Spiritus Sancti

Человеческая душа похожа на разноцветное полотно с обтрепанными краями. Нити основы — тугие и прочные, толстые, определяющие самое базовое, что характеризует человека. То, что первое приходит на ум, когда впервые видишь чужое лицо, походку, поведение — это то самое. Основа. Уток совсем не так крепок; он плетется всю жизнь из случайных встреч и важных событий. Уток бывает с прорехами — человек ушел, оборвав нить, но след в душе оставил; он может быть натянут, пережимая нити основы — тогда полотно теряет правильную форму, а человек мечется, не зная, что служит причиной беспокойства. Человек широкой души — это буквально. Полотно у таких — огромное, с крепкой частой основой и разноцветным утком, создающим уникальный рисунок на поверхности. Среди них ходили толки о людях, цельных настолько, что края души у них — как на тканных коврах: толстые, аккуратные, ниточка к ниточке. Было бы интересно таких изучить: подергать за ниточки, потрепать края, найти слабое место — и порвать. Но ему такие не встречались. Таким, как он, было не до высоких целей и не до великих людей; их удел — мелкие, низменные, слабые, чьи души были похожи на пыльные старые ковры со следами тысяч ног, протоптанные до широких зазоров между нитями — именно в них, этих зазорах души, зарождались неуверенность и сомнения. Они бередили старые раны, распаляли пороки до буйного пожара страстей, зацикливали вокруг одной нити основы десятки нитей утка, доводя до навязчивых идей; они пакостили. Он тоже пакостил. Пока не пришло время сотворить что-то великое. Человеческая душа очищается от налета бытия двумя путями: любовью и страданием. Первое — тщательнее, второе — быстрее. И именно такого момента он ждал, затаившись в новом сосуде — предыдущий предсказуемо разрушился; они все разрушались, рано или поздно. Так вышло, что даже не пришлось блуждать бесплотным духом в поисках обиталища — у его сосуда появился ребенок, а та смертная, что заставляла сосуд цепляться за остатки выгоревшей от его влияния души, преставилась после очередного всплеска агрессии. Так, его прежний сосуд сам в последней агонии длиной в несколько лет подготовил ему новое вместилище. Душа ребенка очень гибкая. Полотно еще совсем маленькое, рыхлое, нити натянуты не так крепко, как у взрослого — ее можно было свернуть и отодвинуть в угол, освободив для себя побольше места; отчаянные детские крики легко глушились в голове, а слабое тело покорно делало то, что хотел он — а ему было скучно. Долгие годы ему было очень-очень скучно. Душа так и осталась, как у ребенка — слабая и куцая, рыхлая, держащаяся только на одной толстой, нерушимой нити — в уток вплелся этот мальчишка, так называемый брат. Наруто. Он не особо вдавался в подробности родственных связей у смертных, ориентируясь по нитям души, и эта связь была настолько крепкой, что позволяла душе существовать, подпитываясь ежедневно: разговоры, прикосновения. Он не мешал. Искать новый сосуд было накладно — опять расшатывать, растягивать, рвать… Но столько лет оставаться в одном теле — чревато. Человеческие пороки постепенно становились ближе, человеческие эмоции — понятней, а это не то, что ему надлежало впитывать; он был источником, а не вместилищем. Когда его сосуд подвергали истязаниям, он отходил на второй план, прятался в самом уголке, выпуская слабую душу из плена, чтобы она сама переживала прелести существования — ему физические страдания были не интересны. Под его влиянием разум сосуда не развивался, как нужно, и в уже взрослом теле обреталась та же душа — шестилетнего ребенка. Наблюдать, как детская душа деформируется, мнется, тускнеет, не понимая, почему тело так не соответствует ей — вот что было интересно. Детский плач взрослого юноши воспринимался смертными, как душевная болезнь, вспышки агрессии списывались на то же. И все же выросший сосуд уже не так легко поддавался контролю — иногда он сам отступал, добровольно, давая возможность своему сосуду немного осмотреться, понять, что происходит. И кажется, с возрастом сосуд начал понимать. Он позволял ему увечить тело, не давая довести дело до конца. Смеялся, когда очередной экзорцист размахивал над ним руками, читая неправильную молитву, не имевшую для него никаких последствий. Зарывался поглубже в растянутые нити души, закутывался, как в одеяло, оставляя свой сосуд наедине с лекарями, травами, иголками. Ребенок в голове истошно кричал до надрывных хрипов, но смертные