты хочешь… тебе это нужно. И мне нужно, — Титов в словах путается, дышит поверхностно, едва-едва. — Очень, Макс. «Неправильно» просто не выговаривается, с языка не сдирается — потому что это неправда, потому что правильно, потому что оба это знают. От каждого — полушаг навстречу, и дистанция сразу сокращается совсем, а доходит только сейчас, что секунду назад они были всё равно ближе, чем позволительно. Макс касается чужих — родных — губ своими, кладёт ладонь Денису на щеку, большим пальцем мягко-мягко по скуле проводит, другой рукой за талию берет — тонкую такую, черт возьми, и правда одной рукой обхватить можно. Кольцов целует нежно, чувственно — не забылось ещё; Денис ему пальцами в кудри вплетается, и из него этой выстраданной взрослостью хоть сколько трави — максимализм и желание возводить всё в абсолют всё равно не вытравишь: целует глубже, с языком, кусается несильно, дразнится, рот широко открывает. Впитывает. И «правильно» или «неправильно» — не им решать и не другим; эти растяжимые, резиновые, искусственные понятия вообще к черту выбросить из головы — и жизни — пора, потому что есть только «нужно» и «не нужно». Им — нужно, до дрожи в изломанных пальцах, пустоты в голове и летального приступа тахикардии нужно. А последствия — это уже проблема для будущих Дениса и Макса, не для этих, надежно спрятавшихся в своём «настоящем». Последствия вообще теряют всякую значимость, когда чужие губы такие горячие и чувственные.