Сага о маяках и скалах

В Кате столько злости вперемешку с решимостью и чистотой мысли, что на неё и посмотреть страшно. Она ушла из комнаты, ничего не сказав Денису. Понимает ведь, что с этим разговаривать бесполезно — пора брать в руки пулемёт и просто напролом идти, потому что это уже ни в какие рамки. Этой ночью, когда Денис вернулся, она вела себя как обычно, заметив засос на ключице из-за не поправленного и немного оттянутого воротника худи. И утром, посмотрев на это безобразие, выглядывающее из-под края одеяла, ещё раз, вела себя как обычно: спросила только, пойдёт ли он на первую пару, и, вполне удовлетворившись отрицательным ответом, ушла собираться. Сегодня у неё помада красная, тени тоже под растушеванными чёрными стрелками: сразу видно, роковая женщина, готова убивать. Правда красный в ее случае — не предупреждение о возможной опасности, а прямое объявление войны. Она открывает дверь в пятьдесят пятый не постучавшись и резко, но Макс даже ухом не ведёт, только говорит механически: — До начала пары ещё час, чё вдруг приспичило-то… И всё-таки поднимает глаза на снисходительно улыбающуюся Катю в дверях. — А, заходи. Она удивляется, не подавая вида: ждал, что ли? — Лучше ты выходи. Покурим пойдём. А Макс и ждал чего-то такого — именно поэтому смиренно вздыхает, встаёт из-за стола, стаскивает с подоконника свою пачку, натягивает пальто и кивает, мол, ну, пойдём, словесная перепалка — тоже хорошая альтернатива кофе. Они устраиваются на ступеньках чёрного входа — в этакой негласной курилке, о которой, правда, к счастью, знают только старшие и преподаватели. Забравшись на перила, Катя закуривает и ещё долго молчит, глядя куда-то в сторону. Макс сидит на ступеньках, подмяв под себя полы пальто, и всё это сейчас кажется странным — как будто на год назад всё отмотал: курит со старой школьной подругой перед парами, невыспавшийся, сонный ещё, и до ломоты ждёт вечерней встречи с Денисом. Вот же блять. Все-таки история реально циклична. — Макс, слушай, — металлически-спокойно говорит Катя, зажимая в зубах сигарету, и спрыгивает на пол, — я отчаянно не понимаю, что происходит. Но одно я знаю точно: мне на хуй не надо, чтобы Денису снова было больно, и чтобы ему снова пришлось пройти через все стадии принятия десять раз, лечь в психушку и начать отношения с нелюбимым человеком только для того, чтобы успокоиться. Это ясно? Макс на неё смотрит, задрав голову и щурясь от солнца, хмурится, непроизвольно шумно сглатывая. — Лечь в психушку? И… Он с Никитой все это время был, да? С Лисиным? Истерический Катин смех — это что-то страшное: Кольцову кажется, она сейчас или заревёт, или наорет на него. Ни того, ни другого не происходит — хуже: она театрально сочувственно улыбается, скрещивая руки на груди, и качает головой: — Он не сказал тебе, да? Не сказал. Действительно, зачем? Она садится рядом с Максом — тот едва не шарахается — и глубоко затягивается, прежде чем начать говорить: — Денис лежал в психиатрической больнице весь июль и половину августа. Поставили биполярку, астено-депрессивное и отправили лечиться, мол, опасен для самого себя — суицидальные мысли. Он реально вскрыться мог, представляешь? Он ничего не сказал ни мне, ни Соне — только Лисину. Почему — не знаю, но это уже не так важно. Важно то, что единственной его поддержкой был Никита, и только он был рядом все это время. Теперь вопрос на миллион, Макс: из-за кого он дошёл до такого состояния? У Кольцова не мир переворачивается — у него вселенная схлопывается к чертям. Вот он дегенерат-то: думал, надеялся, убеждал себя, что у Дениса лето хорошо