не умели слышать. И тут случилось нечто, чего никак нельзя было предвидеть. Как дух, боли он не чувствовал, но силу, с которой его закручивало, вырывая из сосуда, в который успел очень глубоко пустить корни, воспринял именно так — как боль. Его затянуло в крошечное пространство, настолько, что сущность сдавило со всех сторон, и через призму переливающихся граней он увидел то, что сначала заставило усомниться в своем дальнейшем существовании — под ним в свете свечей виднелся знак, призвавший его. В рунах он разбирался в той мере, в которой было необходимо — о том, что это досадная ошибка, свидетельствовали белые разводы рядом с теми чертами, что превращали одну руну — руну жизни, — в руну призыва. Страха он не мог испытывать по своей природе, а вот любопытство вынудило наблюдать, что же последует дальше, и — какая удача! — к его вместилищу прикоснулись. Неосторожно, наивно прикоснулись голой рукой. Шквал знаний, обрушившийся на него, пока он читал чужую душу, был ошеломляющим. Мор, смерть, Инквизиция — смертные делали все, чтобы сами себя очистить от скверны. С любопытством новорожденного духа он перебирал нити души нового сосуда, находя массу интересного, только душа была до смешного чиста — никаких нелицеприятных желаний, никаких затаенных обид; эта душа была довольно близка к тем возвышенным, о которых он только слышал. Цельная. Сильная. Тугая плотная основа, яркие штрихи поперек. И все же была одна червоточинка, маленькая, едва заметная — но ведь это его призвание, находить крошечную брешь и колупать ее, пока нити не разойдутся, открывая целую яму для сомнений. У него был выбор, когда к его сосуду прикоснулся другой смертный, но даже этого прикосновения хватило, чтобы понять — там ему делать нечего. Пороки можно размотать, вытащить из общего полотна только тогда, когда их обладатель не может с ними смириться; у другого смертного была такая Алчность, что он не пытался ее игнорировать. Выгода, двойная выгода, тройная выгода, выгода, выгода — он везде видел только ее и думал только о ней, находясь с собой и своим изъяном в гармонии. Такие смертные были не интересны. А вот его новый сосуд со своей цельностью и запекшейся корочкой на крошечной ранке жадности, манящей ее сковырнуть, обещал стать интересным развлечением — ломать целое всегда приятно. Очень многое удалось узнать из разума этой смертной, и ее героическая борьба с самой собой, желание поделиться своим, несмотря на эту врожденную жадность, очень неожиданно вылилась в Голод — он искренне наслаждался вкусом пищи вместе с ней, пока она ела, ела, ела — она никогда не позволяла себе лишнего; подергал другие нити, пытаясь размотать еще что-то, но больше ничего, достойного внимания, не было; это быстро наскучило. Так что увидеть глазами этой смертной своего брата — точнее, названного брата его основного, ставшего любимым, сосуда, — было настоящим подарком. Смертная осматривала Наруто в перчатках; разочарования он не мог испытывать в силу своей природы, но тут — какая удача! — Наруто приблизил свое лицо к его сосуду и ткнулся губами в щеку. Он даже не раздумывал, перемещаться ли. Изначально он собирался с помощью Наруто добраться обратно до своего сосуда, вернуться на обжитое место и там затаиться снова, но неизученная до этого душа манила потеребить нити, ища слабое место — почти по привычке, по заложенной в самую суть миссии, — и какая кладезь обиды и усталости там оказалась! Разве можно было вернуться в свой сосуд, чтобы опять втыкать в одни и те же прорехи души свои иглы, отходя на задворки, пока над сосудом совершают насилие, когда тут такое развлечение? Глядя на свой изможденный сосуд глазами Наруто, не удержался от шалости — показался отблеском в радужке, привычным видением, и его бывший сосуд совсем обезумел от ужаса, узнав; это раззадорило. Он с таким азартом решетил душу Наруто, проталкиваясь через плотно прилаженные друг к другу нити, что обида и усталость внезапно слились в Гнев — ох, как Наруто злился! Такая чистая, незамутненная ярость встречалась нечасто, а душа-то была сильная — такой же силы был и отклик; душивший в себе злость, Наруто прикидывался добрым мальчишкой, но даже из своего основного сосуда он видел, как у этого названного брата поджимаются губы в бессильной ярости, пока он оттирает со стен продукты жизнедеятельности; ему иногда от скуки хотелось вытворить что-то эдакое. Было забавно наблюдать, как Наруто смывает молитвы на черной