Деталь альбедо

Кажется, он сам кричал так же спустя примерно неделю после того, как указал на своих родителей и смотрел на то, как их увели под конвоем. Неделю он был оглушён: ничего не видел, ничего не слышал, ничего не чувствовал. Дышал и ходил механически, стоял смирно, кивал, когда к нему обращались, и старался не смотреть никому в лицо. Прекрасный скромный мальчик, лучший подарок для машины пропаганды — он так благонравен, что его смущает такое внимание, словно он думает, что не сделал ничего особенного. Просто выполнил свой долг. Просто указал на них пальцем, перебирая второй рукой тридцать серебреников в кармане. Когда осознание того, что он сделал, апатией расчистило достаточно места в его голове, он ударил кулаком в кирпичную стену дома так сильно, что сломал себе несколько костей. Костяшки окончательно встали на место только после того, как он впервые потерял в бою руку. Она выросла новая — чистая и целая, словно ничего не было, и последнего напоминания не стало. Хотел бы он, чтобы что-то похожее можно было провернуть не только с его проклятым неубиваемым телом. Зик разбудил всех в доме, когда посреди ночи заорал так, словно ему рвало душу. Когда в его лёгких закончился воздух, он сделал глубокий рваный вдох и заорал снова, тупо глядя в темноту перед глазами. Перепуганному деду пришлось вколоть ему успокоительное, чтобы он замолчал, и Зик обмяк в его руках. Бабушка плакала и гладила его по плечу. Они не понимали, совсем ничего не понимали. Им было проще и удобнее думать, что дело было в сломанной руке. Даже Ксавьер не стал допытываться — и правильно. Из всех только он действительно понимал: каждый должен жить с тем, что сделал. Был этому живым примером. Он орал, пока тело не перестало подчиняться ему. Эрен замолчал резко, будто его ударили по горлу. Как-то странно захрипел и сгорбился, чуть дрожа и баюкая правую руку; волосы полностью скрыли его лицо. Зик проглотил скопившуюся во рту кровь, и от её металлического вкуса голова закружилась ещё сильнее. Лезвие в его щеке. Дыхание смерти на его лице. Он медленно сполз на пол, всё ещё держась рукой за стол, и прислонился спиной к стене. Во рту было горячо, будто он закусил не тот конец подожжённой сигареты, но боль в голове начинала стихать. — Эрен. Эрен дёрнул плечом, будто сбрасывая с себя чужое прикосновение, лишнее и противное. От его головы и изувеченной ноги шёл лёгкий пар — он больше не держал регенерацию под контролем. В ушах все ещё звенело, но Зик слышал громкое, прерывистое дыхание брата в тишине. Он закрыл глаза и снова открыл. Он всё испортил? Эрен не поверил ему? Это конец? Дыхание стихло. Пар перестал подниматься. — Что ты наделал? Зик не знал, что ответить на это. Он не знал. Лет десять назад ему довелось присутствовать на допросе, проходившем в подвале особого отдела жандармерии, где доблестные служители закона сбивали кулаки в кровь о тела недавно пойманных революционеров. Он наблюдал за тем, как человека с пропитавшимся кровью мешком на голове снова и снова били по лицу, и думал о том, как странно бить эту мешанину переломанных костей и распухшей плоти, скрытой холстиной. Знать, что ты делаешь, и не знать одновременно. Если бы не пятна крови и приглушённые стоны, можно было бы думать, что под мешком никогда и не было лица. (Он не думал о том, что это сделали с его отцом и его матерью. Не думал. Не знал. Так и не поднял мешок и не узнал, что он сделал. Не пришёл на казнь.) — Ответь мне. Какой странный голос. Эрен плакал? Зик наконец сфокусировал взгляд: Эрен смотрел на него. Рана в его пустой глазнице снова открылась, чтобы зажить, и из-под сомкнутых век натекло немного крови, прочертившей короткие тёмные дорожки на щеке. Он зол, подумал Зик. Он зол на него. За что? За безрассудство? Но не сам ли он довёл его до этого, желая наконец получить