прошло, что хотя бы летом ему удалось прийти в себя и встать на ноги. Даже номер его стёр, чтобы не сорваться. Вот только тогда, в Питере, это не помогло, потому что эти одиннадцать цифр у него на сетчатке выжжены блядским клеймом. И, позвонив Денису в конце августа, он правда обманулся его спокойствием и этим «будь счастлив» полушёпотом в трубку. — Знаешь, я его помню таким, каким ты его себе и представить не можешь, — продолжает Лебядкина после небольшой паузы, поджигая кончик второй сигареты. — Ты его встретил уже наученным жизнью, взрослым, со своими шрамами у артерий. А я помню того мальчишку, который радовался всему, что видит, который вдохновлялся всем, что видит; который верил людям, не умел обманывать и думал, что не умеет никто. И я помню, как этот мальчишка впервые сломался, на первом курсе ещё, да так, что я потом едва кости собрала. Его, правда, сломали не люди, а профессиональная деформация и разочарование в собственном деле, но один хуй — он чуть не вскрылся. Серьезно, это не фигура речи — он реально чуть не вскрылся в душевой. Я потом боялась его хоть на минуту одного оставить, все время прятала острые предметы и стояла под дверью душа, чтобы если вдруг… Прикинь, как комично выглядело? Он каждую минуту должен был подавать признаки жизни из-за двери, и план был такой, что, если я зову его, а он не отвечает, я иду за Северьяновым, и он выламывает дверь. Короче, мрак. Но мы как-то вместе, общими усилиями, вытащили его из этого. Да и он молодец — правда старался, даже на селфхарм только раз сорвался, а так… Потом были и люди — вот тут он уже доверять разучился. Его сломать с каждым разом становилось все труднее, черствел парень, но находились индивиды, которым это было по щелчку пальцев. А потом появился ты. И ты показал ему, что кому-то ещё можно доверять, кого-то ещё можно любить настолько, насколько можешь, и получать в ответ то же. Он безумно тебя любил, Макс, и ты помнишь, как это было. Он был счастлив с тобой так, как не был ни с кем. Он обнимал тебя и чувствовал себя так, словно ничто в этом мире не сможет больше причинить ему боль, — она мрачно усмехается, глядя на кончик тлеющей сигареты, и смахивает слезу, поджимая губы и возводя глаза к небу. — А потом ты его бросил. Можешь себе представить, как это ощущалось для него? У него мир рухнул просто, потому что для него мало-помалу, за те полгода, миром стал ты. Он ничего, кроме тебя, не видел, потому что ты был… всем? Такой любви я ни в ком не видела и, пока не увидела влюблённого в тебя Дениса, вообще не думала, что так бывает не только в бульварных романах. Он помешался. Он ходил к тебе тогда не потому, что трахаться очень хотелось, а потому, что хотелось к тебе, хотелось быть снова рядом, потому, что без тебя хуево было до ломки. Представляешь? Он потом даже пытался тобой стать — ему так тебя не хватало. Ну, мол, раз рядом со мной Макса нет, сам себе буду Максом. Толстовки твои таскал, начал слушать Шаров и Буерака, которые ему до этого не нравились, учился играть на гитаре и пытался писать стихи, фразочки твои юзал к месту и не к месту; даже рисовать начал в твоём стиле — а это для него уже все, край, потому что свой стиль он оттачивал годами и очень его любил. Конечно, после больницы это прошло всё, но это было. Ты его сломал, бросив тогда, в апреле, и доломал, вернувшись сюда в сентябре. Всё услышанное — новость. Правда новость, потому что и Макс понятия не имел о том, что с людьми такое случается, что и правда можно настолько разбиться, что бывает все-таки эта любовь «навсегда». Что можно быть настолько зависимым. Да, он