латыни, написанные дерьмом на стенах в их комнате, при этом натужно улыбаясь и делая вид, что совсем не злится. Но такого масштаба Гнева он не ожидал все равно. Очередной экзорцист, очередной экзорцизм — переживать этот опыт в Наруто в качестве сосуда было ново, и он переиграл — понял это, когда внезапно потерял власть над телом. Что-то хрустнуло, потом еще и еще, и его будто загнало в голову, не давая возможности шевелиться дальше, подыгрывая яростным молитвам экзорциста; сидеть в обездвиженном сосуде было бы еще скучнее, чем в основном. На одни и те же стены он успел насмотреться и, глотнув свободы перемещения, уже не испытывал желания вернуться в обжитую душу — да и не смог бы. Для этого нужно было довести Наруто до исступления, возвести его порок в абсолют, а при его выученной доброте пришлось бы непросто. Экзорцист помог сам. Сострадательный жест с его стороны стал отличным выходом — и снова это буйство знаний, красок, новых нитей; такого он давно не видел. Разбирая душевные страдания экзорциста по ниточкам, он наткнулся на очень интересные пороки — его основной сосуд, несмотря на взрослое тело, душой дозреть до вожделения не смог. Какого влечения можно требовать от ребенка? А тут — настоящий букет: и прошлый опыт, и тщательное обуздание плоти, и чувство вины, да вдобавок вера — Похоть настолько ярко расцвела под его старательным контролем, что едва не ослепила. Желания он не мог испытывать в силу своей природы, но долгое пребывание в основном сосуде сыграло свою роль — ему было любопытно. Конечно, ожидать от священнослужителя разгульного разврата не приходилось, однако некоторое веселье из своего нового положения он извлек. Сосуд был полон Похоти, и долгое ее сдерживание из-за религиозных догматов обострило ощущения, так что он насладился зрелищем — было и правда интересно. Только он увлекся. Следующий сосуд, занятый уже из азарта, оказался чем-то похож на самый первый — там почти нечего было разматывать. Были некоторые интересные нити, но жизнь до его вмешательства была тоскливой и унылой, так что, увлеченно вытягивая новый порок, он слишком поздно понял, что зря за это взялся — Уныние задело и его. Ничего не хотелось. Он слишком долго просидел в основном сосуде, начал лучше понимать эмоции и чувства смертных — это была его ошибка. Этот же сосуд оказался тупиком: до монахинь нельзя было дотрагиваться, каждый клочок тела, кроме лица, был спрятан под тканью одежды. Новый опыт совсем не будоражил его, не будил интереса. Томил. Решив довести Уныние до пика, чтобы выбраться из опостылевшего сосуда, сам едва не утонул в глухом безразличии; сильные эмоции он не мог испытывать в силу своей природы, но людей изучил неплохо за долгое существование — не впервые сталкивался с этим пороком. Помогла случайность. Если бы не она, томиться ему в этом теле, пока смертная не умерла бы — смертные довольно живучи, даже если не едят и не пьют; но словно его действиям благоволили свыше, его труд поощряли — и когда коротким прикосновением его сущность обрела новое вместилище, сначала не поверил себе, настолько обширным было поле для деятельности. Один из его любимых пороков. Все полотно души было пропитано им, пропахло им, каждая нить источала его. Более того — новый сосуд оказался облечен властью, а еще считал себя смиренным прислужником воли высших сил — интересно, очень интересно. Так отвергать очевидные порывы души могли только смертные. Он каждый раз, разбирая очередную душу по ниточкам, изучая их, думал о том, какие же они мастера самообмана. Достаточно убедить себя в чистоте своих намерений — и все, нити гниют, а запах тщательно маскируется духами из фальши. Им такое было недоступно. Они не умели врать. Ни другим, ни себе. И понимание, что он слишком глубоко привязался к своему основному сосуду, несмотря на отсутствие возможности перемещения, порождало испытывать чувства, не свойственные ему в силу его природы. Осознание, что он стал слишком восприимчив к человеческим порокам, захлестнуло вместе с Гордыней сосуда — она плескалась через край, заставляя и его тоже верить, что его миссия — гораздо значительней, чем мелкие пакости. Что он лучше других таких же, как он — потому что свое предназначение он определил сам; другим такое недоступно. Значит, он другой. Он особенный. И сейчас — самое удачное время, чтобы развернуться на полную. Обрести уже, наконец, свое тело — да, они не убивали души, которым принадлежали