своё подтверждение чужой лжи, — а затем разозлился из-за того, какой оказалась реальность? Его будто больше ничто не держало. Кандалы на его руках и ногах проржавели и развалились железными лоскутами. — Я люблю тебя, — просто сказал Зик. — Я хотел доказать тебе это. Эрен смотрел на него не моргая, выискивая что-то в его лице — что-то, за что можно было бы зацепиться ногтем и сорвать слой кожи, как тонкую обёрточную бумагу, но не находил. Не мог найти. Зик подавил инстинктивное желание подтянуть колени к груди, чтобы закрыться: почему-то он чувствовал себя голым. Уязвимым. — Мог бы притащиться под окна больницы с цветами и спеть романс, если всё так плохо. Хах. Всё так плохо? Действительно ли всё так плохо? Он не знал. Почему так тихо? Челюсти сжались сами по себе, но между ними не застрял ничей язык. Зик опустил голову и вплёл пальцы в волосы, потянув до ощутимой боли в скальпе. В его голове было пусто и тихо — смолкли все шелесты, все шёпоты и крики, и он остался в пустоте. Ничего не было, как будто его мысли, постоянно мечущиеся и беспокойные, за несколько минут покрылись вековой пылью и истлели, и он с ужасом перебирал безобидные остатки того, что совсем недавно могло раздробить его разум на бессвязные части. Эрен склонил голову набок и улыбнулся почти сочувственно. — Ты правда меня любишь. Это был не вопрос, но Зик всё равно кивнул и потянул себя за волосы ещё сильнее. Всё ещё было тихо. Слишком тихо. Он подумал, что ему хочется курить, но запоздало понял, что всё иначе: ему хотелось, чтобы ему хотелось курить, но мысль о сигарете и горьком дыме в лёгких не вызывала никаких эмоций и предвкушения. Пусто. Пусто. Он хотел крикнуть, но знал, что ему никто не ответит. Эрен подполз к нему вплотную — близко, слишком близко, Зик никому это не позволял, но сейчас ему было всё равно: брат смотрел на него с такой теплотой, что Зик был готов умереть на месте. Что-то билось в его груди, как второе сердце, сбивая первое с ритма. — Ты любишь меня так же, как и они. Они. Зик знал, о ком речь: друзья Эрена из-за стен, готовые прийти сюда и умереть за него — нет, не за него. За их борьбу против целого мира. Умереть не только за товарища, но и за самый полезный козырь в их почти опустевшем арсенале. Как благородно — как будто у них был выбор. Зик бы умер за него столько раз, сколько выдержало бы это тело. Он отпустил свои волосы и опустил руки; пол под его ладонями был слишком холодным — или его кожа слишком горячей. От него едва не шёл пар, будто регенерировало всё тело. Одна большая рана. Кровь всё лилась и лилась. — Что ты сделал? — спросил Зик наконец, не до конца понимая, что имеет в виду. Когда душишь кого-то подушкой и он вдруг перестаёт дёргаться — ты понимаешь, что убил его, но одновременно и не понимаешь этого до конца. Тебе нужно убрать подушку, чтобы убедиться, чтобы увидеть и испугаться, но до этого момента ты в подвешенном состоянии. Можешь даже спросить: «Что я наделал? Я что, убил тебя?», но тебе никто не ответит. Пару мгновений можно подразнить себя мыслью, что мертвец просто не в настроении беседовать. Его голова казалась чужим, незнакомым, неприятным местом. Руины старого родительского дома, который он сам и сжёг. Эрен улыбнулся и поднёс руку к его лицу — так близко к виску, что Зику казалось, что он чувствует прикосновение к волосам. Его сердце снова пропустило удар, и он задержал дыхание. Смотрел на чужие ресницы под впавшим веком, склеенные проступившей кровью. — Они замолчали, да? — Что? Эрен приоткрыл рот, словно заворожённый. (Мелкие зубы, блестящие от слюны. Зик прикусил щёку изнутри, сдерживая желание вжаться в стену за спиной.) — Он замолчал, да? Зик понимал и не понимал одновременно. Ему больше не хотелось курить. Он больше не чувствовал разъедающей горечи вины внутри. Его голова казалась лёгкой