понятия не имел. Но теперь, услышав со стороны, закрывает глаза, вспоминая себя во всё это время между апрелем и сентябрем: его ломало так же, ему так же без Дениса было нечем дышать, и каждую секунду хотелось только в петлю залезть, лишь бы с этим покончить. Но эта зависимость, оказывается, не та, от которой нужно, от которой можно избавиться. И — вот странность — она была тем, что держало на плаву: в отвратительном состоянии, в ежесекундной борьбе с собой, но — живым, чувствующим, настоящим. И чем меньше становилась бы эта зависимость, тем больше бы он задыхался. — Кать, я… Ты считаешь меня мудаком и думаешь, что я им пользуюсь или… Ты права в том, что я мудак, но мы с ним… — Учти: я надеюсь услышать то объяснение происходящего, которое мне понравится, но чтобы оно было правдой, — прерывает она. Максу кажется, его сейчас начнут на полиграфе проверять и за каждую ложь током бить — такой у нее голос угрожающий. Ему требуется пара затяжек, чтобы собраться с мыслями. — Денис ко мне ходит с ноября. Все началось перед сессией. Мы случайно столкнулись в моем кабинете, когда он заканчивал какую-то работу, и он потом приходил ещё раз. И ещё. И ещё несколько. И все эти разы мы почти не разговаривали — так, формально только, «привет-пока», и спасибо, что не на «вы». Потом сессия началась, потом всё по-старому, он не приходил; потом новый год, а потом… Семнадцатое января, помню, он снова пришел. Тогда он заговорил про вдохновение зачем-то. Спросил, что меня вдохновляет. Не знаю, какую чушь я нёс, но правда там была только одна: я сказал «ты». И он так смотрел на меня… знаешь, тогда я впервые вообще подумал о том, как он изменился, каким взрослым стал. Раньше — душа нараспашку, и все эмоции на лице; а тут он спокойный такой был, сдержанный. Если бы не все то, что с нами было, я бы подумал, что он правда спокоен, но я знал, что это не так, и я то ли чувствовал, то ли видел… Не знаю, я… вот в тот момент я понял, что он не остыл ко мне. До этого я думал, мол, всё прошло, как всегда проходит, и я был рад, что теперь он может идти дальше, потому что он так себя держал передо мной. Даже на Хэллоуин, он же тебе рассказывал? Он же про наши отношения заговорил, и говорил так, будто это уже пережитое. И вот тогда, семнадцатого, он попросил… нет, не то что попросил, скорее… сказал? Да, сказал, чтобы я поцеловал его. И он угадал то, что я тоже этого хочу, видимо, точно так же, как я угадал в нем неравнодушие. Прочитал, понимаешь? Мы потом ещё долго в пятьдесят пятом сидели. Курили, целовались, разговаривали о ерунде какой-то. Такое ощущение, как упущенное нагнать пытались. Потом я сел на больничный с простудой на неделю, вернулся, и… Денис как будто на что-то обижен был, разозлён. Я вообще ни хуя не понял, как, почему и что случилось, но — бля, как это неловко и тупо звучит — мы в итоге потрахались прям на моем столе. А теперь, вот, мы разговариваем об этом с тобой, и я не ебу, что делать дальше. Катя усмехается, затягивается, выпускает дым куда-то вверх. Хуйня ситуация, ничего не скажешь. Но тут одно только важно: — Ты любишь его? — спрашивает она, заглядывая не в глаза — в душу. — Люблю. Очень люблю, Кать, просто до опизденения. И если бы ты только знала, как я хочу исправить всё, что натворил. С ним. С нами. Тех дров, которые он наломал, хватит на целую деревню — ещё год печь топить. В голове не укладывается, как эти самые дрова Денис ему простил, как сумел вернуться и смотреть на него без отвращения и ненависти. Катя ему верит — не на пустом месте. Во всем, что она услышала, правды — море, она видит, она