сосуды, только оттесняли их, вызывали временные помутнения, но уже то, что он сделал с собственным, не оставляло сомнений — черта пересечена давно. Гордыня нового сосуда только подпитывала это ощущение исключительности, избранности. Уникальности. Новый сосуд нуждался лишь в небольшом толчке — не толчке даже, а легком прикосновении к нужным струнам души в нужном направлении; если бы из нитей можно было извлекать музыку, эта была бы мелодия триумфа. Город очистился — во многом благодаря Мору, но и Инквизиция внесла свою лепту. Жаль, что не он стал причиной хвори — знания разных сосудов давали понимание происходящего, — но если и так, это не мешало ему совершить последнюю кару. Смертные слишком прогнили, погрязли в материальном, забыв про свои души — но путем страдания он быстро им напомнил, что в жизни действительно важно. Сосуд оказался для этого более, чем подходящий. А потом он ощутил, как рвутся те невидимые нити, что связывали его, вынуждая перемещаться только так — от тела к телу, от души к душе через касание. Вот оно. Апогей Порока. Абсолютная Гордыня, заставившая его сосуд ощутить себя Богом. Он был свободен. Смертные во многом — глупцы, следующие лишь базовым инстинктам; будь у него собственное тело, он бы вел себя иначе. Впрочем, тело-то у него уже было — достаточно вернуться, выбраться из опостылевших стен лечебницы и затолкать грязное куцее покрывало души его сосуда подальше, туда, откуда его мольбы и крики, годами заставлявшие раз за разом отпускать контроль и давать ребенку внутри вздохнуть самостоятельно, слышны не будут; очень далеко. В небытие. Наруто любил его сосуд, не видя разницы, считая его неотъемлемой частью брата; что-ж, если брат исчезнет, он тоже вряд ли заметит это. Он уже давно воспринимал эту привязанность на свой счет.

***

Возвращение в привычный обжитый сосуд прошло слишком гладко, не встретив никакого сопротивления; он пытался нащупать ошметок души, протравленный его присутствием, но, к его интересу, не нашел ничего. Тело было живым, дышало и двигалось, билось сердце, разгоняя кровь, а души не было. С таким он еще лично не сталкивался. Его не было по их меркам ничтожно мало, а душа смертного, слишком долго находящаяся под его контролем, в коконе из его влияния, не выдержала удара реального мира по оголенным нитям. Он не мог испытывать жалость в силу своей природы, но этот клочок души ребенка по-своему был ему дорог. Без него было даже как-то пусто. Он привык слышать эти крики в глубине разума, привык к мольбам, постоянно стучащим на задворках сознания, и теперь в голове, принадлежащей только ему, впервые за все его существование, он ощутил… Одиночество. Всегда, имея тело, он слышал чужие мысли, чувства, переживал эмоции — слабые, только отголоски, как зритель, — но это было. Теперь стало очень тихо. И одиноко. Неужели смертные живут с этой тишиной всю свою короткую земную жизнь, не слыша внутри ничего, кроме собственного голоса? От нового ощущения было странно. Но у него был брат. Вот, кто разгонит это всепоглощающее одиночество, заглушит тишину в голове. Наруто, вот кто ему нужен. И найти его оказалось довольно просто, ведь смертные не знают и половины тех возможностей, что есть в их телах; душа замечательно ограничивает, ставит рамки дозволенного, а у него их не было в силу его природы. Между ним и Наруто, таким нужным, оказалось всего три препятствия: толстый санитар, в душу которого лезть не хотелось вообще — там смердело; бабка в чепчике на выходе из лечебницы — милейшая женщина успела ему улыбнуться, прежде чем он свернул ей шею; унылая монашка, решившая, с какой-то стати, что Наруто теперь принадлежит ей. Да, он все про нее знал. И это топкое уныние, слизью обволакивающее ее душу, делавшее нити склизкими, и ее робкую влюбленность в Наруто, тянущуюся с самого детства — мысль об этом вызывала… злость. Так по-человечески. Глядя в полные счастья и любви глаза Наруто, он забыл про эту злость — чужое горячее сердце в его руках смялось, просачиваясь мякотью и кровью между пальцами, а он, улыбнувшись, посмотрел на город. Город, который он, Святой Дух, очистил от скверны, дав возможность выжившим еще раз посмотреть на свою жизнь со стороны и сделать выводы. Только у него осталось одно незаконченное дело, прежде, чем они с братом покинут это пепелище до лучших времен, пока сквозь золу не прорежутся первые ростки правильного, нового, свежего. Всего одно. Но оно обещало быть интересным.