и пустой, словно он выбросился из окна и от удара о мостовую она лопнула, как перезревшее яблоко, и распалась на клубок червей. — Это я заставил его замолчать. Этого не может быть. Просто не может быть. Это… Рука Эрена вдруг схватила его за шею, и Зик рвано вдохнул, вздрогнув всем телом, будто его прошило током, в мгновение превратившим его тело в не его. По спине и рукам пробежали мурашки, а глаза на долю секунды ослепило холодным голубым светом, и ему показалось, что… Нет, перед ним было только лицо брата — совсем невозмутимое, если бы не лихорадочно блестящий глаз. Никакого сияющего дерева. Это бред. Часть его, маленькая и безрассудная часть, умоляла его наклонить голову, подставиться под ощущение пальцев Эрена на шее, но граничащий с липким предвкушением страх парализовал: нельзя отпустить оголённый провод, если уже схватился за него. Не в силах пошевелиться, Зик только чувствовал, как его пульс бешено бьётся в основание прижавшей его холодной ладони, словно придавленное насекомое. Не дыши. Это происходит не с тобой. О чём они говорили? — Ты сделал мне очень больно, — мягко проговорил Эрен; его пальцы на шее Зика сжались сильнее, и тот подавил желание зажмуриться. — Если честно, я не ожидал этого. Я правда тебе не верил, но когда ты коснулся меня… Ты меня так разозлил, что я в тот момент ничего не хотел больше, чем чтобы этот ёбаный Ксавьер исчез из твоей головы. Знаешь, я же больше всего на свете ненавижу, когда люди выбирают быть чужими рабами, а потом ещё и отрицают своё рабство. В его шею впились неровные ногти, и Зик сглотнул. Эрен улыбнулся тому, как под его рукой дёрнулось чужое горло, и Зик подумал, что конец света уже случился в тот момент, как он впервые коснулся брата, а теперь его мозг просто умирал в агонии без кислорода, рождая сюрреалистические сны. Он понимал, что говорит Эрен, но как будто он говорил это кому-то другому, кому-то стоящему за мутным стеклом. У него пылали щёки. — И ты выбрал именно этот момент, чтобы коснуться меня, представляешь? — Эрен подался к нему совсем близко, и Зик снова задержал дыхание, глядя в распахнутый чёрный зрачок. — И моё желание, похоже, исполнилось. Больше его последняя воля над тобой не властна. Бездонный колодец, обложенный серой радужкой. Загадай желание и бросься в него головой вниз — и тогда оно обязательно исполнится. — Этого не может быть, — сдавленно прошептал Зик. — Ты съел его, — просто сказал Эрен. — А мы это то, что мы едим. Его слегка затошнило, будто тело хотело исторгнуть то, что съело почти тринадцать лет назад, обливаясь слезами. То, что совсем недавно было внутри, развилось и проросло в каждый его орган — а теперь его вырвали с корнем. — Это невозможно. Хватка Эрена на его шее ослабла, и он почти нежно провёл кончиками пальцев по его горлу. Так было хуже: вода отходила от берегов вглубь, обнажая морское дно, полное ракушек и битого стекла, завлекая за собой. Зик знал, что при виде такого нужно бежать прочь как можно быстрее, и тогда есть шанс того, что цунами тебя не настигнет. Он стоял на месте. — Если это невозможно, то почему ты больше не боишься касаться меня? (Это приятно в той же степени, в какой и мучительно.) — Я выбрал доверять тебе. Эрен скребнул ногтем по его ключице и улыбнулся, и Зик стиснул зубы, зная, что это видно по вспухшим на висках мышцах. Щёки пылали: в нём что-то медленно, со скрипом поворачивалось. — Вот видишь? Это твои настоящие чувства, без сомнений и недоверия. В чём-то он был прав: сейчас от нереальности происходящего и близости Эрена Зика била слабая, с трудом подавляемая дрожь, но в его голове всё ещё было тихо. Мысли не сталкивались друг с другом, распадаясь на мысли поменьше, рикошетя в его мозгу, как дробинки, не гудели и не жужжали. Осы разлетелись и передохли, и гнездо осталось пустым. — А когда пропал