Она смотрела с прищуром, с вызовом, притираясь полным бедром к доходяге, окосевшего от выпивки — Хидан едва заметно качнул стаканом в ее сторону, делая смачный глоток; еще одна терлась в другом конце стойки, надрывно смеясь над хуевыми шутками двух моряков — приторный запах ее духов разносило по всему кабаку. Эта тоже поглядывала в его сторону томным взглядом, прикрывая тяжелыми опухшими веками желтые глаза — яркая радужка ему кого-то напомнила.
Шлюхи. Мор оставил их почти без заработка, заставил побираться подачками застрявших в городе торговцев и моряков, и их компания теперь стоила до смешного дешево, но даже трахаясь практически за еду, ему они были готовы дать бесплатно.
Пойло было хорошим — мог себе позволить. Такие подпольные кабаки были по всему городу: хворь хворью, а отдых никто не отменял. Толстая шлюха, глядя ему прямо в глаза из другого конца зала, призывно облизала губы, еще сильнее размазывая помаду — он скривился в снисходительной улыбке, через край стакана изучая обстановку.
Под сальный хохот официантка убирала со стола пустые стаканы, выставляя новые с пенной шапкой, плещущей через край; нервная, худая. Почувствовав его пристальный взгляд, она растеряно обернулась, но стоило ей заметить его, как она тут же стыдливо опустила глаза — он уже успел увидеть все, что ему нужно: симпатичная, лет тридцати. Замученная, но не потасканная.
Кабак пустел. Хидан неспешно цедил пойло, греющее грудь, и с возрастающим возбуждением следил за официанткой — она больше не смотрела в его сторону, старательно отворачиваясь, пока приводила в порядок опустевшие столы; играла с ним. Упрямо сжатый рот напомнил ему ведьму, кривившую губы в презрении — и все же под ним та визжала хлеще любой портовой шлюхи; эта недотрога
тоже будет.
Покидая пропахшее дымом и приторными духами помещение, невзначай задел рукой ее бедро, проходя мимо — она взвилась, напряглась, как струна, только не зазвенев; Хидан усмехнулся, буквально чувствуя запах ее возбуждения и страха: нормальная реакция любой женщины на настоящего мужчину.
Он был терпелив. Ждать пришлось не так долго — всего через час знакомая худая фигура, облаченная в тонкий плащ, выскользнула из дверей в темноту, с опаской озираясь по сторонам, но Хидан предвидел это — стоял достаточно далеко, чтобы она его не увидела: нужно время, чтобы привыкнуть после света в помещении. Тут его не было почти — пара фонарей ближе к дороге рассеивали тусклый свет, а в переулках темно, хоть глаз выколи.
Шел расслабленно, медленно, широкими шагами, постепенно сокращая расстояние; последние несколько метров преодолел коротким рывком, и она не успела отреагировать, начав биться в его хватке, только больше раззадоривая; крик застрял в глотке, и она начала умолять:
— Пожалуйста, отпустите!
Актриса первоклассная — он почти поверил. Развернул к себе, заглядывая в расширившиеся от возбуждения зрачки, отражающие мутный свет чадящего неподалеку фонаря, разглядывая чистую кожу и родинку под глазом, черной кляксой застывшей у самых ресниц — и правда симпатичная, очень. И глаза эти распахнутые, по-детски округлые, глядящие на него, как на хищника — он любил таких женщин, знающих, как надо вести себя рядом с настоящим мужчиной.
— Я все вам отдам, все, вот, — она дрожала от предвкушения в его руках, пытаясь сдернуть с плеча лямку сумки, и Хидан мягко улыбнулся:
— Конечно отдашь. Думаешь, я не видел, как ты заигрывала? — руки шарили под ее плащом, озябшие после часа на холоде, и тепло ее тела ощущалось особенно приятно. — Глазки строила…
— Нет, нет, вы не…
Она плакала и вырывалась, слабо трепыхаясь в попытке освободиться; такие игры он любил. Из ее рта с шумом вырывался воздух, когда он целовал ее, притираясь всем телом, прижимая ее к стене, разводя полы плаща шире, чтобы было больше доступа к шнуровке на лифе платья, хрустнувшей под его пальцами — неожиданный голос со стороны заставил оторваться от нее, с неудовольствием облизав губы от чужой слюны:
— Развлекаетесь?