почему-то чувствует, хотя они так долго не разговаривали, и хотя она всё время волком на него смотрела. — Знаешь, прошлое ведь не вернуть, так? Ты не можешь отмотать время назад и что-то исправить. Да и не нужно. Это опыт, какой бы он ни был, и всё такое. Как ни прискорбно, а вы с Денисом, видимо, друг для друга просто созданы, раз вас так примагничивает. Серьезно, я впервые такое вижу. Даже иногда жалею, что вас познакомила, но потом все время себя останавливаю: нет, не жалею, потому что вам обоим было хорошо, потому что вы друг друга любили и любите. И, в конце концов, — Лебядкина кладёт ладонь на чужое плечо и спокойно улыбается, — вы оба — мои близкие люди. Да, я обижена и зла на тебя за то, что ты сделал, но я не могу сказать, что ненавижу тебя, что перестала тобой дорожить… — Прости, перебью тебя, но мне… важно было это услышать. Правда. — Да знаю я, что это правда, — смеется она. — Так вот, это я к чему? Да, в твоих руках теперь всё. Подумай, готов ли ты снова научить Дениса доверять, радоваться и… жить? И, главное, готов ли ты остаться с ним после этого, и уверен ли ты, что тебя снова ветром не махнёт налево. Макс кивает — и в его уверенности Катя видит уже сейчас: ему и думать не надо. Он готов, он совершенно точно готов, и на своих ошибках, как последний идиот, но достойно научился. Она встаёт, собираясь идти, и на последней ступеньке Кольцов ее негромко окликает: — Спасибо. Спасибо, что пришла, что рассказала обо всем, что… за всё. — Знаешь, ради вас двоих я готова ещё сто раз так прийти, и не только это, — Катя улыбается так мягко и очаровательно, что в груди щемит — как раньше прямо. Значит, так должно быть, раз всё упрямо, сквозь месяцы, чужую и свою боль, передуманные по тысяче раз мысли возвращается на круги своя.

***

Денис сегодня счастливый такой, и впервые за долгое время при взгляде на него, эту его легкую улыбку уголками причудливой формы губ, Кате не хочется вздёрнуться — потому что это теперь по-настоящему, это искренне. Он снова светит ярчайшей звездой небосклона, и за это правда не жаль сказать спасибо; за этого мальчишку ей не жаль отдать всё и биться насмерть. Настроение ему не испортило даже количество внесённых в диплом Скоблиным правок. Из его кабинета Денис выходил с папкой печатных листов вперемешку с чертежами, и на Катино обеспокоенное «Динь, ты только не расстраивайся» отмахнулся, улыбнувшись, мол, ничего, исправлю. Лебядкина, если честно, не помнит даже, чтобы он вообще хоть когда-нибудь так реагировал на неудачи. С последнего черчения отпускают раньше на полчаса, и Титов, пообещав Кате прийти домой чуть попозже, стрелой взлетает на второй этаж, к вечно открытому пятьдесят пятому. Макса нет — видно, на совет свалил. У преподавателей каждую пятницу какие-то летучки, только результата от них — зачем козе баян? Настроение у него слишком хорошее для того, чтобы перспектива затяжного ожидания раздражала; и, к тому же, озорное — Денис черт знает зачем ныкается в каморке: представляется почему-то, что Макс войдёт в кабинет, усядется за стол, а тут он вылезет… Кажется, что это будет забавным. Он неспешно бродит по комнатке, рассматривая работы младших на стеллажах и под ними, когда слышит знакомый голос: — Здесь можешь подождать, Козлов тоже вернётся скоро. Чай, кофе, может? И ещё один — знакомый до самой страшной, тихой, задавленной злости: — Нет-нет, спасибо. Титов встаёт в угол между дверью и окном, чтобы не спалиться раньше времени, и прислушивается: скрежет отодвигающегося стула, шорохи — Макс пальто снимает, вешает, потом ещё скрежет по полу — другой