Ксавьер, то меня захлестнуло. — Эрен почти мечтательно облизал губы, как будто на них ещё оставался привкус того, о чём он говорил. Зик не успел закрыть глаза и против воли проследил за движением его языка, сразу возненавидев себя в несколько раз больше. — Этой твоей ебанутой любовью. Это было так больно… я бы сказал, что ты себе и представить не можешь, но ты-то как раз и можешь. Это полный бред — как ты можешь любить меня так сильно, совсем меня не зная? Наверное, это высокомерно и эгоистично — любить и думать: я не хочу, чтобы ты проходил через то же, что и я. Я хочу, чтобы ты жил лучше. Я хочу, чтобы ты никогда не знал борьбы и страха смерти. Я хочу, чтобы ты радовался своей жизни, потому что тогда и я смогу немного радоваться своей; потому что тогда я буду знать, что всё это было не зря. Все эти смерти, вся эта боль, переломанное тело и перекроенный ум — всё это должно было что-то значить, что-то изменить. Что-то спасти. (Но он опоздал. Брат вырос и сам передушил всех чудовищ из своих кошмаров.) Для этого должно было быть слово, только он не мог вспомнить его. — Я не знаю, — просто сказал Зик. Эрен опустил голову и взял его за запястье второй рукой, и Зик снова задержал дыхание. Его рука была не его, и он будто со стороны видел, как Эрен поднял её и приложил основанием ладони к своему подбородку. Его средний и безымянный палец давили прямо на лучевую артерию, отсчитывая бешеный пульс. — Разве ты не боишься, что я могу сделать сейчас всё что угодно? Лицо под его пальцами было сухим и тёплым. В одежде было жарко, и Зик чувствовал, как гул крови пульсирует в ушах и горле, обрамляя его, как внешний паразит; кожа была мала ему и обтягивала, как слишком тугой барабан, готовый вот-вот лопнуть. — Я выбрал доверять тебе, — прошептал он, чувствуя, как немеют ледяные пальцы от волнения и ощущения чужой кожи под собой — Эрен наклонил голову, вжимаясь щекой в его руку. Это не было взаправду. Эрен улыбнулся ему. Половина его лица была скрыта под его ладонью, большой палец лежал на впалой пустой глазнице, на крошечных струпьях уже свернувшейся крови, но другая половина… (Ему казалось, что там есть что-то. Что-то, что он сам закрыл рукой.) В общем-то, ему было плевать. — Ты прав, — сказал Эрен. — Спасибо тебе, — сказал Эрен. — Я ничего не заберу из того, что действительно тебе принадлежит, — сказал Эрен и поцеловал внутреннюю сторону его запястья. И в этот момент Зик наконец почувствовал это: как его живот скрутило в болезненный горячий жгут, как поджались пальцы ног, как потяжелело в паху. Он хотел отдёрнуть руку, но не мог: Эрен держал её железной хваткой, глядя ему в глаза и всё ещё касаясь губами его запястья. А потом медленно потянул его руку вниз, положив себе на шею, и горячая частая — тук-тук-тук-тук — пульсация забилась под его ладонью. Зик облизал губы. У него немного кружилась голова. — Не бойся, — тихо сказал Эрен. — Всё в порядке. Он попытался податься ещё ближе, и Зик допустил ошибку: дал взгляду соскользнуть ниже своей руки на чужом горле, потому что на Эрене всё ещё была его расстёгнутая летняя рубашка, которой с тем же успехом могло и не быть вовсе. Вместе со взглядом соскользнула и мысль: пальцы закололо от желании провести ими ниже, по выступившим от скудных больничных пайков ключицам, по груди и животу, огладить рёбра и прижать ладонь напротив сердца, чтобы проверить, действительно ли оно так часто бьётся. Словно угадав его мысли, Эрен разжал пальцы и, невесомо огладив его предплечье, мягко потянул его ниже и — и Зика наконец захлестнуло страхом и стыдом. Вздрогнув, он вырвал руку из чужой хватки, вжался спиной в стену и схватил Эрена за плечи, но не оттолкнул, а просто стиснул на них пальцы до побелевших костяшек, не в силах ничего сделать. Он знал, что Эрен собирается сделать, но и не знал одновременно, потому