***
Моя реабилитация была долгой не из-за физического здоровья. Из-за психического. Сама я поправилась довольно быстро. Уже через месяц была как новенькая, за исключением того, что теперь у меня был заметный шрам на брови. Но внутри я была раздавлена и разрушена. Мой мир, мой привычный мир исчез, сменившись какой-то жалкой пародией на существование. К нам приходили учителя, мои друзья, даже директор школы явилась. Я ни с кем не разговаривала. Не выходила из комнаты. Просто сидела на стуле и смотрела на нашу с отцом фотографию. И больше ничего. Мама старалась быть рядом. Ненавязчиво, но чтобы успеть помочь, если что. Потому что однажды она уже отобрала у меня горсть таблеток. Теперь все лекарства дома были под замком. После этого меня отправили к психологу. Я была у него всего дважды. Потом просто уходила в это время из дома и возвращалась, когда, по идее, должен был кончиться сеанс. Мне не хотелось разговаривать с незнакомым человеком о своем отце. Он не знал его, но должен помочь мне выбраться из депрессии? Черта с два. Я прогуливала сеансы психолога, а деньги за встречи с ним складывала в коробочку. Когда мама узнала, она даже не ругала меня. И это злило еще больше. Она жалела меня. А я не хотела жалости. Я… Я хотела другого. Поэтому потом пришла другая стадия. Я больше не хотела глотать таблетки, я хотела жить и чувствовать себя живой. И тогда я начала себя резать. Не слишком сильно, чтобы не повредить важные вены и артерии, но достаточно, чтобы все это какое-то время ныло и болело, пока заживает. Если чувствуешь боль, значит, еще не умер. Так у меня появились шрамы на руках и животе. И я все еще не ходила в школу. С момента смерти отца прошло три месяца. Конечно, ни о каких новогодних празднованиях не могло быть и речи. Мне было не до этого, да и маме тоже. Но в середине февраля я немного приблизилась к тому, чтобы хотя бы отчасти вновь стать той, кем я была.***
Это случилось ночью. Я вышла из комнаты, чтобы попить воды, и увидела, что в спальне родителей… точнее, теперь в маминой спальне, все еще горел свет. Я хотела зайти, так как была половина четвертого утра, а мама редко ложилась спать позже полуночи. Но когда я приблизилась к двери, то услышала ее голос. — …Саш, я не знаю, что мне делать. Она почти не разговаривает. Не ходит в школу, не общается ни с кем. Где та девочка, которую мы растили с тобой? Ее нет. Мне иногда кажется, что ее не стало вместе с тобой. Я… Мама всхлипнула и замолчала. Лишь через пару минут продолжила. — Я так скучаю по тебе. И Сашка по тебе скучает. С каждым днем все больше на тебя похожа становится. Твой лоб, нос, глаза… Такие же светло-карие, словно янтарь. Смотрю на нее, а вижу тебя, твои глаза. Господи… Как я по тебе скучаю, Саш. Если бы ты был тут, все было бы по-другому… Но ты ушел, и весь наш мир рухнул. Я не знаю, как мне жить без тебя, но… Еще страшнее от того, что я не знаю, как помочь нашей дочери. Мне иногда кажется, что ей ничего не нужно. Она закрылась. Будто робот… А ведь ты знаешь, что она – единственное, ради чего я живу. Потому что в моей жизни только вы с ней и были. И тебя теперь нет. И я не знаю, что мне делать и как ей помочь. Мама заплакала, и я сжала губы, потому что по моим щекам тоже потекли слезы. Я вернулась в свою комнату, так и не дойдя до кухни. На следующее утро я сказала маме, что хочу вернуться в школу.***
Мое появление в классе можно было бы назвать эпичным, если бы все не выглядели такими приторно-сладкими. Почти каждый учитель старался подойти и сказать какие-то слова поддержки, хотя мне уже тошно от них было. Какой в них смысл? Папа оживет, если мой препод по русскому будет говорить, что соболезнует моей утрате? Или, может, мне сразу станет легче, если физрук потреплет меня по волосам и сочувственно вздохнет? Машка, видимо, поговорила с одноклассниками, потому что из учеников ко мне никто не подходил, к счастью. Точнее, кое-кто подошел. Она. На перемене, когда я сидела на подоконнике и слушала в наушниках «Slipknot». Положила руку на плечо, привлекая внимание. Я повернула голову и вздрогнула от неожиданности. Уж ее-то я точно не думала увидеть. Мы не общались вне уроков физкультуры, не были подругами или даже приятельницами. Но ее спокойное красивое лицо было прямо передо мной, а голубые глаза смотрели в мои. — Мне… Мне очень жаль, — просто сказала она, сжав мое плечо. И впервые эти слова не вызвали негатива – я видела искренность, а не то, что