стул, где-то наискосок между дверью кабинета и дверью каморки; молчание; тяжёлая тишина. — Это ведь работа Дениса? — спрашивает Арина, придвигаясь ближе к мольберту и принимаясь рассматривать мазки. Максу достаточно взглянуть, где стоит мольберт, чтобы кивнуть. — Да, его, — и звучит это так гордо, что невольно греет Денису душу. — Узнаваемо, правда? — Ага. Красиво. У него, одного из немногих, правда есть свой стиль. — Потому что он умеет… смотреть правильно. Помнишь, я говорил как-то? Он видит не форму и не образ — он как-то с ходу глубже забирается, в суть. Хотя, казалось бы, яблоко какое-нибудь — какая там суть может быть? А Денис думает не о том, что оно красное и круглое, а о том, что оно сладкое, немного кислит кожурой, и что кожура тонкая. Ну, к примеру. — Это талант, Макс, — Козлова улыбается, не глядя на него, и всё смотрит на едва ли законченную картину то ближе, то дальше, то чуть поворачивая голову вбок. — Реальный талант. Он мог бы быть полноценным живописцем, несмотря на направленность. Знаешь, у тебя тоже талант — помимо прочего, преподавательский. Денис — не твоя заслуга; ну, не больше, чем на одну десятую. Но ты мог бы взращивать таких же. — Мы уже говорили об этом. Я ни тут, ни где-либо еще не задержусь надолго. Мне всё-таки другого хочется, и я… — Верю, верю, — усмехается она, поднимаясь с места. — И это у тебя тоже получится. В конце концов, талантливый человек талантлив во всём. Формулировка не очень правильная, но суть — да. Денис, бессовестно подслушивая чужой разговор, теряется даже от того, сколько услышал непонятного для себя — все эти неоконченные фразы, смысловые нити. Он предусмотрительно пихает проводные наушники в уши, выходит из каморки и тогда делает вид, будто удивлён присутствию в кабинете кого-то ещё. — О, здрасьте, Максим Игорич, — субординация, ёпта. — Привет, Арин. — Привет, Денис, — Козлова, до того рассматривавшая что-то в бумажках Макса, стоя напротив него и оперевшись на стол, оборачивается, ладошкой машет, улыбается. Денис тушуется, не чувствуя от этого жеста волны неприязни в воздухе. А где, собственно, изначальная взаимная ненависть? — Непорядок. И он ощетинивается, одаряя девушку улыбочкой с намеренно плохо спрятанным в ней «в Москву он к тебе гоняет и тебе лживую идиллию создаёт, но искренне трахает-то всё равно меня». «Искренне трахаться» — так себе выражение, конечно, но что-то в нем есть, и исправляться Титов не собирается. — Здравствуй, — Макс вздёргивает голову, отрываясь от очередной кипы отчётностей, поправляет очки на переносице — испортил-таки зрение, — хорошо, что ты здесь. Не мог бы задержаться ненадолго? — Ну, я вас прерывать не буду, — нарочно выделяя «вас», говорит Денис, напяливая непонятно откуда взятую лохматую леопардовую шубу. — Пойду покурю пока, попозже вернусь. Не дожидаясь ответа, он суёт телефон в карман и выходит из кабинета, слыша вдогонку: — Ты где эту хрень откопал вообще? — Это часть козловской постановки, он погонять дал. На самом деле, Козлов её не «погонять дал», а долго ржал, глядя на дефилирующего в ней по рядам мольбертов Дениса, а-ля «пропустите богему», потом сказал, что на нем она смотрится гораздо лучше, чем в фоне постановки, и попросил — цитата — «забрать эту шинель чёртову, а то третий год от неё избавиться не может». А Денис и согласился — хули нет, когда да? Дают — бери, бьют — тоже бери, а потом уже беги с награбленным. Февральский слабеющий холод в тени чёрного входа впервые в жизни Дениса несёт что-то обнадеживающе-хорошее, проникая в лёгкие дымом от первой за день сигареты и парадоксально наполняя силами.