что знать значило как-то помешать этому, а он не хотел. Впервые в жизни не мог себя заставить. Больше в голове не было голоса, всегда знавшего что правильно, а что нет. Эрен улыбнулся ему. — Всё в порядке, — повторил он, будто успокаивал ребёнка. А потом, не встречая никакого сопротивления, наклонился к его уху и тихо, как самый страшный секрет, прошептал: — Я знаю, что ты хочешь, но не знаешь, как попросить. Зик перестал дышать. Прикусил язык, чтобы не издать ни звука, и, широко распахнув глаза, уставился в противоположную стену за правым плечом Эрена. Пытался, будто это имело значение, в полумраке разглядеть рисунок на обоях, притворяясь, что губы Эрена не задевают его ухо на каждом слове, что его щеки не касаются мягкие волосы, что рука Эрена не гладит его по шее, пытаясь успокоить дрожь. Всё в порядке. Всё хорошо. Всё нормально. Это нормально. Он хорошо знал это чувство: горячее, тяжёлое возбуждение, замешанное с такой долей стыда, что было неясно, какой из двух составляющих в итоге было больше. Выворачивающее, давящее, выжимающее из глаз слёзы отвращения к своей слабости, — но сейчас всё было хуже: оно ложилось на расшатанные нервы, на забитую, задушенную с детства потребность в эмоциональной близости, на которую даже смотреть лишний раз было опасно, не то что брать в руки — брать в руки, гладить, прижимать к груди и говорить, что всё хорошо. Что она не неправильная. Не сломанная. Не надо. Пожалуйста, не надо. Зик моргнул, и картинка перед глазами едва заметно поплыла. В горле стоял ком, руки дрожали. Эрен поцеловал его в висок и подался назад, чтобы взглянуть ему в лицо. Зик попытался отвернуться, но брат резко схватил его за волосы и потянул, силой удержая его голову на месте, от чего вдоль позвоночника продрало разрядом, как от оголённого провода. Зик снова прикусил язык, задавив стон шумным выдохом, и нашёл в себе силы поднять взгляд. На лице Эрена было странное выражение, которое он не мог понять — то ли сожаление, то ли злость, — и которое старался не видеть, чтобы не спровоцировать что-то плохое. Он догадывался, что это, и не хотел знать наверняка. Поняв, что он больше не пытается отвернуться, Эрен отпустил его волосы. Коротко улыбнулся одними губами, а потом медленно, будто давая время передумать, поднял руку и закрыл ему глаза ладонью. Последняя милость для приговорённого к смерти: не знать, когда именно махнут рукой, дав приказ стрелять. Глядя в темноту под его ладонью, Зик почувствовал, что брат двинулся, а потом ощутил его дыхание на своих губах, когда он снова прошептал: тебе нечего бояться. Он всё равно боялся, но это не имело никакого значения, поэтому его рот дёрнулся в нервной улыбке. Он закрыл глаза, как будто это что-то меняло. А потом Эрен его поцеловал. Медленно, давая время привыкнуть — Зик был ему благодарен, потому что он действительно чуть не сошёл с ума снова. Слишком много всего сразу, в мозгу будто лопнул гнойный нарыв всей жажды любви и одобрения, всего страха и отвращения, всего того, что он столько лет ушивал и задвигал подальше, и оно просто выплеснулось и впиталось в песок, исчезнув без следа. Как странно было представить, что от простого мягкого давления чужих губ его разум может заполнить такое неземное ощущение счастья и покоя. Это был просто поцелуй, но ему страшно хотелось плакать. От счастья и от чего-то ещё: почему-то ему было грустно, что он был так счастлив только сейчас, словно он до этого и не жил вовсе, но одновременно он был безумно рад, что вообще способен чувствовать это. Это было больше, чем всё, на что он когда-либо осмеливался рассчитывать. Он наконец отпустил плечи Эрена и положил руку ему на щёку, чуть наклоняя его голову, чтобы… А? Его щека была влажной. Зик мягко убрал руку брата со своего лица и отстранился, чтобы взглянуть на него. Эрен