было обычно в глазах людей – они выражали сочувствие, потому что так было положено, принято по моральным меркам и нравственным принципам. Но она сказала это честно и откровенно. И ей я поверила. Я не смогла ничего сказать в ответ, лишь кивнула, скривив губы. Она тоже кивнула и направилась к ожидающим ее подругам, которые тут же о чем-то зашептались. Где-то через неделю меня ждал новый сюрприз – нас соединили с «В»-шками не только на физкультуре, но еще и на английском. Нас разделили на две группы с разным уровнем знаний. Я, разумеется, попала в более сильную, с более сильным педагогом. Вечера с переводом песен не прошли даром. Но… Туда же попала и она. Причем единственная из своей компании. Я очень удивилась, когда она вошла в класс, озираясь по сторонам и не имея понятия, куда бы ей сесть. Я сидела на предпоследней парте с краю и молча наблюдала, как она пытается сделать выбор. — Ты одна сидишь? – наконец спросила она, улыбаясь. Я кивнула. – Тогда я сяду с тобой? Не против? Против? Да это почти единственное хорошее событие за последние несколько месяцев, конечно, я не против! Но в ответ я просто убрала свой рюкзак со стоящего рядом стула и подвинулась, чтобы она могла пройти. — Спасибо, — улыбнулась девушка, доставая учебник и рабочую тетрадь. Я снова кивнула и перевела взгляд на страницы книги. Ну, по крайней мере, мы с ней теперь разговариваем. Урок начался как обычно, учитель давала новую тему, параллельно объясняя, что нужно будет сделать дома. И, когда я подняла руку, чтобы уточнить кое-что по заданию, Амалия Федоровна сказала: — Сашенька, ты можешь пока не выполнять домашнюю работу. — Почему? – чуть ли не со злостью проговорила я, уставившись на учительницу. — Ты только вернулась, подтяни пока то, что мы ранее изучали, ничего… — Нормально, — перебил ее Федоров – главная заноза в заднице нашей школы. Удивительно, но он был единственным спортсменом, который неплохо учился. – Мне, мож, отчима укокошить, чтобы можно было домашку не делать? – заржал он, а Амалия Федоровна, казалось, сознание сейчас потеряет. Я даже не помнила, как соскочила с места и дернула стул, на котором Федоров раскачивался. Он рухнул на пол, ударившись головой о сзади стоящую парту. — Невская! Прекрати хулиганить! – возопила англичанка, а у меня снова зазвенело в ушах. После аварии меня часто мучали головные боли, и когда я нервничала, то у меня закладывало уши или в них стоял невероятный гул и звон. — Вы, вообще, слышали, что он сказал?! – возмутилась я, останавливаясь. — Слышала! Мы все сочувствуем твоему горю, но это не повод вести себя таким образом и калечить других! – строгим голосом проговорила она и подошла к Федорову, помогая ему встать на ноги. — Да пошли вы все! – я пнула лежащий в проходе стул, схватила рюкзак и выскочила за двери кабинета. В себя пришла только в школьном туалете. Умылась холодной водой и уселась прямо на грязный пол, подтянув колени и положив на них руки и голову. Снова начала раскачиваться взад и вперед, как умалишенная, пытаясь успокоиться. Было ощущение, что надо мной толща льда, и я никак не могу вылезти наружу. Дрыгаю руками и ногами, барахтаюсь, но утопаю все больше. Когда я почувствовала чью-то руку на плече, то дернулась. — Тихо-тихо… — она стояла рядом, спокойно глядя на меня. – Это я. — Что ты тут делаешь? За мной прислали? Можешь передать им, чтоб шли нахер. Я туда не вернусь, — практически прорычала я. — Нет, просто ты учебник оставила… Ну, и заодно решила проверить, как ты, — она села рядом, но не на пол, а на батарею. — Нормально, — буркнула я, сдерживаясь из последних сил. — Ты все правильно сделала, — неожиданно сказала она. – Я бы еще и морду ему набила. — Не успела, — почти шепотом ответила я и сжала зубы, не имея больше ни сил, ни возможности сдерживать слезы. Не помню как, но моя голова оказалась на ее коленях, а ее руки в моих волосах. И я наконец заговорила. Говорила и говорила. Рассказала ей все с самого начала и до конца, все, что думала, что чувствовала. Про кошмары, про головные боли, про то, что иногда мне кажется, что я схожу с ума. Про маму, про психолога, про учителей. Я рассказала ей абсолютно все. А она слушала. Слушала и гладила меня по голове. И большего в тот момент мне было не нужно. С того дня мы начали здороваться, когда виделись в школе, и иногда даже могли немного поговорить. А я начала понимать, что видеть ее – это теперь не просто мое желание. Это уже необходимость.