Что-то в этом голосе было… Хидан с вызовом вздернул подбородок, одной рукой продолжая задирать платье на девке:
— Братан, тебе тут не рады.
— Разве?
Она расплакалась сильнее, снова начав умолять, но уже — не его; Хидан прищурился, разглядывая взявшегося из ниоткуда щуплого подростка, и едва в голос не захохотал:
— Вали, доходяга. Не мешай взрослым разговаривать.
Тощая фигурка не двинулась с места. Решив, что пусть смотрит, раз ему так интересно, опять засосал чужие губы, как вдруг его с силой поволокло назад за волосы — он невольно вскинул руки, чтобы освободиться, но пальцы застряли в шнуровке лифа, и девка еще дернулась — застонал сквозь зубы, когда пальцы пронзила острая боль.
Этот же голос приказал что-то — девка быстро подобрала полы плаща, сглатывая рыдания, и со всех ног припустила прочь, а его ухо обдало приторной сладостью:
— Поговорим, как взрослые? — Длинный язык мокро мазнул по щеке, от скулы вверх, к виску.
Хидан сначала подумал, что это шутка: такая тощая жердина не могла с такой легкостью подрубить ему ноги и повалить на землю; затуманенный выпивкой разум прояснился в несколько мгновений.
— Ты че, блять…
Договорить ему не дали — резко приложили лицом о землю, впечатывая до хруста в неровно торчащие камни разбитой мостовой, рассекая скулу; он дергал плечами, пытаясь сбросить с себя уцепившегося, как клещ, доходягу, превозмогая боль в пальцах и лице, пока с ужасом не ощутил, как его скрутили, заламывая руки, и дернули вниз портки — он сам,
своими руками, ослабил шнуровку, пока ждал официантку, чтобы не тратить на это время в процессе.
Кровь застучала в висках; он бессильно бился, уже сам прикладываясь головой о землю, пытаясь вывернуться, как глотку продрал бешеный животный рев, потом еще и еще — тварь на нем, как паук, будто отрастила с десяток лап, обездвиживая и делая беспомощным, с позорно оголенным задом и разбитой рожей.
Дикость происходящего накрыла сильнее самого крепкого пойла — боль прошила по самую поясницу, вырывая неестественно тонкие крики; глаза бешено вращались в орбитах, от воплей саднило горло, и вдруг звук будто выключили, чтобы его прострелило чужим хриплым голосом:
— Хоть в чем-то первый, да?
Хидан зарычал, плотно зажмурив глаза — слезы унижения и боли просачивались даже сквозь сомкнутые веки. Все тело до кончиков пальцев ног горело огнем, мелко тряслось от боли, и не было ничего более нужного, чем избавиться от этого рвущего во всех смыслах ощущения раскаленной кочерги в заду.
Несколько раз он сам сажал на кол. С упоением и интересом смотрел, как корчатся жертвы, пока кол медленно разрывает их внутренности от каждой судорожной конвульсии.
Он орал во всю мощь глотки, пытаясь заглушить унизительные шлепки, сопровождавшиеся стойким ощущением, что его кишки телепают туда-сюда из тела и обратно, надеясь, что на крик придет хоть кто-то и прекратит пытку; повернутая вбок голова обдирала щеку о камни мостовой, и прямо на его глазах в окне, выходившем точно на переулок, мелькнула фигура; он заорал сильнее.
Фигура застыла. Он визжал, звал на помощь, пока это чудовище ускорялось и замедлялось, а фигура, отмерев, подошла ближе к окну — и захлопнула ставни.
Несколько раз перед ним так захлопывались ставни, только звал на помощь тогда
не он.
Все смешалось в единый ком — боль, вопли, унижение.
В сознание он пришел, только когда рассвело.
Поясницу ломило; он неуверенно встал, пытаясь вывернутыми пальцами натянуть на себя портки, взвыв от бессилия, когда по ляжкам побежало. С трудом переставляя ноги, опираясь на стену целой рукой, он заковылял в сторону дома, боясь разогнуться до конца.
***
Через три дня понял, что не может больше спать — во сне ему мерещилось тощее тело, кроваво-красные глаза и боль, смешанная с унижением.
***
Через пять дней понял, что что не может больше причинять другим боль — во время пыток его начинал выкручивать страх, а крики преступников слишком сильно напоминали другие крики.
Собственные.
***
На седьмой день Хидан повесился.