посмотрел на него вопросительно, будто не понимая, в чём дело, и Зик нервно облизал губы. Всё в нём восставало против того, что он прервал поцелуй, но ему нужно было убедиться. — Ты плачешь. Эрен безо всякого выражения посмотрел на него, а потом медленно провёл пальцами по своей щеке и перевёл взгляд на них, словно не мог понять, почему они влажные. А спустя пару секунд слабо усмехнулся, будто оценил чью-то злую шутку. Нехорошее предчувствие укололо пальцы Зика миллионом холодных игл, и пузырившееся в нём счастье начало оседать. Эрен поджал губы. — Наверное, я никогда от этого не избавлюсь, — медленно проговорил он. Холод пополз от пальцев вверх, как восходящий паралич. — Почему ты плачешь? Эрен наклонил голову и нахмурился, всматриваясь в лицо брата. Повисло недолгое, липкое от волнения молчание, а потом он улыбнулся одними губами. — Думаю, я могу сказать тебе, — сказал он бесцветно. — Это всё равно ни на что не повлияет. — О чём ты? — неуверенно спросил Зик. (Что-то в нём шептало, что он не хочет знать ответ, но он слишком много раз в своей жизни добровольно выбирал неведение. Он должен был быть сильнее этих страхов.) Эрен крепко взял его за запястье, убирая его руку от себя. Его хватка казалась слишком сильной, и Зик нервно сглотнул. Иррациональный страх наполнил его целиком, как тяжёлый, желтовато-зелёный газ. — Я плачу, потому что не хочу делать то, что сделаю, — всё так же безэмоционально проговорил Эрен. Зик попытался улыбнуться. — Зачем тебе делать то, чего ты не хочешь? — Потому что я сделаю это. Вот так просто. — Что ты имеешь в виду? Эрен словно проигнорировал его вопрос. — Я знаю, что ты любишь меня, — вдруг сказал он со странным выражением, отчасти напоминающим нежность. — И мне кажется, что если бы всё сложилось иначе, то я бы мог любить тебя тоже. Но так не будет. Я видел будущее: всё будет не так, как тебе хочется. Каждое слово резало его ножом, но раны не затягивались, а раскрывались шире, выворачивая его наизнанку из десятков мелких порезов. Зик молчал, не зная, что на это ответить. Эрен смотрел в пол. — Я хотел верить, что ты пытаешься манипулировать мной, потому что тогда мне было бы легче сделать то, что я должен сделать. Понимаешь, мне было бы не так паршиво. Я уже предал доверие всех, кому был дорог, и думал, что худшее позади. Он помолчал секунду, а потом продолжил с горькой усмешкой: — Но тут явился ты со своей любовью, как будто мне было мало мыслей о том, что почувствуют мои близкие, когда я наконец предам их окончательно. Теперь есть ещё и ты. Теперь мне нужно так же предать ещё и тебя. Эрен едва заметно то ли всхлипывал, то ли смеялся, до боли сжимая пальцы вокруг его запястья, и Зику казалось, что он не узнаёт его голос и не понимает ни слова, словно специально заставил себя забыть родной язык. Это было дурным горячечным сном, но он почему-то не мог проснуться. — Я не думал, что мне будет так больно от мысли о том, что я предам тебя. Я не хочу предавать тебя. Я никого не хочу предавать. Эрен закусил губу и потянул себя за волосы свободной рукой, будто пытаясь как-то заземлиться. Он казался потерянным, как ребёнок, упустивший из виду родителей на улице. — Почему ты обязательно должен предать? — медленно, не позволяя себе сорваться в панику, спросил Зик. (Догадка сидела в его животе, как осколок старого снаряда. Его мозг кутал её в рубцовую ткань сомнений и рационализации, пытался изолировать, но Зик знал, что она там. Сидит и ждёт своего часа.) Эрен поднял голову. Ещё щёки были мокрыми от слёз, но голос не дрожал. — Потому что так и будет. Я видел это. Он перевёл взгляд на запястье Зика, которое сжимал рукой. — Я вижу это прямо сейчас. Будущее? Один из его вариантов? Все варианты сразу? Как будто это хоть что-то проясняло. Координата давала невероятные способности, но это… Рационализация постепенно выходила из строя, разъедаемая страхом и непониманием, как кислотой. — Это сила твоего титана? — тихо спросил Зик. Эрен кивнул. Почему-то казалось, что ему стало легче, и Зик отстранённо подумал, что понимает это чувство. Сам ощутил его, когда впервые рассказал Эрену о своей мечте: впервые за много лет был честен, перестал притворяться и с радостным облегчением понял, что всё ещё не сошёл с ума. Казалось, что это случилось будто в прошлой жизни. В нынешней жизни он не был так уверен, что сохранил здравый рассудок. Эрен признался, что собирается предать его… нет, не просто собирается. Действительно предаст его. Эта мысль была странной: он уже так привык верить брату, что даже думать о предательстве казалось чем-то кощунственным. Чем-то из его полного паранойи прошлого — мыслью старого себя, который верил, что он совершенно одинок в этом мире. (Видимо, так всё и было на самом деле.) Зик почему-то не чувствовал злости или обиды. Ни единой капли, словно он искал их на дне древнего океана, давно ставшего сушей. В нём билась тупая иррациональная уверенность в том, что Эрен ошибается: он не может предать его. Это невозможно. Ошибочно. Его дорогой несчастный брат не может сделать это. Он ошибается, вот и всё. Ужас сидел в его груди, как маленький сонный паралич, но разум не был затуманен. — Что ты должен сделать? — осторожно спросил Зик, боясь спугнуть что-то. Эрен потянул себя за волосы сильнее и ничего не отвечал несколько секунд, кусая губу в кровь. Зик почему-то знал его ответ, как будто эти слова не могли поместиться в одном только будущем и расплывались по времени, как акварельные капли в воде. — Кто-то должен делать ужасные вещи, чтобы другим не пришлось, — медленно проговорил Эрен, и казалось, что он давно заучил эти слова наизусть, повторяя их себе снова и снова. — Понимаешь, чтобы другие могли остановить его, когда всё будет почти кончено и ничего нельзя будет изменить. Чтобы потом не пришлось с этим жить. Кокон рубцовой ткани вокруг осколка лопнул, как селезёнка от удара, и маленький острый кусок металла впился в брюшную аорту. Зик почувствовал, как осознание разливается по нему, как кровь по гематоме. — Нет, — просто сказал он и себе, и брату одновременно. Эрен покачал головой. Его искусанная губа всё ещё кровила. — Ты разбудишь титанов в стенах? — спросил Зик так, будто не знал ответ. Эрен кивнул. Он смотрел на свою руку, вцепившуюся в запястье брата, как на не свою; словно она имела собственную волю. Зик по-детски хотел ущипнуть себя, чтобы проснуться, но не мог пошевелиться: паника окатила ледяной волной. Тепло отлило от рук и ног, утекая через дыру на уровне солнечного сплетения, как сквозь ливневую решётку. Он был уверен, что не найдёт слов, но они сами подвернулись под язык, холодные и шершавые, как галька по ночам. Эрен смотрел на него с какой-то странной надеждой. Зик боялся открыть рот, но — Невозможно, чтобы ты хотел этого, — сказало его тело за него. — Это невозможно. Это не твоё желание. Это наш отец ненавидел всех и хотел смерти чужакам. Это он этого хотел. Это он этого хочет. Конечно. Всё было так просто. — Это он сидит у тебя в голове и навязывает тебе свою волю. Он сломал тебя, как сломал меня. Он не мог успокоиться и до сих пор не может. Он меняет твои мысли, как Ксавьер менял мои. Я думал, что мои мысли принадлежат мне, но теперь я понимаю, что всё было не так. Его мозг работал быстро и чётко, как разностная машина: снова и снова аппроксимировал вводные функции и рассчитывал конечную разность. Остаток всегда был неизменен. — Позволь мне помочь тебе. Эрен молча смотрел ему в глаза несколько секунд. Медленно моргнул, словно расшифровывая услышанное, а потом коротко и зло рассмеялся. Зик наблюдал за ним, как за тонким столбиком дыма, поднимающимся над кормой водородного дирижабля. Один, второй, третий — а потом дирижабль превратится в пылающий адский котёл. Надо только подождать. Плечи Эрена всё ещё слегка подрагивали от смеха, когда он снова заговорил. Истерические нотки в его голосе царапались, как стеклянная крошка. — О боже, ты умудрился сделать всё ещё хуже, — проговорил он, давя слабые смешки. — Я говорю тебе, что предам тебя и убью всех за пределами Парадиза, а ты не ненавидишь меня — нет, блять, ты хочешь меня спасти! Он был зол. Практически в ярости. Было странно видеть его таким настоящим — как будто свет на мгновение залил тёмный подвал, заваленный чем-то громоздким и пугающим, и придал хаосу смысл. Будто на мгновение разрозненные ноты выстроились в ряд и стали похоронным маршем. — Как ты можешь меня так любить? Это не должно было случиться, ты не должен был… Всё должно было быть не так, и… Эрен провёл по лицу свободной рукой, пытаясь подобрать слова. Вокруг радужки его глаза влажно блестело кольцо белка. Зик документировал происходящая, как стенографистка на суде, словно не чувствуя, как реальность медленно кренится, чтобы рухнуть на него бетонной плитой. — Ну, теперь меня тошнит от себя ещё сильнее, но это нормально. — Эрен рвано выдохнул и посмотрел ему в глаза. — Знаешь, я слишком долго готовил себя к этому, чтобы передумать теперь. Чтобы передумать только из-за… Он осёкся и смотрел на брата несколько долгих секунд. Его лицо казалось застывшей маской, и только мелкие верхние зубы методично превращали нижнюю губу в кусок изжёванной кровоточащей плоти. (Это было больно, но Зик помнил, что в его жизни была боль и похуже.) Эрен выдохнул и помотал головой, словно сбрасывая с себя неприятное ощущение, и наконец договорил: — Зато теперь я буду знать, что ты сделаешь, когда узнаешь правду по-настоящему. Это висело в воздухе, но Зик всё равно спросил, будто уточняя приказ командира: — Ты сейчас сотрёшь мне память, да? Кивок. — Если бы я хоть немного дёрнулся, то ты бы сделал это раньше? Ещё один кивок — и вместо паники по его сосудам разлилось странное фаталистическое спокойствие. Практически умиротворение, такое неуместное и неестественное. Зик выдохнул и ощутил, как его тело, напряжённое и готовое лопнуть, как перетянутая струна, вдруг расслабилось и почти обмякло, как ком бумаги в воде. Теперь ему было ясно, почему Эрен так спокойно говорил о будущем, которое якобы знал: вера в это знание успокаивала, как объятия матери, которые он уже забыл. Теперь Зик тоже знал будущее. Знал его ненадолго, но это ни на что не влияло: он знал ещё и то, что сделает, когда узнает его по-настоящему. Любовь к Эрену сидела в нём, как костный мозг в костях — невозможно вытащить и остаться прежним, можно только разворотить и уничтожить себя в попытках. Смысла в этом не было: слишком мало ему осталось жить. Почему-то в памяти неудобным утопленником плавала история, которую он слышал когда-то: история о женщине, чей сын убил всю её семью и нескольких сокурсников в училище, а она всё равно каждую неделю приходила к нему в тюрьму, просто потому что он был последним, что у неё осталось. Наверное, Зик понимал её даже слишком хорошо. — Я обязательно спасу тебя, — зачем-то сказал он. Эрен молча посмотрел ему в глаза, и Зик в последнюю секунду смог наконец рассмотреть то, что видел всё время. Пузырь самообмана лопнул тихо и почти безболезненно: деталь альбедо на поверхности планеты в далёком космосе — её там никогда не было. Впрочем, планеты там не было тоже. Там не было вообще ничего, кроме пустоты и холода вакуума. Тем, во что он всматривался так долго, оказалось пятно грязи на линзе его телескопа, но он уже придумал планете имя и любовался ею каждую ночь, так что… — Прости меня, — одними губами сказал Эрен, а потом закрыл ему глаза рукой. …заставить его на время забыть об этом действительно было милосерднее.